дала нам по простыне, чтобы мы закутались. Теперь мы сидели друг напротив
друга за большим дубовым столом, а она жарила нам только что зарезанного
цыпленка. Не спрашивая нашего желания, она завела древний граммофон на
тумбе, с раструбом и медной рукояткой, который принялся играть модное
болеро "Не стоит пробовать - это и так возможно", и ставила эту пластинку
снова и снова, как будто она была у нее единственная. И не переставая
таращилась на Венсана, который отвечал ей тем же.
Перед этим она со смехотворной неуклюжестью промыла ему перекисью порез
на лбу и извела целый рулончик лейкопластыря, чтобы наклеить куда надо
полоску в три сантиметра.
Элиза была, должна признаться, красивым цветком, но ядовитым. Своей
тыльной частью она вертела так, что при одном только взгляде на нее
кружилась голова. Спереди же вид у нее был просто провоцирующий. С самого
нашего прихода она так и сяк исхитрялась сверкать ляжками из-под
полурасстегнутого халата.
Подавая на стол цыпленка, она поставила тарелку сначала перед Венсаном,
которого называла не иначе как "голубчик". Она терлась об него так
нахально, что в конце концов я не вытерпела и сказала ей:
- Как вам не стыдно? Ведь за дверью ваш муж!
Она устремила на меня полный лицемерия взгляд и ответила самым что ни
на есть простодушным тоном:
- Я не делаю вам ничего плохого. Ведь с первого взгляда видно, что вы
своего мужа не любите. Ну а я не люблю своего. Так в чем же дело?
С этими словами она, перестав обращать на меня внимание, принялась
отплясывать в ритме своего болеро - воздев руки, приоткрыв влажные губы,
вперив взгляд своих жгучих очей в глаза Венсана и говоря ему:
- Знаете, кем бы я хотела быть?.. Той девушкой, которая танцует перед
королем. В подземелье мается узник, она втрескалась в него по уши, а он -
он ее не хочет...
Венсан слушал ее, держа в руке крылышко цыпленка, и пялился на нее
восторженно, как младенец на новую игрушку.
- А я буду танцевать, танцевать, - приговаривала она, - пока мне не
принесут на серебряном блюде его голову.
По-моему, Венсан даже захлопал в ладоши.
ЭММА (6)
Хорошенько подкрепившись цыпленком и вином, которое фермер делал сам из
собственного винограда, Венсан посоветовал мне принять предложение Лизон и
отдохнуть в супружеской спальне - единственной, кроме гостиной, комнате в
доме, - поскольку тот чудик во дворе продолжал лупить, как глухой, и
ремонт, похоже, грозил затянуться надолго. Я сразу поняла, что им обоим не
терпится избавиться от меня, но ничего не сказала - да и что я, впрочем,
могла сказать? Что я вру с самого утра и что нужно известить жандармов? И
потом, я и вправду устала - я была по горло сыта граммофоном, и кривляньем
этой девки, и болезненными уколами того, что сегодня, хочешь не хочешь,
приходится назвать своим именем: ревность.
Оставшись в одиночестве за закрытой дверью, я долго сидела на краю
кровати, такой высокой, что ноги у меня не доставали до пола. От этого я
чувствовала себя еще меньше и неприкаянней. Я твердила себе, что мужчине,
лишенному женщин на протяжении "шести долгих лет", вполне простительно
поддаться чарам первой встречной, которая сама вешается ему на шею, что
ненавидеть его у меня полно причин, но уж никак не эта и что, наконец,
если бы я захотела, этой же ночью в фургоне или даже накануне в лесу мне
не пришлось бы прилагать чрезмерных усилий, чтобы приворожить его так же
успешно, как и она: один только взгляд, и моя песенка была бы спета. Но
все эти доводы рассудка были напрасны: я слышала за дверью их
перешептывание и чувствовала себя обманутой и преданной.
А потом я перестала их слышать, и это было еще хуже. Я так стремительно
бросилась в гостиную посмотреть, что простыня наполовину съехала с меня.
Их там уже не было. Смирившись, я закрыла за собой дверь в спальню и
направилась было к кровати, но тут раздавшийся снаружи сдавленный крик
заставил меня подбежать к окну. Сквозь щели в закрытых ставнях я увидела,
что дом этой стороной выходит на просторы виноградников. Задрапированный
как римский император, Венсан преследовал Лизон. Я слышала их смех сквозь
неутомимый стук, производимый фермером.
Даже не дождавшись, пока ее догонят, Лизон уже полностью расстегнула
свой красный халат. И просто-напросто дала ему соскользнуть с себя. Венсан
точно так же поступил со своей простыней. Несколько мгновений они смотрели
друг на друга, оба в чем мать родила, а потом бросились один на другого и,
безумно хохоча, покатились по мягкой земле.
