Чтение 10–й страницы книги ~Большая руда~

налетел. Мне-то, конечно, нетрудно в больницу свезти. Пожалуйста, с дорогой
душой! Но почему же обязательно на столб? Разве нельзя так, чтобы, например,
столб у тебя справа стоит, а ты его объезжаешь слева? Или наоборот.
- Что ты плетешь? - спросил Федька.
- Я не плету, - обиделся Косичкин. Желтое лицо его потемнело от
возмущения. - Ты шкет против меня, понял? Как ты можешь мне грубить?
- Да при чем тут столб?
- Сам ты столб. Я не про столб. Я про жизнь. Столбов много, а жизнь
одна. Я в войну генерала возил - очень храбрый такой был у меня генерал,
Героя получил за Днепр. И сам я тоже был малый шухерной, не то что теперь,
мне тогда и двадцати не было. А все же, как налет или так что-нибудь
побрякивает, так мы с ним, понимаешь ли, в щельку спрячемся и - дышим.
"Петя, говорит, очень я жизнь люблю и тебе советую". Н-да, но под Веной
все-таки убило его... Вот, вот, гляди, ящерка побегла. Ать, стервоза, как
извивается! Думаешь, она жить не хочет? Хочешь, а? - спросил он ящерицу.
Маленькая зеленая ящерица взлезла ветвистыми лапками на сучок и
замерла. Едва заметно пульсировала ее чешуйчатая салатная шейка. Косичкин
выпрямился и шагнул к ней. Она тотчас юркнула в сухие листья.
- Нервная, - сказал Косичкин. - Но, между прочим, хвост она тебе
спокойненько отдаст. Ей красоты не жалко. Второй-то у нее похуже будет.
Н-да, ловко это природа придумала, а? А вот и не очень. Второй хвост она ей
придумала, а вторую жизнь - нет... Вот оно как, дорогой мой Витя.
- А он-то при чем? - спросил Выхристюк.
- Он знает, - сказал Косичкин. - Он водитель добрый, а что ни дальше,
то все лучше будет. А вот сегодня я его чуть не обругал, даже самому
противно стало. Ну ладно бы я еще пешего дуралея ругал, а то ведь своего же
брата шофера. Это уже драма. Тут, Витя, есть о чем подумать. Ты хочешь
работать физицки напряженно? Я тебя понимаю, сам был молодой. Ну и работай
физицки напряженно, только на крьше не виси, когда тебе самое верное в
кабинке сидеть да глядеть в оба. Себе же спокойнее будет и другим. Потому -
что такое шофер? Целый день - сплошные нервы.
Солнце опускалось все ниже и вдруг сошло за деревья. Лес наполнился
длинными тенями и солнечным туманом, за которым не видно стало поселка. Но
выше были удивительно ясно видны порозовевшие облака и узкая фиолетовая
полоска неба. Лес как-то сразу притих, и стал слышен шорох шагов.
- Красотища какая! - вздохнул Выхристюк. Он искренне страдал и морщил
лоб в продолжение всего разговора, который был ему явно в тягость.
- И дышится легко-легко. Так бы всю жизнь дышал, аж до самой смерти!
- Нравится? - спросил Косичкин. - А зачем же тогда с ума-то сходить?
"Руда! Руда" Ну, что же руда? Оно, конечно, всякому приятней железо возить,
чем пустую породу. Вот и в человеке оно есть, железо, уж не помню,
сколько-то процентов. А все-таки зачем же нервничать? Если, скажем,
предназначено ей, рудишке-то, в пятницу появиться, так она же все равно в
понедельник тебе не покажется. Ну и ради Бога! Неужели же из-за этого жизнь
себе портить? Вот врачи говорят: один день нервности целый месяц жизни у
человека отнимает.
- Это ты все глупости говоришь, - вдруг сказал Меняйло. - А для чего же
мы тут живем? Для чего город строится? Чтобы мы в песочке копались? Вся
страна, можно сказать, руду эту ожидает. Вот и Хомяков говорит, мы покамест
без отдачи живем. Потому и артисты к нам не ездиют. И кино самые вшивые
привозят. И правильно. Государство деньги вкладывает, а мы ему покамест шиш
даем.
- Это ты к чему, Проша? - унылым голосом спросил Выхристюк.
- А к тому, что всем легче будет, когда руда пойдет. Мне вот дружок
из-под Курска, с Михайловского карьера, пишет - сразу легче стало, как пошла
руда. И кино, и артисты, и масло в магазине, и мануфактуры всякой навезли.
Потому что с отдачей стали жить. А Витьке, понимаешь, на это наплевать. Ему
бы ходок побольше сделать, заработать.
- А ты почему знаешь? - спросил Пронякин.
Меняйло угрюмо смотрел себе под ноги. Он уже сказал, вероятно, самую
длинную тираду в своей жизни, и теперь ему трудно было что-нибудь из себя
выдавить. Но он все-таки выдавил:
- Ты бы другим не мешал.
Лес кончился, и тропинка опять вывела их на бетонку.
- Торопишься ты, Виктор, - сказал Мацуев. - Я вот тут с первого гвоздя,
в палатке с женой и дочками жил. Да и другие, кого я знаю, не сразу к ним
все приходило. А ты хочешь, чтоб сразу все. Нет уж, погоди, присмотрятся к
тебе, соли пудика три съедят с тобою, а тогда уж и претендуй.
