Чтение 10–й страницы книги ~Пядь земли~

народил - черт с ним, в конце концов! - но он из той породы людей, за
которых все трудное, все опасное в жизни делают другие. И воевали за него до
сих пор другие, и умирали за него другие, и он даже уверен в этом своем
праве. Потому что он играет на валторне.

Когда я возвращаюсь, Васин все еще звенит молотком по ломику, только
рядом с кружками уже сверкает на солнце новый жестяной котелок. Шея, грудь
Васина блестят от пота, а на носу вздрагивает при каждом ударе мутная капля.
Но утереть некогда: счастлив. И, глядя сверху на его белые, осыпанные
веснушками плечи, глядя, как он увлеченно работает, я твердо решаю, что
больше не возьму его на плацдарм.

- А ну бросай эту ерунду. Старшину зови ко мне. Быстро!

Я вдруг замечаю Мезенцева. Вышел из-за дома, ждет. Уже прослышал
что-то. Он в немецких сапогах с короткими широкими голенищами на худых
ногах, плечи покатые, руки разболтаны в кистях, как у барабанщика, на
длинной, с кадыком, шее узкая голова, вдавленные виски, плоские полосы.
Совсем иначе он выглядел бы в вечернем костюме с подложенными широкими
плечами, брюки скрывали бы худобу ног. Но здесь, на фронте, каждый выглядит
так, каков он есть в действительности. И я с удовольствием говорю ему:

- Hа плацдарм со мной пойдете вы. Связистом.

- Я, товарищ лейтенант, радист.

Что-что, а права свои он знает хорошо. Он - радист. Рация сейчас в
ремонте. Следовательно, пусть пока воюют другие.

- А вот вы с ихнее повоюйте, тогда будете рассуждать, кто вы, радист
или связист. Вы тем будете, кем я вас сделаю. Ясно?

Молчит. Глаз не опускает. Они у него выпуклые, блестящие.

- Ясно...

Тогда я возвращаю его:

- Повторите приказание!

Здесь не строевая подготовка, здесь - фронт. Ни с одним из своих бойцов
я бы не стал делать этого. Но Мезенцев еще не воевал, а уже кто-то
представляет его к награде. На глазах у взвода я возвращаю его два раза
подряд.

Старшина батареи, старый, хитрый, мудрый, прижимистый Остапенко, от
которого почему-то всегда пахнет конским потом, хотя орудия наши на
механической тяге, подходит ко мне с опаской. Он пережил уже пятерых
комбатов, знает, что на все его возражения у комбатов существует одно: "Чтоб
было!" - и боится нововведений, от которых обычно страдает имущество
батареи. Я приказываю ему построить батарею к шестнадцати ноль-ноль, лично
проверить обмундирование, оружие.

- То так... Так... Слушаюсь, товарищ лейтенант,- бормочет он, довольный
пока что.

- Товарищ комбат! - кричат мне из соседнего дома, едва видного за
абрикосовыми деревьями. Голос младшего лейтенанта с родинкой.- Идите к нам
вареники делать с шелковицей.

И машет мне из окна.

- Вот сахару отпустишь на вареники! - приказываю я.

- Сахарю? - пугается Остапенко. Hо не возражает. Комбату возражать
нельзя, он старшина дисциплинированный.

Кто-то уже принес новость из штаба, и взвод приходит в движение. Васин
срочно вырезает из жести недостающие звездочки для пилоток, артиллерийские
эмблемы на погоны. Их тут же пришивают нитками. Срочно чистятся сапоги,
разбирают и смазывают оружие.

Я иду в соседний дом, едва видный за абрикосовыми деревьями.

ГЛАВА V

Младшего лейтенанта с родинкой, оказывается, зовут Рита. Рита Тамашова.
И мы с ней почти земляки. Я из Воронежа, она, правда, из Таганрога, но зато
дед ее, тот действительно был из Воронежа. А родинка у нее потому, что они с
сестрой двойняшки - Рита и Люся - и совершенно похожи друг на друга, только
по родинке ее отличали от Люси. Мне почему-то страшно нравится, что она -
двойняшка и что с родинкой. Среди знакомых моих никогда нe было двойняшек. И
я не знал, что они бывают такие крупные. Оказывается, бывают.

- А у Люси тоже такой завиток на лбу?

Рукой в муке, тыльной стороной, Рита откидывает волосы со лба, смеется.
Нет, у Люси такого завитка нету. Люся талантлива. Прошлой весной, когда шли
бои под Никополем, Люся поступила в училище при консерватории. Был как раз
объявлен дополнительный набор, и она поступила.

- Помните, какая под Никополем была грязь?

Я смотрю сбоку на ее руки, месящие тесто на вареники, на ее коротко
остриженную темноволосую головку, раскрасневшиеся щеки, оживленно блестящие
глаза. Рита Тамашова.

Нет, я не помню, какая под Никополем была грязь: и то время я лежал в
госпитале. Меня под Запорожьем ранило. Но к нам привозили раненых из-под
Никополя, они рассказывали про эту грязь.

