сих пор? Ведь лежало-то оно прямо на поверхности? - Он развел руками. - Ну
кто ж тут что знает? Я, например, ничего и предположить не могу. Одно
решение: надо разыскивать место.
молодую девку, нафулиганничали, задавили и бросили. Вот и все. У нас в
станице такое тоже раз было. Убили девку. Искали-искали, а это оказался ее
сосед - попов сын.
его покажет? Вот что у нас осталось. - Он вынул зеленые корочки из-под
паспорта и зло бросил их на стол. - Нет, видно, это дело уж окончательно
потерянное. Так мне и тот старший сказал. - Он задумался. - Так какие
все-таки были брови у Александра Македонского? - спросил он вдруг. - Не
знаешь? А какие вообще брови бывают? У тебя вот какие? Не знаешь? Даже и
про свои собственные брови и то не знаешь? Так вот слушай. - Он вынул
записную книжку. - Брови бывают короткие, средние, длинные, прямые,
дугообразные, ломаные, извилистые, сближенные, сросшиеся, щетинистые,
широко расставленные, свисающие наружным концом вверх, свисающие вниз,
строго горизонтальные! Ух, дыхания не хватило. Вот что значит следователь,
а ты что? Вот ухо твое - ты что думаешь, это так просто ухо, и все? Дудки,
брат! В нем ты знаешь сколько примет? Двадцать. В одной мочке их шесть.
Вот это наука! Смотри, как они деда замучили. - Он засмеялся. - Так вот,
товарищ ученый, шумишь много, а толку чуть! Оказывается, это у вас еще не
наука, то есть наука, да неточная. А точная там - в сером домике. - Он
встал. - Они тебе наказывали сразу после закрытия музея туда зайти. Зайди.
- Он вынул из блокнота какую-то бумажку. - Вот! Товарищ Зеленый, 242-я
комната. Это тот старый. Он ничего. Придешь - позвонишь ему, вот телефон.
Приемный акт на всякий случай захвати. А в случае чего - звони мне. Я
сегодня буду дома сидеть. - Он поднялся с кресла и потянулся так, что
хрустнули кости. - Ну, разлетаемся, товарищи. А вы, Кларочка,
задержитесь-ка. Надо будет потолковать об организации хранения, а то
что-то...
думка, и он обязательно хотел ее проверить. Вообще-то он всегда боялся
толпы, тесноты, давки, скученности. "Скучно от слова скученно", - говорил
он не то шутя, не то совершенно серьезно. И ох как по прошлым годам он
помнил эту мертвую, пропахшую крезолом скуку! Скуку ночных храпящих
вокзалов, свалочную скуку товарняков, в которых ни сесть, ни лечь, и даже
почти уже незапамятную скуку Чистых прудов. Это было лет двадцать назад.
Первые воспоминания об этом: липы с пыльными листьями, жара, серый песок.
Скука и тоска. Бульварный круг огорожен зелеными раскалившимися
скамейками. И семечки, семечки, семечки... Вся земля хрустит от семечек. В
середине круга оркестр, вознесенные над землей беседкой сидят солдаты и
трубят. Ниже этого круга двигается второй - няньки, бонны, мадемуазели,
гувернантки - все важные, благообразные, строго улыбающиеся. На одних
чепцы матерчатые, кокошники. На других черные платки с роскошными цветами
из тех, что растут на обоях, мануфактурах, трактирных чайниках и подносах.
Шали. Накидки. Открытые головы редко. Еще ниже третий круг, это
заклещенные намертво за руку несчастные господские дети. И он тоже
господское дитя, и его тоже заклещили и тащат. Солнце палит, оркестр
гремит. Круг движется медленно-медленно, и не выкрутишься, не выпросишься,
не убежишь. Иди чинным детским шажком с жестяным совочком в потной грязной
ладошке и жди последнего, отчаянного рыка задохшейся трубы. После этого
музыканты вдруг дружно опустят инструменты и закашляют, засморкаются,
задвигаются, заговорят. А нянька разожмет свою клешню. Ребята из
неблагородных носятся вокруг, свистят, кричат, подставляют друг другу
ножки, в общем, хулиганят от всей души. Они уличные, на них всем
наплевать, и они все могут. А ты ровно ничего не можешь. Ты сын
благородных родителей. От этого скука, зной, все время болит голова, ноет
рука от нянькиных клещей.
играл нянькам "На сопках Маньчжурии" и "Оружьем на солнце сверкая"? Ну,
наверно, это все напоминало им господские разговоры о высшем свете, снимки
в "Огоньке", обложку на "Солнце России", бал-маскарад с призами, гуляния в
царском саду, еще что-нибудь подобное. Ведь напротив стояло белое здание с
колоннами, кино "Колизей", и там шли салонные фильмы. Вот еще с тех пор
Зыбин люто возненавидел всякое многолюдство и избегал его пуще всего. Но
года через два именно оно хлынуло на него потоком: революция - ночные
поезда и вокзалы, теплушки, платформы! Ох, как он их хорошо узнал за эти
четверть столетия!
