Лепик. Дивина с подругой зашли туда купить курицу. Следом вошел сын хозяина.
Глядя на него, Дивина загоготала, подозвала подругу и, засунув палец в гузку
курицы, лежащей на разделочном столе, закричала: "О, смотрите же, вот
красотка из красоток!" А веер уже порхал возле ее покрасневших щек. Она еще
раз влажным взглядом посмотрела на хозяйского сына.
Пронзительным голосом она поет Veni Creator [16]. И каждый прохожий, словно
наяву, видит перед собой маленькие пары новобрачных: скрытые под белыми
кружевами, они преклоняют колени на вышитой скамеечке для молитвы; а оба
сержанта видят себя шаферами на свадьбе у кузины. Однако они все же ведут
Дивину в участок. Всю дорогу туда она трется о них, а они, возбудившись,
лишь крепче держат ее и нарочно спотыкаются, чтобы лишний раз прикоснуться к
ее бедрам своими. Их гигантские члены ожили, они бьют, они колотят, они
напирают в отчаянном и кровавом приступе на дверь штанов толстого голубого
сукна. Они, как священник в Вербное воскресенье у закрытой двери церкви,
требуют открыть ее. А молодые и старые педерасты стоят на бульваре и
наблюдают, как Дивину уводят под торжественное свадебное песнопение Veni
Creator:
ничего не понимает, и едва ли их мирное доверчивое настроение испортит такой
пустяк:
бульваре. Глаз у нее синий и распухший.
поддержали. Они все меня окружили и обмахивали клетчатыми носовыми платками.
Они, как святые женщины, осушали мое лицо. Мое Божественное Лицо: "Придите в
себя, Дивина, придите, придите, придите в себя!" Они меня воспевали!
"кто-то"! Я буду искать его среди мелких строк тяжелых страниц романов с
продолжением, населенных восхитительно прекрасными пажами и хулиганами. Я
развязываю, расшнуровываю камзол и туфли одного из пажей свиты Жана-Черные
Подвязки, потом я отпускаю его, жестокий нож в одной руке, а его напряженный
член зажат в другой, он стоит лицом к стене и вот -- полюбуйтесь на этого
молодого пленника, невероятно девственного. Он прижимается щекой к стене. От
одного поцелуя он начинает лизать поверхность стены, и штукатурка жадно
впитывает его слюну. Потом ливень поцелуев. Его движения обрисовывают
очертания невидимого партнера, который сжимает его в объятьях и которого не
отпускает жестокая стена. Наконец, от тоски и отчаяния, от избытка любви,
паж рисует...) нарисовал фарандолу таких... Ах! Милочки, вы только
представьте себе и напейтесь, чтобы туда попасть, но я же могу только
обрисовать: такое крылатое, вздувшееся, толстое, важное, как амурчик, с
роскошными сахарными... . А вокруг, милые дамы, самых прямых и крепких из
них обвивались клематисы, вьюнки, настурции, и скрюченные "котики". Ах, что
за колонны! Камера неслась во весь опор: это какое-то безумие, безумие,
безумие!
разных арестов, каждый из которых всегда был первым, ибо являлся моему
внутреннему зрению в своей непоправимости, со скоростью и блеском
головокружительными,. фатальными, после заключения моих рук в стальной
кабриолет, блестящий, как драгоценность или теорема, - после этого тюремная
камера, которую я теперь люблю, как порок, сама по себе стала мне утешением.
