в безопасности, и пока он тут прячется, люди заколачивают гвоздями все на
свете, и его сердце шлет из темноты привет этим бесплотным звукам.
шевелятся. Когда он поворачивает глазные яблоки, оглядывая внутренние
стены поля зрения, кожа век трепещет. В остальном он неуязвим, словно
труп. Нож солнечного света медленно перемещается вниз по стене, разрезает
ему грудь, монеткой падает на пол и исчезает. Окутанный тенью, он внезапно
просыпается, и его призрачные голубые радужки шарят по незнакомым
плоскостям в поисках источника мужских голосов. Голоса раздаются внизу;
судя по грохоту, люди передвигают мебель и, разыскивая его, опоясывают
круги. Но раздается знакомый звучный бас Тотеро, и, кристаллизуясь вокруг
этого центра, шум внизу принимает форму звуков, сопровождающих игру в
карты, выпивку, грубые шутки и дружеские беседы. Кролик ворочается в своем
жарком логове, обращает лицо к прохладному товарищу-стене и сквозь красный
конус сознания снова проваливается в сон.
откатывается от стены, ища глазами исчезнувший солнечный свет. В тени
беспокойной темной глыбой сидит Тотеро. Его грязно-молочное лицо,
перекошенное улыбкой, наклоняется вперед. От него попахивает виски.
уходим.
ты не голоден? Голод. Голод. - Он явно рехнулся. - О, Гарри, тебе не
понять, что такое стариковский голод, человек ест и ест, и все ему
кажется, что еда не та. Тебе этого не понять. - Он подходит к окну,
смотрит вниз на переулок, и в тусклом свете его неуклюжий профиль кажется
свинцовым.
старается принять сидячее положение. Вид собственных бедер, параллельных,
чистых и гладких, взбадривает вялый мозг. Волосы на ногах, некогда тонкая
рыжеватая шерстка, потемнели и напоминают жесткие бакенбарды. В ноздри
вливается запах собственного сонного тела.
сером свете, падающем из окна, лицо его вытягивается, словно он сам
изумлен, услышав из своих уст такую гадость. В то же время он наблюдает,
как будто поставил некий опыт. Определив результат, он поправляет самого
себя: - Нет. Просто у меня есть одна знакомая в Бруэре, так сказать, дама
сердца; раз в год я приглашаю ее обедать в ресторан. И больше ничего,
почти ничего. Ты такой невинный младенец, Гарри.
встает с кровати.
горечь смешивается с нежностью, и, подойдя к нему, обнимает его одной
рукой. - Мы с тобой два сапога пара. - Большое перекошенное лицо доверчиво
обращено к Кролику, но тот не совсем понимает, о чем речь. Однако
воспоминания об этом человеке, бывшем его тренере, заставляют слушать
дальше. - Мы с тобой знаем, что к чему. Мы знаем... - Добравшись до самой
сути своей тирады, Тотеро обалдело умолкает.
Кролик. Подняв с пола брюки, он натягивает их на себя. Их жеваный вид
беспокоит его, напоминает, какой важный шаг он совершил, и от этой мысли в
животе и в горле начинаются нервные спазмы.
наши общественные обязательства. - Пауза. - Ты хочешь вернуться? Ты скажи,
если хочешь.
шкафа бьет по телевизору.
в Бруэр не одевшись. Тебе нужна чистая рубашка?
руки. О, это просто замечательно, Гарри. Не могу тебе передать, как много
для меня значит, что, когда тебе потребовалась помощь, ты пришел ко мне.
Все эти годы, - говорит он, доставая из самодельного комода рубашку и
срывая с нее целлофановую обертку, - все эти годы, все эти ребята, они
проходят через твои руки и растворяются в эфире. И никогда не
возвращаются, Гарри, никогда не возвращаются.
Тотеро ему в самый раз. Очевидно, вся разница между ними только в длине
ног.
смотрит, как он одевается. Теперь, когда ему уже не надо объяснять, что
именно они будут делать, он перестает смущаться, и его речи становятся
более осмысленными.
Признайся, Гарри, когда ты в последний раз развлекался? Давно?
обратно.
цветочек, - продолжает Тотеро. - Девушку, которая с ней придет, я никогда
не видел. Говорит, она толстая. Моей даме все на свете кажутся толстыми;
видел бы ты, как она ест, Гарри! Аппетит молодости. Как ты здорово повязал
галстук, нынешняя молодежь знает столько разных штучек, каких мне и во сне
не снилось.
возвратило его в мир, который он покинул всего несколько часов назад. Ему
не хватало докучного присутствия Дженис, малыша с его шумными
потребностями, своих четырех стен. Он сам не знал, что делает. Но теперь
эти рефлексы, всего лишь поверхностные царапины, иссякли, и на первый план
выступили более глубокие инстинкты, которые убеждают его, что он прав. Он
дышит свободой, она как кислород - везде, кругом; Тотеро - вихрь воздуха,
а здание, в котором он находится, и улицы поселка - всего лишь лестницы и
дороги в пространство. Свобода, в которую простым усилием его воли
кристаллизовался мировой хаос, настолько законченна и совершенна, что все
пути кажутся равно прекрасными, все движения будут одинаково мягко ласкать
кожу, и если б даже Тотеро сказал ему, что они сейчас встретятся не с
двумя девицами, а с двумя козами и поедут не в Бруэр, а в Тибет, счастье
его не умалилось бы ни на йоту. Он завязывает галстук с бесконечным
тщанием, как будто линии виндзорского узла, воротник рубашки Тотеро и
основание его собственной шеи - лучи звезды, и когда он кончит, они
протянутся к самому краю вселенной. И вообще он - далай-лама. Словно
облачко, возникшее в уголке его поля зрения, Тотеро подплывает к окну.
разговоров, пока я спал? - Ибо Кролик вспомнил, что в необъятной чистой
пустоте его свободы имеются кой-какие помарки - дом его родителей, дом
родителей жены, их квартира - сгустки забот. Едва ли бег времени мог так
быстро их растворить, но, судя по ответу Тотеро, именно так оно и есть.
могли о тебе говорить.
поездке.
всем виноват старик. - Суббота для меня большой день.
дешевых товаров.
Великолепно, Гарри. Ты наконец оделся.
ассоциации "Солнечный свет". Кролик представляет себе, как он пройдет мимо
них, и спрашивает:
вместо того чтобы заниматься делом, дурачились под кольцом.
переоцениваешь людей. Никому до тебя нет дела. Сейчас мы попросту сойдем
вниз; только не задерживайся в туалете. Я еще не слышал от тебя
благодарности за все, что я для тебя сделал и делаю.
Куликов Роман
Сертаков Виталий
Эриксон Стивен
Прозоров Александр
Муркок Майкл
Курылев Олег