Они скрылись из виду, и я принесла стул и взобралась на него. Казалось,
что они борются, как дети. Сквозь ставни я различала то ногу, то голову,
выныривавшую из листвы. А вот то, что я видела или о чем догадывалась,
когда хохот стих, одновременно терзало меня и завораживало. Особенно когда
до меня стали доноситься бесстыдные стоны Лизон, вторя шедшим со двора
ударам молота по наковальне, - мало-помалу те и другие полностью совпали.
Говорят, будто женщины маловосприимчивы к подобного рода спектаклям. Но вы
знаете не хуже меня: такое мог сказать только мужчина.
Несмотря ни на что, я нашла в себе силы оторваться от окна и покинуть
спальню. Завернутая в простыню, с туфлями в руках я направилась во двор,
чтобы забрать свою одежду, которая уже наверняка должна была высохнуть.
Фермер у горна даже не взглянул в мою сторону Весь лоснящийся от пота, он
лупил и лупил, высекая снопы искр, и время от времени, словно отвечая на
какую-то донимавшую его мысль, издавал свое забавное горловое бурчание.
ЭММА (7)
Ближе к вечеру фургон был наконец готов к отъезду - правда, без
ветрового стекла и правой дверцы, которую пришлось оторвать.
Венсан расплатился с фермером деньгами моего мужа. Он с решительным
видом сел за руль, и тут я поняла, что он взял меня с собой не в качестве
водителя, а в качестве заложницы. Впрочем, в том состоянии, в каком была
я, это открытие уже не могло меня огорчить. Даже если бы он признался, что
у него никогда не было бабушки, я и тогда не открыла бы рта.
Весь остаток пути до полуострова он почти не разговаривал со мной,
разве что советовал придвинуться к нему поближе, потому что с моей стороны
дверцы не было и он опасался, как бы я не вывалилась на очередном ухабе. Я
не шевелилась. Порывы горячего воздуха трепали мне волосы и глушили все
остальные звуки. У меня было такое чувство, что они отмывают меня от
всего.
Перед мостом мы остановились. Солнце било в глаза. Заставы не было
видно, однако Венсан все же забрался внутрь фургона и достал ружье,
которое прятал в одном из ящиков. Мне пришлось снова сесть за руль. Он
сказал мне:
- Я знаю, что не дает вам покоя, Эмма. Главное, чтобы из-за этого вы не
наделали глупостей.
Это была просьба.
Пролив мы пересекли, никого не встретив. Сразу же после этого он
приказал мне оставить главную дорогу, по которой мы ехали сюда позавчера,
и свернуть на ту, что идет вдоль океана. На велосипедах по домам
разъезжались купальщики. По обочине в лагерь отдыха возвращалась колонна
детей - молчаливых, притомившихся после игр на свежем воздухе.
Мы остановились посреди дюн, над обезлюдевшим пляжем. Вышли на песок.
Венсан, снимая мокасины, попросил меня подождать его - он хотел разведать
местность. Я смотрела, как он в тенниске и брюках, выглаженных фермершей,
идет к желтым скалам, в которых я часто играла в детстве и которые, Бог
весть почему, называли Морскими Коронами. Быть может, он попросил меня
подождать с единственной целью оттянуть момент, когда я пойду за
жандармами. А может, он, напротив, давал мне последнюю возможность сказать
им, что я убежала. Задаваться этими вопросами мне не хотелось. Я осталась
его ждать.
Когда я, сидя на дюне в своем подвенечном платье, увидела, как он
возвращается, солнце было уже красным шаром у самого горизонта и казалось,
будто во всем мире не осталось никаких иных звуков, кроме криков чаек и
рокота прибоя. Венсан опустился на песок рядом со мной. Надевая мокасины,
он сказал мне, возбужденный, с горящими глазами:
- В бухте за скалой стоит на якоре большая белая яхта. Если мне удастся
подняться на борт, она увезет меня далеко-далеко, на край света. И тогда
никому и никогда меня не найти.
Он увидел, что у меня по щеке скатывается слеза. Сбитый с толку, он
пробормотал:
- Да что с вами?
Не шевелясь, не глядя на него, я сказала:
- Возьми меня с собой.
Он вскочил как ужаленный и воскликнул:
- Как это?
Судя по всему, он подыскивал слова, которые могли бы урезонить
помешанную. Но сумел найти только:
- А ваш муж?
На этот раз я повернулась и, гладя ему прямо в глаза, тихонько
повторила:
- Возьми меня с собой.
Он энергично замотал головой, но я поняла, что за этим он лишь пытался
скрыть свое волнение. Облитый пурпуром заката, он проговорил:
- Вам двадцать лет, Эмма.