какую-нибудь альфа-частицу, швырнуло из поля одного влияния в совершенно
другое.
- Я хочу, чтобы мы поцеловались, - сказала она тихо. - Хочешь?
Долго я не мог даже пошевелиться.
- Сейчас, - сказал я потом писклявым голосом и почему-то отвернулся и
опять замер. На скамейке, где еще секунду назад читала старуха в шортах,
никого не было, только раскрытая книга. Сама старуха сидела против
мальчика-муравья за шахматной доской, рука ее с белым конем застыла в
воздухе...
Стояла полная тишина. Ни звука. Ни запаха.
Медленно я повернулся к Натке, глаза ее были закрыты. Я закрыл свои,
взял в ладони ее лицо и быстро поцеловал ее куда-то в нос, в щеку и уголок
губ одновременно. Какие-то теплые дрожащие волны побежали внутри меня, и тут
же все вокруг меня пришло в движение: резко запахло розами, в кронах пальм
зашумел влажный тропический ветер, что-то визгливо сказал мальчик-муравей,
хихикнула старуха и громко стукнула белым конем о шахматную доску. Наткин
голос мягкий, но почему-то очень громкий, как громкий шепот, зазвучал вдруг
в моих ушах:
- У меня глаза серые, - говорила она, - обычно серые, а смотри, какие
они сейчас, смотри! Видишь, видишь, абсолютно зеленые, ты видишь?! Только,
если не увидишь, не ври, я тебе никогда этого не прощу! Зеленые или нет?
Зеленые?!
Я повернулся к ней и, стесняясь, долго смотрел ей в глаза, чтобы не
соврать, чтобы сказать ей правду ее глаза были хотя и чуть-чуть, но
все-таки зеленые, именно что зеленые, вовсе не серые, и я сказал ей, что они
зеленые, очень, очень... Она засмеялась, я почему-то тоже, и в этот момент
мы оба (наверное, оба) увидели, как старуха в шортах бросилась к своей
раскрытой книге и, схватив ее, куда-то метнулась, мальчик-муравей,
повизгивая и охая, быстро собирал рассыпанные по скамейке черные и белые
шахматные фигурки, мимо нас промчались какие-то люди, потом появились
другие, лихие, деловитые, они тащили за собой тепловые шланги и огромные
полиэтиленовые чехлы и в диком темпе, покрикивая, стали закрывать чехлами
розы, укладывая в их гуще наподобие змеевика свои шланги, где-то, хотя слов
было не разобрать, громко заговорило радио, и тут же я отдал себе отчет в
том, что я среди других людей, держа Натку за ее теплую еще руку, быстро иду
в сторону от розария, а кругом жутко холодно, как осенью.
- Авария в этой секции, - услышал я Наткин голос. - Пойдем скорее в
теплую зону и вообще из "Тропиков". Ты не против?
Я кивнул, и мы быстро пошли по просторной пальмовой аллее.
Люди кругом нас тоже торопились.
Скоро мы выскочили в теплую зону, помчались дальше, мелькнули по дороге
знакомые лица - Венька Плюкат, Ким Утюгов, Вишнячихи, Жека Семенов, Валера
Пустошкин, Рита Кууль, красавица из старой школы, кое-кто из "Пластика",
старушка информатор с Аякса "Ц", наш суперкосмонавт Палыч с молоденькой
женой кто-то, кажется, меня окликнул - я не ответил, не обратил внимания,
после - раздевалка, и вскоре мы выскочили из "Тропиков".
После мы долго гуляли под дождем, сидели в "Шоколаднице" и ели бульон,
блинчики с мясом, сбитые сливки с вареньем, я вспомнил вдруг про газету и
обрадовался, что меня пока, слава богу, не узнают на улице, но, не дай бог,
скоро будут - портрет-то и статью напечатали Натка сказала, что это, мол,
ерунда, чушь, вообще постарайся сделать из этой белиберды что-то для себя
даже приятное потом мы опять гуляли, дождь то начинал лить снова, то
переставал я признался Натке, что, когда мне было шесть лет, я мечтал стать
космическим пиратом она подарила мне авторучку, я ей - свою после мы
долго, до полной темноты бродили в дубовой роще, далеко за моей новой
школой, и она держала меня под ручку, мы не целовались, и было очень, до
жути здорово, так здорово, как будто в комнате темно, но стоит зажечь свет,
и ты увидишь наряженную елку, которую, пока ты, устав от беготни, уснул на
часок, сумела нарядить мама.
x x x
Скоро начали приходить письма. Тучей. Домой, в адрес газеты, в школу.
Школа будто обезумела (раньше, все же, я относился к ней с некоторым
уважением), позабыла недавнее прошлое и снова поставила перед Высшей Лигой
вопрос о моем докладе, или - в крайнем случае - о моем выступлении с
рассказом о работе в общих чертах. На этот раз я уже и сам не захотел, из-за
общего ажиотажа, и Зинченко со мной согласился. Он все больше и больше
нравился мне, тихий, маленький, вежливый человек, толковый ученый и вообще
симпатичный. Я даже думаю, что именно из-за него (не потому, конечно, что он
так велел, а из-за его собственного поведения) все в группе вели себя по
отношению ко мне просто классно: не подшучивали надо мной и уж, конечно, не
сюсюкали. Само собой - и не до этого было, работа была сложная.
