часовой тайно грелся табаком. Каска часового, смутно освещавшаяся от
папиросы, была немецкая.
Богачев подполз с другой стороны и долго и трудно взбирался наверх,
отдыхая в воронках. Вот насыпь наконец, глухие голоса под землей. Ветром
донесло дым из трубы. От него пахло кофе. В той самой землянке, где вчера
они обмывали орден, сидели теперь немцы, и Богачев слышал их смех.
Дверь землянки раскрылась, полоса света встала по стене траншеи,
переломилась на бруствере. Высокий немец в шинели внапашку вышел
покачиваясь. Он что-то сказал часовому со строгостью пьяного, кивнул на
далекое зарево и стал нетвердо вылезать наружу, часовой услужливо подсаживал
его.
Вылез, поймал на плече соскользнувшую шинель и стал спиной к ветру. С
земли хорошо был виден его силуэт на озаренном небе: высокий, темный, в
развевавшейся шинели, он покачивался, расставив ноги. А может быть, это
только в глазах Богачева качалось все? Оттого что он полз, остановившаяся
было кровь опять пошла из ран он чувствовал, как она течет, и голова у него
была слабая, и все плыло в глазах. Он прижал лоб к снегу. Земля притягивала.
Это испугало Богачева. Ему стало страшно, что он потеряет сознание и немцы
найдут eго здесь.
Высокий немец все еще стоял, делая свое дело, ради которого из тепла
вышел на мороз. Наконец он подхватил полы шинели, слез в окоп, и дверь
землянки захлопнулась. Богачев ближе подполз к трубе, жмурясь от дыма. Он не
очень сейчас доверял себе и потому несколько раз пальцами проверил, как
вставлены запалы. Потом одну за другой кинул в трубу гранаты и, прижав
автомат к себе, покатился вниз.
Два подземных взрыва тряхнули высоту, искры взвились над ней. Поднялась
суматошная стрельба, немцы выскочили из другой землянки, несколько солдат,
стреляя, пробежали мимо Богачева. Его бы нашли, если бы он не лежал так
близко они же все бежали догонять.
Переждав, он осторожно пополз, ориентируясь по выстрелам и ракетам. В
нем сейчас обострились все чувства, только в ушах стоял усиливающийся
комариный звон: он потерял много крови. Кровь все текла в сапоги, но жизнь
по-прежнему цепко держалась в его жилистом теле.
Перед утром Богачев руками задушил придремавшего немецкого часового и
взял его документы: он верил, что выберется к своим. А когда отполз
порядочно, вспомнил вдруг, что оставил там автомат.
Богачев вернулся за автоматом, долго искал его на снегу немевшими
пальцами. Он уже плохо соображал, и сознание все время ускользало. Один раз,
очнувшись, он увидел, что луна светит ему в глаза. Он повернулся и пополз в
другую сторону, а когда вновь пришел в себя, луна все так же светила в глаза
ему. Только она уже склонилась низко и была большая, желтая, потом начала
раздваиваться, две луны закачались и поплыли от него в разные стороны.
ГЛАВА VI
СТАРШИНА ПОНОМАРЕВ
Старшина Пономарев сидел на земляном полу под каменным сводом и думал.
Ему только и осталось теперь думать. В который раз вспоминал он, как шли они
с Долговушиным, как немцы подпускали их, решив, видимо, что сдаваться идут,
как Долговушин еще закурил на ветру, оборотясь к немцам спиной, и как потом
по ним ударили из пулемета. Задним числом приходили теперь правильные
решения. Если б знать в тот момент - кинуть гранату и прыгать за ней следом
в окоп. И ничего бы немцы в тесноте со своим пулеметом не сделали. Здесь
так: кто первый спохватился, тот и силен. Он спохватился, да поздно. И
каждый раз, доходя в мыслях до этого места, Пономарев стонал и раскачивался
на полу - слишком все еще было горячо, слишком свежо.
Месяца два назад, в самый разгар нашего наступления, произошел в
бригаде случай, о котором после долго и много говорили. Еще только уточнялся
передний край, и вот тут-то начальник связи полка майор Коколев, большой
любитель быстрой eзды, разогнавшись на мотоцикле по грейдеру, проскочил к
немцам. Ему махали из окопов, кричали, но за ветром и треском мотора не было
слышно. Он тоже махал пехотинцам рукой в кожаной перчатке. Кричал что-то
радостное, сожмурясь от встречного ветра, блестя влажными зубами. Вот такой,
счастливый, он и промчался навстречу своей смерти. После пехота видела, как
к нему кинулись немцы снимать планшетку, а на грейдере лежал отлетевший в
сторону мотоцикл, и колеса его бешено крутились.
Майора жалели: он был веселый, смелый человек. А Пономарев еще подумал
тогда: "Все от лихости от этой, от молодой глупости. Тут война, а ему на
мотоцикле кататься забава..." Уж в чем, в чем, но в лихости старшину никак
нельзя было заподозрить. Скорее в приверженности к порядку. А вот еще хуже
начальника связи - пешком зашел к немцам! В самом конце войны!
В подвале пахло гнилым деревом и от порожних бочек - вином его хранили
здесь прежде. Все же под землей было теплей, чем снаружи, но от сырости и
каменных стен зябко, и Пономарева пронизало насквозь. Он не знал толком,
ночь ли сейчас, день. С тех пор как над ним захлопнулась крышка погреба,
темнота стояла одинаковая, а часы с него, как водится, сняли. Их снял
рослый, раскормленный немец и, прежде чем забрать, деловито осмотрел на
ладони. Часы были не новые, кое-где из-под стершегося никеля желтела медь,
но шли они хорошо и долго могли бы еще служить, как все вещи, принадлежавшие
Пономареву. Немец остался недоволен часами, но все же взял, уверенный, что
пленному они больше не понадобятся.
