Чтение 10–й страницы книги ~Последний поклон~

головой. Дышать стало легко. Ближе и свежее сделался запах веников, сухой
травы. Село, подворье наше, и я вместо с ними, согласно и доверчиво
погружались в глубину ночи, наполненную черным пухом, может, дряблой водой,
запаренной вениками. Корова в стайке, во время грозы переставшая валять
жвачку во рту, переступила, вздохнула, пробно скрипнула жвачкою, еще раз
вздохнули и зажевала, зажевала...

Какой спокойный, какой глубокий сон наступил всюду...

Мне хотелось еще в сене пошарить, еще землянику сыскать, но в это время
проем дверей заткнули навильником, сделалось темно, и снова пошла работа до
седьмого пота.

Тесней и тесней становилось на сеновале. Утрамбованное, затиснутое в
углу и к задней стене сено набухало ввысь и уже задевало веники, свешанные
попарно на слеги и жерди. Крыша чем дальше, тем уже, и мы сшибали не раз
шапки о поперечины, шарили в темноте, отыскивая их.

На самом верху, там, где тес крыши сходился торцами, по стропилам
лепились гнезда ласточек и по соседству с ними осиные пузыри. Я залез
горячей рукой в луночку ласточкиного гнезда и почувствовал в ней снежок, под
ним мокрые перышки. Где сейчас говоруньи ласточки? Тоскуют небось по своему
дому, по этому вот сараю, по нашему селу.

Я забылся на минуту и услышал, как внизу, под нами, хрупают сено
вымотавшиеся за дорогу кони. Хрупают, отфыркиваются, переступают тяжелыми
копытами.

Внизу, во дворе, начался разговор:

-- Ну, Иван, лошадку ты отхватил! Одной рукой ее лупи, другой
крестися...

-- Недаром говорят... лошадь за рекой купи.

-- А я ее где купил-то, шорта? За рекой, за горой, почти у кыргызов.

-- Heт, робята, -- вмешалась в разговор бабушка, -- деньгами коня не
купишь, токо удачей...

На этом и утешились, про коней говорить перестали, на сено перешли.
Кольча-младший сказал:

-- Сена лесные, едкие, хватило бы до весны. А ну, как прикупать
придется?

-- Купило притупило! -- снова вмешалась в разговор бабушка. -- Соломы с
заимки подвезем и обойдемся. Сено стравить -- коров не доить...

-- На соломе да на пойле не лишка надоишь.

-- Нет, пойло не бракуйте. Пойло всему голова. Токо руками его ладить
надо, теплое чтобы, с отрубями. Если оплосками поить, тогда, конешно...

Завязался разговор, значит, работе конец. Да и полон сеновал. Мы у
самой створки топчемся. Под ноги нам швыряют клоки сена, из которых торчат
вилы, -- подскребают с саней. И хорошо это, славно, а то уж дух вон из нас с
Алешкой.

И вот сани заведены под навес, корова водворена на место. Бабушка
граблями подобрала раскрошенное по двору сено, кинула его лошади. Мужики
составили вилы, грабли, забрали дохи и, постукивая о ступеньки катанками,
вошли в избу. Катанки мерзло повизгивали, скользя на крашеном крыльце.

Вместе с мужиками в дом ввалилось облако холода и ударилось в темные
углы. Изба полна чужого запаха от собачьих дох. Но все эти запахи забивал
сквозной, всюду проникающий запах сена. Дедушка обламывал сосульки с усов, с
бороды и кидал их под рукомойник. Бабушка сбросила ему с печи старые,
пыльные катанки. Тетка Апроня хлопотала у стола, и пока переодевались и
переобувались дедушка и Кольча-младший, на столе уже накрыто. Кольча-младший
полез было за кисетом, да бабушка заворчала:

-- Хватит табачище-то жрать натощак. За стол ступайте, потом и жгите
зелье клятое сколь влезет!

Мы уже за столом, в переднем углу оставили место деду. Это место свято
-- никто не имел права его занимать. Кольча- младший глянул на нас,
рассмеялся:

-- Видали, работнички-то уж начеку!

Все со смехом усаживались, гремели табуретками и скамьями. Исчез только
дед. Он возился на кухне, и нетерпение наше возрастало с каждой минутой. Ох
уж медлительный у нас дед! И говорит он пять или десять слов на день. Все
остальное за него обязана говорить бабушка, так уж у них повелось.

Вот и дедушка. В руках у него холщовый мешочек. Он медленно запустил в
него руку. Мы с Алешкой подались вперед, не дышим. Наконец дедушка достал
обломок белого калача и с улыбкой положил перед нами.

-- Это вам от зайца.

Я показал Алешке пальцами уши над головой, и он расплылся в улыбке:
понял -- это от зайца. Мы схватили калач. Он мерзлый, что камень. По очереди
пытались откусить от него хоть крошечку.

-- А это от лисы, -- подал дедушка наливную зарыжелую шаньгу.