Письма (тихо и незаметно мама стопочками клала их на окно в моей
комнате) шли ко мне, не разбери-поймешь откуда, со всего света: из нашего
городка, из других городов, с промежуточных станций много было из-за
границы.
Писали и спрашивали, в основном, всякую чепуху, бред: могу ли я,
сравнивая интенсивность и длительность успеха прошлых кинозвезд, вычислить
конец влияния Дины Скарлатти, то есть стоит ли начинать ей подражать (если
не начали), или ее закат уже не за горами что я думаю о заочном школьном
обучении - каково мое отношение к полемике по этому вопросу, начатой в
Англии сколько мне было лет, когда я впервые в жизни поцеловался не
кажется ли мне, что джаз все-таки изжил себя, или можно в будущем ожидать
нового его взлета не возьму ли я на себя труд и смелость обратиться к
правительству от имени всех ребят с просьбой о скорой и полной, раз и
навсегда, отмене талонов на сладости, еду и развлечения, которые нам выдают
родители трушу ли я у зубного врача или нет скоро ли выпустят обо мне
кинофильм и прочее, и прочее, все в этом же духе. Особенно дурацкое письмо
пришло с Аякса "Ц" - нашлась там какая-то девчонка, которая жила на Аяксе с
родителями и якобы видела меня, когда я со своим классом тащился по коридору
на это практическое занятие.
"...Помню очень хорошо, как шел весь Ваш, класс и Вы тоже. Тогда, в тот
момент, когда я Вас увидела, вы еще были не Вы, Вы и сами, я думаю, не
знали, что Вы. это Вы (ну, Вы меня понимаете), потому что Вы еще только шли
на то практическое занятие, на "Пароле час спустя Вы выкинули свой
знаменитый научный трюк. [Знаменитый научный трюк - да-а-а!!!] Вы еще тогда
- хорошо помню (а меня Вы не видели, я стояла у двери) - пригладили свой
хохолок на голове и сказали кому-то из своих: "Все торчит и торчит, часто
приходится приглаживать". [Совершенно не помню этой фразы.] Я вспомнила об
этом уже потом, тогда, когда увидела Ваш портрет в центральной газете [был и
такой, я забыл сказать], и решила что теперь, когда о Вас знает вся
планета, многие будут носить прическу в Вашем стиле - с хохолком. Когда я
это решила и поняла, я поняла и решила, что сделаю это первой. Посылаю Вам
свою фотографию с новой прической [действительно, похоже было здорово], я
снимала себя сама автоспуском, японской камерой "Сакура" - очень ее Вам
рекомендую. Пока прощаюсь (пока?!). Целую. Ваша Нюша".
Хоть имя-то нормальное, человеческое!
Конечно, писали, в основном, люди моего возраста, а взрослые очень
редко, и тоже чушь - мол, потрясающе, гениально, никогда бы не подумали.
Одна женщина, например, узнав, сколько мне лет и как много и напряженно, не
покладая рук, сдвигая горы, въедаясь в проблему, ворочая пластами знаний, я
работаю, предлагала мне меня усыновить, если, конечно, у меня вдруг по любым
причинам нет родителей или родственников.
Было еще одно вполне дурацкое письмо, но я так и не разобрался -
взрослый человек его писал или нет. Коротенькое, без подписи, в стихах,
вроде поэмы, что ли...
Взгляните-ка на молодца!
Он стал начальником отца.
В двенадцать лет - Умнее всех!
В двенадцать лет - Такой успех!
И все в таком роде.
Если бы это письмо не было таким корявым и дурацким, оно бы ударило
меня прямо в сердце. Точно.
Само собой, на улице меня стали узнавать, - можно ли познакомиться,
похлопывание по плечу, автографы... Дергало меня это ужасно, и я доложил об
этом Зинченко (по закону Высшей Лиги ее работники обязаны были сообщать
начальству о неполадках внутри себя, если чувствовали или допускали, что
они, эти неполадки, мешают работе. Научный руководитель, а иногда и
специальный консультант-психолог, определяли уровень нетрудоспособности,
учитывая, конечно, сложность и важность работы, и делали вывод: оставить
человека на рабочем месте или дать ему временный отдых. Вообще многие
нарушали этот закон, потому что в период временного отдыха зарплата
уменьшалась).
Мой случай был из разряда пустяшных, и Зинченко выделил нам с папой
маленькую "амфибию" типа маневренной ракеты - как раз к тому же забарахлил
наш "роллер". Но и в воздухе иногда, и в закрытой "амфибии", было
неспокойно: увидит тебя какой-нибудь весельчак и либо в хвост пристроится,
либо рядом, совсем близко, летит - улыбочки, жесты, знаки, мол, ха-ха,
открой окошко, автограф в воздухе.
И по телефону звонили - не отбиться. Конечно, в основном, девчонки, и,
главное, - все жутко стеснялись. Я это понимал по маминому голосу: и я, и
папа вообще перестали подходить к телефону.
Я странно жил в эти дни, трудно. Работы было по горло, само собой, но
уставал я не именно от работы, а оттого, что постоянно думал: вот я бьюсь,
бьюсь, думаю об этой чертовой семнадцатой молекуле, стараюсь изо всех сил,