Европы я узнавал его, и я осознал, что этот запах в конце концов превратится
в запах моей судьбы. Всякий раз, попадая туда, я ищу на стенах следы моих
предыдущих заключений, а значит - моих предыдущих отчаяний, сожалений,
желаний, которые другой заключенный оставил бы за меня. Я исследую
поверхности стен в поисках следов, оставленных мне другом. Я не знаю, что
такое настоящая дружба, какие следы оставляет на сердце, а иногда и на коже,
дружба двух мужчин друг к другу; в тюрьме я иногда хочу испытать именно
чувство братской дружбы, но всегда к мужчине обязательно моего возраста,
который был бы красив и я бы ему полностью доверял, который был бы
сообщником в моих любовных похождениях, в моих кражах, моих преступных
желаниях; но это не дает мне представления о такой дружбе, о запахе одного и
другого из друзей в их самых интимных местах, потому что я строю из себя в
этом случае мужчину, который знает, что таковым не является. Я жду, что на
стене проявится какая-то ужасная тайна, убийство или предательство в дружбе
или надругательство над Мертвыми, для которой я был бы блистающим склепом-
Но я находил лишь какие-то отдельные слова, нацарапанные булавкой на
штукатурке, выражения любви или возмущения, а чаще - покорности судьбе:
"Жожо де ла Бастож всегда будет любить свою женушку." "Мое сердце к такой-то
матери, мой елдак - шлюхам, мою голову -- Дейблеру." Эти наскальные надписи
почти всегда являются обращением к женщине или просто стишками, которые
известны всем блатным во Франции:
парадного подъезда: "Тюрьма основана 17 марта 1900 года"; она вызывает в
моем воображении кортеж, состоящий из важных чинов, которые торжественно
приводят сюда первого заключенного.
закрыт, и сердце мое попалось".
правильными и резкими чертами лица, и густыми, прядью падающими на лоб
волосами, и казалось, это доверие согласуется с тем влиянием, которое такие
мужчины оказывали на Дивину. Она, с ее живым критическим умом, часто
оказывалась обманутой. Она поняла это, вдруг или постепенно, и захотела
изменить свое поведение, и интеллектуальный скептицизм в борьбе с
сентиментальной услужливостью победил и утвердился в ней. Но ее продолжают
обманывать, так как теперь в ней пробудилась всепоглощающая страсть к
молодым мужчинам, она чувствует к ним неотвратимое притяжение. Она принимает
их признания в любви с иронией в улыбке или в словах, за которой проступают
и плохо скрытая слабость (как слабость педерастов перед бугром на штанах
Горги), и все ее усилия устоять перед их чувственной красотой (их
неприступностью), между тем как они всегда отвечают ей такой же, но только
жестокой улыбочкой, как будто вылетев между зубов Дивины, она отскочила от
их более острых, более холодных и оттого - более красивых зубов.
намерений и начинает унижаться перед сутенерами, а они ничего не понимают.
Ее доброта доходит порой до щепетильности. Однажды в полицейском фургоне по
дороге из суда, куда Дивина попадала частенько, особенно за кокаин, она
спрашивает соседа-старичка:
из любезности к ним,, всеми позабытым.
зловонной дыры, из-под шероховатой шерсти одеяла, с носом, мокрым от пота, и
вытаращенными глазами, оставшись наедине с ними, я смотрю на них.
небесно-голубых штанах с напуском, ноги его закрывают половину земного шара.
Он дрочит. Так мощно и так уверенно, что анусы и влагалища надеваются на его
член, как кольца на палец. Он дрочит. Так мощно и уверенно, что его
мужественность, отмеченная небесами, обретает проникающую силу батальонов
белокурых воинов, которые "оседлал [17] нас 14 июля 1940 года; они шли
неспешно, серьезно, глядя прямо перед собой, печатая шаг в пыли под солнцем.
Но они могут служить лишь для изображения Миньона, изогнувшегося и
напряженного. Их гранит не дает им возможности стать "котами" очарованными.
моих глаз, рта, локтей, колен, не знаю, откуда еще. Они говорят мне: "Жан!
Как я рада, что живу в Дивине и вместе с Миньоном!"
предлог, случай- Когда ему случалось думать о ней, он пожимал плечами, как
бы пытаясь стряхнуть с себя эти мысли, как если бы его мысли были когтистыми
драконами, вцепившимися ему в спину. Но для Дивины Миньон - это все. Она
ухаживает за членом Миньона. Она щедро и нежно ласкает его, прибегая к
сравнениям, которые, находясь в игривом настроении, используют приличные
люди, типа "маленький, малыш в колыбельке, Иисус в яслях, тепленький твой
братик", не произносимые ею, тем не менее приобретают свое прямое значение.
Ее чувствам они подходят буквально. Член Миньона для нее - это весь Миньон,
чистый предмет ее роскоши, предмет ее чистой роскоши. Если Дивина и
Орловский Гай Юлий
Шилова Юлия
Корнев Павел
Суворов Виктор
Шилова Юлия
Шилова Юлия