Кажется, наступила вершина наших чувств и восторгов, но это еще не все.
Дедушка еще глубже залез рукою к мешочек и долго-долго не вынимал подарок,
тихо улыбаясь в бороду, он хитровато поглядывал на нас.

А мы уж и без того готовы. У меня сердчишко сперва остановилось, потом
затрепыхалось, потом опять остано- вилось, в глазах рябило от напряжения. А
дед томил. Ох, томил! "Ну, дедушка! -- хотелось крикнугь. -- Да что же у
тебя там еще, что?" Дед медленно выудил из мешочка кусок вареного, стылого
мяса, облепленного крошками, и торжественно протянул его:

-- А это от самого Мишки. Он там сено наше караулил.

-- От медведя? -- вскочил я. -- Алешка, это от медведя! Бу-бу-бу! --
показал я ему и надул щеки, насупил брови. Алешка понял меня, захлопал в
ладоши -- у нас с ним одинаковое представление о медведе.

Ломаем зубы, грызем мерзлый калач, шаньгу, мясо, оттаиваем лесные
подарки языком, ртом, дыханием. Все дружелюбно поглядывают на нас,
подшучивают и вспоминают свое детство. И только бабушка несердито
выговаривает деду:

-- Потеху потом бы отдал. Останутся без ужина. Да, мы так и не поели --
некогда было и не хотелось вроде бы. С замусоленным огрызком калача и
плиточкой шаньги залезли мы на полати. На печке сегодня спит дедушка -- он с
холода. Я держал в руке холодный, постепенно раскисающий кусочек калача,
Алешка -- кружок шаньги. Мы смеялись, толкали друг дружку, пугая один
другого лесом, медведем. Полати под нами прогибались, тесины ходуном ходили,
но никто на нас не кричал -- все уморились, на морозе напеклись и крепко
спали.

Уснули и мы с братаном в обнимку. Снились нам в ту зимнюю, тихую ночь
дивно-дивные сны.

Виктор Астафьев. Собрание сочинений в пятнадцати томах. Том 4.
Красноярск, "Офсет", 1997 г.

"Конь с розовой гривой"

Бабушка возвратилась от соседей и сказала мне, что левонтьевские
ребятишки собираются на увал по землянику, и велела сходить с ними.

-- Наберешь туесок. Я повезу свои ягоды в город, твои тоже продам и
куплю тебе пряник.

-- Конем, баба?

-- Конем, конем.

Пряник конем! Это ж мечта всех деревенских малышей. Он белый-белый,
этот конь. А грива у него розовая, хвост розовый, глаза розовые, копыта тоже
розовые.

Бабушка никогда не позволяла таскаться с кусками хлеба. Ешь за столом,
иначе будет худо. Но пряник -- совсем другое дело. Пряник можно сунуть под
рубаху, бегать и слышать, как конь лягает копытами в голый живот. Холодея от
ужаса -- потерял, -- хвататься за рубаху и со счастьем убеждаться -- тут он,
тут конь-огонь!

С таким конем сразу почету сколько, внимания! Ребята левонтьевские к
тебе так и этак ластятся, и в чижа первому бить дают, и из рогатки
стрельнуть, чтоб только им позволили потом откусить от коня либо лизнуть
его. Когда даешь левонтьевскому Саньке или Таньке откусывать, надо держать
пальцами то место, по которое откусить положено, и держать крепко, иначе
Танька или Санька так цапнут, что останется от коня хвост да грива.

Левонтий, сосед наш, работал на бадогах вместе с Мишкой Коршуковым.
Левонтий заготовлял лес на бадоги, пилил его, колол и сдавал на известковый
завод, что был супротив села, по другую сторону Енисея. Один раз в десять
дней, а может, и в пятнадцать -- я точно не помню, -- Левонтий получал
деньги, и тогда в соседнем доме, где были одни ребятишки и ничего больше,
начинался пир горой.

Какая-то неспокойность, лихорадка, что ли, охватывала не только
левонтьевский дом, но и всех соседей. Ранним еще утром к бабушке забегала
тетка Васеня -- жена дяди Левонтия, запыхавшаяся, загнанная, с зажатыми в
горсти рублями.

-- Кума! -- испуганно-радостным голосом восклицала она. -- Долг-от я
принесла! -- И тут же кидалась прочь из избы, взметнув юбкою вихрь.

-- Да стой ты, чумовая! -- окликала ее бабушка. -- Сосчитать ведь надо.

Тетка Васеня покорно возвращалась, и, пока бабушка считала деньги, она
перебирала босыми ногами, ровно горячий конь, готовый рвануть, как только
приотпустят вожжи.

Бабушка считала обстоятельно и долго, разглаживая каждый рубль. Сколько
я помню, больше семи или десяти рублей из "запасу" на черный день бабушка
никогда Левонтьихе не давала, потому как весь этот "запас" состоял, кажется,