Забрали все, что можно было забрать. Только партбилет не нашли, потому,
быть может, что искали вещи. Под высоким простроченным поясом брюк с
внутренней стороны был у Пономарева потайной кармашек.
Обрывая ногти, Пономарев здоровой рукой вырыл в земле ямку. Неглубокую:
немцы искать не станут, а жителям легче будет найти. Он положил на дно
партбилет, засыпал землей, старательно притоптал сапогом. Может, со временем
попадется людям на глаза, хоть что-то узнают о нем...
Он нарочно отошел в другой угол погреба, там сел на землю и начал
ждать.
Пока он работал нагнувшись, кровь прилила к голове, и теперь раны
сильно болели. Он ощупал за ухом толстый запекшийся рубец, где пуля снесла
кожу, потом осторожно потрогал переносицу. Под пальцами захрустело, боль
обожгла глаза. Пономарев долго сидел не шевелясь, отдыхая от боли.
Сверху вдруг смолкли шаги часового, зашуршало, посыпалось, потянуло
холодом - это подняли крышку. Там была такая же темень. Наверху топали.
Слышны были голоса, недовольные, с позевом. Заступал на пост новый часовой.
Весь внутренне напрягшись, Пономарев каждую минуту ждал насилий,
надругательств и готовился к ним. Но все было буднично в эти последние его
часы. И часовые передавали его друг другу, как имущество: один сменялся,
другой, злой спросонья, заступал на пост и проверял, все ли на месте.
Ни одна ночь за всю жизнь Пономарева не была такой долгой, как эта. О
многом успел передумать он, со многим простился. Почему-то память выбирала
из прошлого одно хорошее, и Пономарев с удивлением открывал, как богата была
его жизнь многими радостями. Или, может быть, на краю пути другой меркой
меряется пройденное?
То он думал о доме, о семье, которой теперь уже не хозяин и не
советчик, то вдруг с беспокойством вспоминал, что недополучил на батарею
табак и сахар и каптер не знает об этом, а писарь ПФС Тупиков, жук не из
последних, обязательно утаит теперь. Раны не беспокоили его, он знал, скоро
боли не станет, и ему жаль было расставаться с ней.
Перед утром Пономарев задремал. Но и во сне тревожили его заботы, все
то, что не успел он переделать в жизни. Потом неожиданно пришел к нему
светлый сон о далеком счастливом времени, когда он, молодой еще, служил
срочную службу.
Приснился летний синий день, белые палатки опустевшего лагеря, с одной
стороны освещенные солнцем, мокрый песок линейки под ногами, два ряда
побеленных, торчащих уголками из земли кирпичей, трубач, при виде старшины
замерший с приставленной к колену трубой, в никелевом раструбе которой
уместился весь сияющий мир. А по линейке, отражая солнце каждой пуговицей,
идет лейтенант Демиденко, веселый, насмешливый, тот самый что в сорок первом
году, уже капитаном, был убит под Хомутовкой, когда прорывались из
окружения. И старшина не понимал, как же это, и, радуясь, хотел крикнуть, и
не было голоса. А Демиденко уже подходит, улыбаясь, по-строевому неся ладонь
у виска, прежде чем подать ее... Пономарев проснулся с легким сердцем. И тут
же зажмурился: вместо солнца ему светили в глаза фонариком.
Весь еще под впечатлением сна, он в первый момент ничего не мог
сообразить. А когда вспомнил, что-то большое, тревожное шевельнулось в нем и
прежняя тяжесть легла на душу.
Его вывели наверх, помятого от сна, в помятой, отсыревшей, пахнущей
погребом шинели. Несколько немецких солдат без дела толпились у входа. Тут
же ждал и тот рослый немец, что снял с Пономарева часы. Он был такой
раскормленный, что складку шинели распирало сзади, а каска казалась ему
мала. Увидев пленного, он сразу же направился к нему, расталкивая остальных:
еще что-то забыл на нeм. Он взял Пономарева за плечи, повернул, внимательно
оглядел сверху донизу.
Он делал это спокойно, привычно. С особенным интересом осмотрел сапоги
- и головки и задники - и когда убедился, что они вполне хорошие, в
обращении его с пленным появилась бережность. Пономарев понял, сапоги с него
снимет он же.
Пономарева повели серединой улицы. Было позднее утро, и на солнечной
стороне капало и от крыш валил пар. Белые оштукатуренные дома, красные
черепичные крыши - все это имело на солнце вид праздничный.
За деревней просторно синели пологие холмы, на них виноградники,
засыпанные сейчас снегом. А выше по гребню сторожами стояли тополя. В
легком, пахнущем ужe весной воздухе они тоже казались легкими и далекими.
Пономарев щурясь смотрел на эти далекие холмы, и к тому, что видел он и
чувствовал, примешивалась горечь расставания с этим сияющим миром.
На пригретом, дымящемся крыльце сидели на порожках два немца. Один
чинил мотоциклетное колесо, пальцы его были в машинном масле. Другой,
Аникина Наталья
Андреев Николай
Зыков Виталий
Шилова Юлия
Андреев Николай
Перумов Ник