Дальше они шли молча. Федька, посвистывая толстыми губами, хлопал
веткой по перилам мостка. Выхристюк сбегал вниз умыться и вернулся с
примоченным чубиком и обрызганной грудью. И опять страдальчески сморщился.
Молча они поднялись на взгорок и пошли широкой, давно обжитой улицей,
мимо огородов и палисадников, где росли подсолнухи, помидоры и розовые
кусты.
У дома Мацуева они остановились. На улице пахло пылью, привядшей
картофельной ботвой и гусиным пометом. Дом Мацуева стоял за реденьким
голубым забором, в глубине палисадника, весь в зарослях граммофончиков и
плюща. На красной крыше вертелся флюгер и высилась Т-образная антенна, по
которой бродила парочка турманов.
- Эх, хлопцы, - сказал мечтательно Выхристюк, - жить бы нам всем на
одной улице. Пришел домой
- душа радуется. Часик порадовался - пошел, например, к Меняйло пешком
через забор - козла забить. Или, скажем, к Федьке - магнитофончик послушать.
Музыка самая модерн. И чтоб девочки были красивые.
Мацуев молча усмехнулся и стал протягивать всем толстую растопыренную
ладонь.
- Так-то вот, - сказал он Пронякину, который засмотрелся на его дом.
- Ладно, бригадир, - нехотя протянул Федька.
- Кончай нотацию. Витька все это учтет. Верно?
- Давно учел, - сдерживаясь, ответил Пронякин.
- Ну, а раз так, самое бы время сейчас в "зверинчик" сползать. И чтоб
больше ни слова.
- В честь чего бы это? - спросил Мацуев.
- А в честь чего бы и не пойти? - спросил Федька.
На крыльцо вышла жена Мацуева, очень смуглая и дородная и, как многие
здешние женщины, в платочке, низко надвинутом на лоб, хотя солнце уже зашло.
Должно быть, она только что спала.
- Подышать, гляжу, вышли, Татьяна Никитишна? - спросил Федька, галантно
приподнимая кепку.
- Вечер добрый!
- Добрый, - сказала жена Мацуева. - Ты и сам-то, гляжу, не злой. Куда
это уговариваешь идти?
- Заседаньице б надо провести. По обмену опытом.
- А! - сказала жена Мацуева. - А то у меня настоечка есть, на смороде.
Зашли бы да обменялись в приличном помещении, чем в "зверинце" этом
срамиться.
- Вот это женщина! - восхитился Федька. - Вас бы, Татьяна Никитишна, на
руках бы носить.
Федька первый откинул калитку и двинулся, пританцовывая, по высокой
бетонированной дорожке, между кустами черной смородины и крыжовника.
- Торопись, хлопцы, пока Татьяна Никитишна не передумала!
Вышло так, что Пронякина никто не пригласил. А он был новенький, он ни
разу не был в этом доме, где все они побывали, наверное, не раз, и ему
полагалось особое приглашение - это он знал твердо. К тому же они видели,
как он помедлил за калиткой, и ни один не позвал его, не спросил: "А ты
чего?"
С нелепой, приклеившейся к лицу улыбкой он повернулся и пошел дальше, к
своему общежитию, по улице, странно опустевшей в этот час.
Он ждал, они спохватятся и позовут его, и приготовился долго
отнекиваться. Но они не спохватились и не позвали.
"Так, - подумал он, - наступил, значит, на мозоль. Думали, его тащить
надо, растить кадр, а он вон он, уже воспитанный, и всем носы готов
поутирать. Перепугались!"
В глубине души он допускал, что это не совсем так, но обида была
сильнее его, потому что он не знал толком, кого же, в сущности, винить. Кого
винить, если слишком рано обнаруживается твое желание вырваться вперед, и
при этом никто почему-то не подозревает за тобой высоких материй. Про других
говорят: "Этот работяга что надо!", а про тебя: "Этот из кожи лезет за
деньгой", хотя и ты, и другие делают, в сущности, одно и то же! На лице, что
ли, у тебя это написано? Но чем твое лицо хуже, чем у Мацуева? У Меняйло? У
Выхристюка? Какой секрет они знают, которого не дано знать тебе?
Весь вечер он слонялся, не зная, куда себя девать. Он поплелся было на
"пятачок", но как-то не мог найти себе девицу по вкусу и вернулся в комнату,
где проиграл подряд три партии торжествующему Антону и, спрятав костюм, рано
улегся спать.
"Может быть, - медленно думал он и курил, - надо было б собраться
вместе да сказать им: "Вот, хлопцы, тут у меня, чувствую, узкое место, да и
у вac тоже, а ведь можно кое-что и сделать, баки другим бригадам забить".
Да, можно и так, только им от меня почина не хочется. Вон они как взвились
из-за двух-то лишних ходок... Не нравится, сами-то насилу до нормы
дотягивают. А я-то при чем?" Он долго ворочался ночью, не в силах уснуть. Он
слушал, как поет ветер и где-то далеко гремит гроза, и думал о том, что,
если суждено его жизни измениться, пусть это будет быстрее и больнее, если
так нужно.
"Пусть думают, что хотят. Я им не нанялся в подмастерьях ходить, в
учениках. Я в армии на вездеходах ездил, на Ай-Петри экскурсантов возил, а
там не такие дороги, и то с ветерком, бывало... Мне заработать нужно, жизнь
обстроить, обставить, как у людей. Тогда пожалуйста, тогда я тебе и десять
норм бесплатно отработаю. А то вот ты понервничал - это относилось и к
Мацуеву, и к Федьке, и, вероятно, ко всей бригаде целиком, - а потом домой