Их было несколько: Сенной, Мучной, Никольский и, наконец, самый ближний,
Зеленый, или Колхозный. Этот рынок был веселым, запьянцовским и даже
немного юродивым местом. Его Зыбин любил больше всех других. Сюда он и
пришел из музея.
поймешь: это целостный, здраво продуманный и четко сформированный
организм. В нем все на своих местах. Бахчевники, например, постоянно
занимают одну сторону базара. На этой стороне лошади, верблюды, ослы,
телеги, грузовики. Очень много грузовиков. В грузовиках арбузы. Они лежат
навалом: белые, сизые, черные, полосатые. Над ними изгибаются молодцы в
майках и ковбойках - хватают один, другой, легко подбрасывают, шутя ловят,
наклоняются через борт к покупателю и суют ему в ухо: "Слышишь, как
трещит? Эх! Смотри, борода, денег не возьму!" - с размаху всаживают нож в
черно-зеленый полосатый бок, раздается хруст, и вот над толпой на конце
длинного ножа трепещет красный треугольник - алая, истекающая соком живая
ткань, вся в розовых жилках, клетках, крупинках и кристаллах.
Даром даю! Бери! - кричит продавец и швыряет арбуз покупателю.
Здесь же снуют юркие казахские девчонки с сорока косичками. Они таскают
ведра и огромные медные чайники и поют, это почти стихи:
вялые, липкие, запекшиеся бурой арбузной сладостью, над ними ревет стая
больших металлических лиловых мух (здесь их зовут шимпанскими). Тронешь
ломоть - и сразу отдернешь руку - среди черных и желтых лакированных
семечек замерли три или четыре хищницы с чутко подрагивающими тигриными
туловищами.
девчоночьи голоса, и только иногда среди них прорвется спокойный
гекзаметр:
навалом, их раскладывают в ряд на циновках. Есть дыни круглые, четко
оформившиеся, с мягкими, обтекаемыми гранями - их зовут здесь кубышками.
Но больше всего они похожи на какой-то внутренний орган неведомого
чудовища - почку или сердце. Мясо у них оранжево-желтое или насыщенно
зеленое, как шартрез. А есть еще дыни длинные, конические, как мины или
межпланетные снаряды (так в то время их рисовали в журнале "Вокруг
света"). Есть дыни золотистые, как осень, как листопад, как закат в
спокойной воде пруда. Есть дыни, похожие на головы огромных тропических
гадов, они в пятнах, потеках, пересветах, в хищных змеиных узорах. От дынь
исходит еле уловимый аромат, и каждый, кто проходит по этим рядам, дышит
им. И продавцы в этом ряду тоже иные, и покупатели тут не те, что
табунятся вокруг арбузных пятитонок. Продавцы в этом ряду - старые
солидные люди, узбеки или казахи - аксакалы с истовыми бородами, с бурыми
иконописными лицами, в черно-белых тканых тюбетейках. Они не волнуются, не
бегают, не кричат, они только поют: "А вот ароматные сладкие дыни".
Подходи, смотри, плати деньги и уноси. Пробовать дыни дают не всякому. Это
целый ритуал. Сначала ее секут напополам, потом снимают тончайший
прозрачный срез и к лицу покупателя на острие длинного и тонкого, как
жало, ножа возносится прозрачный розовый лепесток, бери в рот, соси и
оценивай. И покупатель здесь свой. Около арбузов мальчишки, тетки,
сезонники, шоферы, любители выпить. Арбуз, если нет ножа, просто колют о
колено, а надколов, разрывают руками. Едят тут же, чавкая, истекая
сладостью, урча, уходя в корку с носом, с глазами, чуть не до волос.
Повсюду на земле валяются горбушки и шкурки. Дыню под мышкой уносят домой.
И когда там ее положат на белое фаянсовое блюдо и поставят среди стола, то
стол тоже сразу вспыхнет и станет праздничным. Такая она нежно-цветистая,
такая она светящаяся, изнизанная загаром и золотом, в общем, очень похожая
на дорогую майоликовую вазу.
лук - это и клубни, выложенные в ряд. Под солнцем они горят суздальским
золотом. Но обдерите золотую фольгу, и на свет выкатится сочная тугая
капля невероятной чистоты и блеска, беловато-зеленая или фиолетовая. По
Перельману, вода в космосе примет именно такую форму. Но фиолетовые они
или зеленые, их все равно грызут тут же, на месте, с горячим мякишем, с
серой верблюжьей солью. Они хрустят, их необыкновенная горечь и сладость
захватывает дыхание, ударяет в нос, но все равно их гложут, хрупают,
хрустят. "Сердитый лук", - говорят, улыбаясь и плача. "Сладкий лук, нигде
Корнев Павел
Афанасьев Роман
Перумов Ник
Шилова Юлия
Суворов Виктор
Маккарти Кормак