- Жуткая грязь,- говорит она весело.- Танки и то вязли. Нам все
сбрасывали с самолетов; и снаряды, и продовольствие, и патроны. И Люсино это
письмо тоже сбросили с самолета. Меня как раз ранило, я лежала на
плащ-палатке и ревела как дура. Потому что уже неcколько дней все на мне
было мокрое, а тут еще холод, и я крови много потеряла. И вот тогда, чтоб
развеселить, мне принесли Люсино письмо. Оно тоже было мокрое, чернила
местами расплылись. Я прочла про консерваторию и подумала, что умру,
наверное. Потому что такая грязь, что раненых вынести было невозможно.

Как странно, она, оказывается, лежала в том же госпитале, что и я.
Эвакогоспиталь 1688. Полевая почта 24332.

- Помните, там был хирург - грузин с усиками? Большой такой, черный,
руки огромные. Такие руки, что cразу веришь.

Конечно, помнит! Три операции он ей делал. Мы переходим с Ритой на
"ты".

- Так это ты только сейчас едешь из госпиталя?

- Нет, я уже второй раз с тех пор. Я уже на этот плацдарм высаживалась.

- А я в марте выписался.

Надо же: целый месяц находились в одном госпитале, и я не знал.
Наверное, потому, что она была лежачая больная.

Рита подсучивает мне рукава гимнастерки: "Ты же весь в муке вымазался!"
- подвязывает какую-то тряпку вместо фартука. И пока завязывает тесемки у
меня за спиной, прижимается щекой к пуговицам моей гимнастерки на груди. Я
стою, задерживая дыхание, подняв руки в муке: добровольно сдаюсь в плен.
Завиток у нее тоже в муке. На затылке у нее короткие волосы.

- А Люся вареники не умеет делать,- говорю я уверенно.

Рита смеется:

- Глупый! Люся талантлива!

Удивительно неприятное, лисье имя: Люся.

Я знал одну Люсю. С длинным, всегда озябшим носом, малокровная, и
рассуждала о живописи. Спорит, вся красными пятнами покроется, а мать
говорит грустно, так, чтобы она не слышала: "Вы уж, пожалуйста, не
возражайте ей, не спорьте: у нее после кровь носом идет".

-- Люся с самого рождения талантлива?

Рита смеется.

- И у нее, конечно, здоровье слабое? И в детстве у нее был плохой
аппетит?

- Да что ты к Люсе пристал? Ты же не знаешь ее, что она тебе не
нравится?

- Почему... Наоборот, мне это все нравится.

Я сам толком не знаю, отчего злюсь на эту Люсю.

- Тебя в детстве звали "девочка с изюминкой"?

- Нет.

- Понятно. А я бы звал. У тебя родинка похожа на изюминку.

У Риты слезы на глазах: от смеха и от дыма. Уже не видно потолка, дым
стоит на уровне наших голов, и мы пригибаемся. Мы вместе пригибаем головы,
руки наши месят одно тесто, и отчего-то делается страшно немного.

- Вы топите, в конце концов, или вы не топите?

Саенко и его дама сидят на корточках перед печью, зажмуриваясь,
поочередно дуют в нее изо всех сил. Вырывающееся оттуда пламя освещает то
его, то ее лицо, и дым все сильней заполняет хату. Оба хохочут, оба
довольны. Широкие спины обоих одинаково перетянуты портупеями, плечи
одинаково широки, икры одинаково толсты. Блондинка как раз в Саенкином
вкусе. Они взялись вместе растапливать печь - имеется в виду в дальнейшем
варить вареники - и вот уже добрых полчаса сидят перед нею на корточках и
дуют, и хохочут, и толкают друг друга боками. При таком старании мы,
кажется, останемся без вареников.

- Мы ее топим, а она не топится.- Блондинка кокетливо улыбается мне.

- Да вы же трубу не открыли! Вон дым течет изо всех щелей!

- Мы открыли. Ее только завалило, кажется.

- Так что вы дуете?

Смотрят друг на друга. Смеются. У Саенко, освещенные пламенем печи,
блестят толстые губы.

Дым уже опустился до верхней кромки окна, и через разбитое стекло его
вытягивает в сад. Мы под ним, как под низким потолком. И еще дым вытягивает
через отверстия в крыше и стене. Вчера в эту хату попал немецкий
стопятимиллиметровый снаряд из-за Днестра, пробил соломенную крышу, саманную
стену, не разорвался и теперь валяется посреди дворика, длинный, новый,
величиной с молочного поросенка. Коли посмотреть на нашу хату с улицы, дым
из нее валит, наверное, отовсюду, и сквозь солому тоже.

- Вы досмеетесь, что он опять начнет бить по дому,- говорит Рита.

- Второй раз не попадет,- заверяет Саенко.- На то и существует закон
рассеивания снарядов.

- Где это такой закон существует? - интересуюсь я.

Давно уже замечено, что при первом знакомстве Саенко прямо-таки наповал
убивает девчат своей ученостью.