товарищей надо, а быть там, с ними...
прекрасно понимаем, что это для нас делается, но жизни своей, простите,
каждому жаль... хоть барышне, хоть рабочему человеку...
сказала Зиночка, доверчиво глядя в глаза рабочему. Я слыхала, что там самые
ужасные условия труда.
вздохнул рабочий, и по его испитому-желтому лицу скользнуло что-то грустное
и задумчивое.
крайнем случае, чем смерть хуже такой жизни?
меняясь в лице и зло скашивая обиженные глаза с красными воспаленными
веками, резко проговорил рабочий.
вашего хочется... Вы, простите, ваша милость, по молодости лет не знаете,
что говорите...
торжествующе засмеялся и оглянулся на Зиночку.
тонкими, иссохшими от цинка челюстями.
оглядывалась на рабочего. Купчихе стало жаль ее, она вся рассиропилась и,
скрестив руки на пухлом животе, жалостливо пропела:
известно, мы, бабы, глупые... не наше это дело...
рабочему и покачала головой. - Жалости в тебе нет...
ласково взглядывая на Зиночку, сказал рабочий. - Мне только, простите, ваша
милость, обидно показалось, что барышня нас, простых людей, словно и за
людей не считает... Чай, мы, простите, тоже люди.
вздохнул рабочий и стал смотреть на поле.
замелькали перед нею лица Кончаева, Сливина и доктора Лавренко. Массы
народа, красные знамена понеслись перед ней, и опять стало расти что-то
грандиозное, туманное, и мрачное, и прекрасное. И даже жертвы рисовались ей
только в прекрасных образах, полных трагизма, но как-то и без смерти, и без
страданий
под кленом, где еще пахло прошлогодними сухими листьями, и этот запах
грустно напоминал об осени, и до самого вечера сидела, глядя в темнеющее
небо, сквозь тоненькие веточки клена, на первые звезды. Ей хотелось
восторженно стать перед кем-то на колени и отдать беззаветно и всецело всю
свою молодую жизнь с красотой, ласками, волей и покорным телом.
VIII
солнцем дома, крыши и башни города, пестревшего над зелеными скатами
берегового парка и бульваров. Сверху из города было видно такое же синее
море, и железный броненосец далеко и одиноко блестел среди его синевы. Все
было полно великой радости солнца и дня, все было полно воздуха и яркого
света, тени были голубые и прозрачные, все краски ярки и чисты, и казалось,
что кроме ярко-синего, розового и белого цветов нет ничего, и все
ослепительно красиво, ярко и свежо.
крестами на белых повязках, носилками и каретками и спустился вниз, все
разом изменилось.
ее сплошной крутящейся массе, палимой горячим солнцем и окутанной тяжелой
горячей пылью. Одну секунду ему показалось, что движется все: и приземистые
красные пакгаузы, и мачты судов, и телеграфные столбы, и люди. Ослепительно
блестящая под солнцем мостовая исчезла, растаяла в черной возбужденной и
многоголовой массе.
ухом Кончаева пронзительный молодой голос.
голосов, в котором неслышно тонули пронзительные гудки паровозов, все еще
ходивших где-то недалеко. Вблизи кричали отдельными голосами и видны были
человеческие лица с разными выражениями, а дальше все сливалось, гудело,
волнообразно подымаясь и затихая, жутко и весело. Одно за другим десятки,
сотни и тысячи красных запотелых лиц мелькали мимо Кончаева, кричали,
смеялись, ругались и куда-то спешили, точно боясь опоздать на какое-то
великое зрелище.
Кончаев увидел знакомого атлета - Эттингера, рыжего и тяжелого человека, с
веселым и тупым лицом могучего зверя.
на затылок уже запотелого красного лица. - Ну и жарко... - сказал он,
возбужденно оглядываясь по сторонам.
проталкиваясь сквозь толпу.
нарастающем гомоне, свисте и крике. Атлет шел впереди, огромными выпуклыми
плечами буравя толпу, а Кончаев, быстро и ловко изгибаясь, как молодой окунь
в камышах, пробирался за ним. И в эту минуту было так легко и весело, что
вспомнилось, как когда-то, еще когда он был мальчиком-гимназистом, в их
городке носили икону, и весело торжественный крестный ход беззаботно увлекал
его в своем возбужденном могучем движении.
сыростью подвала, где звуки шагов и голосов отдавались гулким, сплошным
эхом, и вышли на набережную. Тут было тише, и толпа двигалась медленнее,
было уже слышно, что где-то вблизи море, и влажный запах его свежо веял
сквозь зной, запах толпы и сухую горячую пыль.
что говорили люди вокруг. Тут были и молодые, и старые, и подростки, и
мужчины, и женщины, но все это была рабочая, серая, пыльная масса. По
отдельным словам, вырывающимся из общего шума, было слышно, что одни
говорят, будто ночью перебили все высшее начальство, другие - что ночью
пришел манифест и всему конец, третьи - что солдаты перешли на сторону
народа и будет большое сражение, а броненосец будет стрелять по графскому
дворцу, четвертые просто спрашивали и передавали какие-то мелкие слухи, но
общий тон говорил внятно, широким и свободным языком о том, что в жизни всех
этих людей что-то круто и резко изменилось, как будто спала огромная глухая
тяжесть, и сразу засверкало солнце, задул с моря свободный ветер, и все
заговорили и задвигались впервые.
вдруг показалась совершенно невозможной мысль о том, что кучка людей, с
ружьями и офицерами, может врезаться в эту плотную необъятную массу,
просверлить ее, разогнать и избить, не погибнув сама на первых же шагах, как
гибнет тоненькая березовая роща под напором неудержимо несущейся с гор
лавины.
ему, молчаливо говоря глазами и улыбкой:
толпу, чуть не сбив Кончаева с ног.
голосов.
за револьвером, быстро оглянулся и увидел солдат.
острыми ушами и косящихся на толпу большими черными глазами, в которых было
непонятное внимательное выражение. Солдаты сидели неподвижно, в одинаковых
уверенных позах, все в серых шинелях, плотно накрест прохваченных белыми
ремнями. За спинами у них торчали тонкие дула ружей. Кончаев со странным
любопытством заглянул им в лица, но, казалось, в них не было никакого
выражения и никакой своей жизни, а вместо глаз были только узкие тупые
щелочки, ничего не видящие перед собой. Приплюснутые толстые носы смотрели
поверх толпы, и грубые, рябоватые лица медленно, как у мертвых кукол,
поворачивались из стороны в сторону.
толпе.
голосом. - Не бойтесь, они не смеют нас тронуть...
улыбнулся атому лицу, как другу.
бессмысленными глазами. Эттингер, широко расставив руки, задержал несколько
человек.