значит, соберитесь. Я завтра комнату сдавать буду... Что за вами за три
месяца пропадает, то уж пусть на вашей совести... Сама виновата, дура, что
верила. А дольше я терпеть не могу... Как хотите!
коридор, почти насильно вытолкнув туда Максимовну.
места. Мне тут кое-где обещали... Так вот... это...
Максимовна вздохнула и махнула рукой.
и бестолково шевеля руками. - И вообще, я поищу. Нельзя же... Вы сами
видите.
- если бы не самой! А то ведь дворник каждый день ходит... Самой придется
уходить... Только на вас и надеялась. А оно вот что вышло!
заговорил учитель. - Да вы поймите! Куда мы пойдем? Я, знаете, место потерял
и вот... Я думал сегодня вперед взять, потому что я раньше уже забрал...
Детям нужно было башмаки и жене что-нибудь... Потому что, понимаете, холода,
а она кашляет ведь... И теперь у меня ни копейки! Куда же нас пустят? Везде
вперед спросят, а вы нас все-таки уже знаете... Максимовна, войдите в мое
положение!
вас, конечно, очень жаль, а только я ничего не могу. Были на месте, ну и
держались бы зубами. А то, что вышло? Сами виноваты.
себя. Только глаза забегали еще лихорадочнее и лицо стало красным, точно ему
было страшно жарко.
себя передо мною унижать будете! Я ничего не могу. Вот бы и говорили так
там.
волосами.
этих людей есть жалость! Будь они все прокляты! Они мизинца твоего не стоят,
а ты перед ними...
жалости-то, может, больше, чем у вас...
нотации читаете... Оскорбляете, чтобы потом на улицу вышвырнуть!.. А он еще
объясняет ей! - с бесконечной мукой и негодованием крикнула она. - Идите вон
отсюда!
квартиры идти некуда...
почти трагическим жестом вытянула худую руку. - Что вам нужно? Чтобы мы
ушли? Успокойтесь. Уйдем... Завтра же уйдем, а пока убирайтесь вон!
вдруг схватилась за волосы и бросилась назад.
надорванно скоро-скоро говорила что-то и нельзя было понять что.
прочь, как виноватая, бормоча про себя.
Аладьев, - неужели в самом деле нельзя немного подождать?.. Сами видите, в
каком они положении... А?
послезавтра дворник дал. Не заплачу и вон!.. Ведь я на них и надеялась.
скоро умирать буду... Нет, Сергей Иванович, когда она на; меня кричала, у
меня словно ножами по сердцу резало. Да что ж я буду делать? Я три месяца
терпела, дворнику в ноги кланялась... Думаете из-за чего? Жалко было... Нам,
если друг друга не жалеть, так бедному человеку и податься некуда будет!
Жалостью весь голодный мир живет. Да ведь бедняку и жалеть-то можно до поры
до времени... Под конец и себя тоже пожалеть надо!.. Не я безжалостная -
жизнь жалости не знает!
величавой скорбью. Аладьев смотрел на нее с изумлением и чувствовал себя
маленьким и легкомысленным перед нею.
другому... Наша жалость нашей же кровью живет... Богач копейку подаст - свое
удовольствие сделает, а я копейку подам - у себя изо рта кусок вырву. А за
этот кусок я вот скоро слепая буду, на солнце посмотреть нечем будет... Коли
люди не пожалеют, на улице сдохну, как старая собака!.. Что уж тут в
безжалостности упрекать!.. Понять надо!
понимаю, что ему иначе нельзя было? Очень понимаю! Бедному человеку если еще
и гордости лишиться, так смерть краше жизни покажется. А что тут поделаешь?
они за месяц заплатили... Вы бы тогда как?
Заложить что-нибудь можно... Да ничего у них нет!
Аладьев.
трогайте, а я сбегаю, тут недалеко... Да... вы им уж и чаю дайте и огня, а
то у них... Вон чай, сахар, булки, возьмите мои... А я побегу...
забрала чай и сахар и ушла, покачивая седой головой.
он поступил неловко. Но он не думал, почему это так, а просто размышлял, где
бы скорее достать денег. И сейчас же, торопливо надев пальто и шапку,
побежал из квартиры, через три ступени шагая длинными ногами.
VIII
вытер платком красное лицо и, осторожно поскрипывая на ходу, прошел в
комнату Оленьки.
Оленька сидела у стола прямо, как былинка, и большими тоскливыми глазами
смотрела на дверь.
Максимовна таким неестественно умильным голосом, каким говорят с детьми.
несгибающимися перстами.
было, как горело ее опущенное лицо и трудно дышала невысокая, еще совсем
девичья грудь.
похлопочу... - тем же неестественным тоном сказала Максимовна и ушла, плотно
затворив дверь. У себя в кухне она остановилась, задумалась и вздохнула. Та
же суровая, почти грозная жалость была на ее сухом слепом лице.
тонок и чист, как мраморный. Лавочник сидел напротив, грузно придавив стул
своим громадным, как куль муки, телом. Глазки у него были серые, маленькие,
как щелки, но смотрели остро и жадно, по-звериному. До сих пор он видал
Оленьку только в церкви да у себя в лавке, куда она забегала на минутку.
Теперь разглядывал внимательно и подробно, точно прицениваясь к вещи.
Оленька чувствовала его глазки на своей груди, на ногах и лице, и это
бледное лицо горело страхом и стыдом.
хрупкое тело может служить для грубых и грязных животных отправлений. И в
этой слабости, чистоте и беспомощности было что-то неуловимо сладострастное
для толстого, сального, задыхающегося от массы нечистой крови зверя. Глазки
лавочника подернулись мутной влагой, и вдруг он весь раздулся, точно стал
больше и толще.
выходящим из жирного горла, сдавленного жадностью и сознанием полной власти.
- Не помешал ли я? А?
светлые глаза.
Суворов Виктор
Ильин Андрей
Орлов Алекс
Кервуд Оливер Дж.
Суворов Виктор
Майер Стефани