дорогах гарцевали черные кони; ястребы падали черными молниями с
поднебесья, целясь прямо в очи, в душу. Евпраксия зажмуривала глаза.
ее горный замок Агмунд, и хотя Евпраксию принимали по-королевски,
выставили лучшие в Европе вина, она не задержалась надолго, велела
отправляться на Лабу, чтоб сразу в Нордмарку Генриха - в Саксонию.
птицы смотрели круглыми выкатившимися от удивленья очами на извивающийся
обоз и тоже молча сопровождали маленькую Евпраксию, узкоплечую девочку в
длинной дорогой сорочке - еще в сорочке, а не в порочке, ибо непорочна,
непорочна! А Евпраксии при виде этих печальных птиц захотелось высоких
трав, чтоб сплести с ними поднятые руки, заплестись в них, затеряться,
запрятаться, - может, даже вместе с чеберяйчиками? Где ж это они,
чеберяйчики?
резали ножами смачное мясо, жрали, рыкали, запускали обглоданными мослами
друг в друга, полыхающими глазами вглядывались в темноту, на возы и
повозки, видели там жбаны и блюда из серебра, усаженные дорогими камнями,
золоченые кубки, бокалы из прихотливо посверкивающего стекла, проволочные
украшения, золотые и медные, бисер и янтарь, поволоки с вытканными
грифонами и двухвостыми райскими птицами, меха столь пышные и густые, что
дунь - не шелохнутся, мечи такой гибкости, что согни в обруч - не
сломаешь. Все это принадлежит им, все это для них, все это в Саксонию!
тяжелые и хмурые, на дорогах толклись нахальные рудогривые кобылы с
равнодушными всадниками на них, возвышались городские крыши, топорщась
черепицей; хрипло стонали колокола над каменной землей, камень, всюду
камень, и сердце, казалось, стучит не в грудь, а в камень.
нечеловечий страх - закрыть бы лицо руками, бежать отсюда куда глаза
глядят, бежать без думки, без оглядки, просить спасу у всех богов, и новых
и старых, но - поздно уже, поздно. Камень - серый, безнадежный, жестокий,
и среди того камня живут, будто дикари иль разбойники, графы, бароны,
рыцари, живет император ихний, а где-то дома белые ласковые жилища,
зеленая ласковая земля и Киев, взнесенный на тихих холмах под самое небо.
Евпраксия плакала, не скрывая слез. Мамка Журина утешала ее, называла
снова, как прежде <дит" мое>, воевода Кирпа скособочился еще сильней,
сострадая маленькой княжне, а тем временем черные саксонские кони скакали
впереди обоза наперехват солнцу и черным жирным теням, тяжелые дубовые
мосты падали поверх глубоких рвов с протухлой водой, гремели ржавые
толстенные цепи, голоса у замковой осторожи тоже ржавые, будто простояли
здесь сторожа целые века.
своих надеясь на Рудигера.
зато замки становились перед ней на каменные колени, леса с высоких верхов
отдавали поклон, расстояния стискивались, будто проваливались в горные
обрывы; под грозами и дождями, под солнцем и ветром приближалась Евпраксия
к своему мужу, ближе, ближе, ближе...
удивительные ее приключения, зато чужие наперебой спешат сообщить о
прибытии в Саксонию дочери прославленного русского царя, зятя ромейского
императора, брата французской королевы, свекра английской принцессы,
родственника королей Швеции, Норвегии, Венгрии. В хронику монастырей
Розенфельденского и Хассенфельденсенского угловатой своей латиной
вписывает монах, что <дочь русского царя приходит в сию землю с большой
пышностью, с верблюдами, нагруженными роскошными одеяниями, драгоценными
камнями и вообще неисчислимым богатством>. (Верблюд был такой диковиной,
что, попав, например, в чешский Пльзень, как дар русского князя, навеки
остался в гербе этого города.)
саксонских баронов, вынудил их заключить мир, а как писал потом Отберт,
епископ Люттихский, <такой закон о мире был столь же полезен несчастным и
добрым людям, сколь вреден негодным и хищным. Одним он давал кусок хлеба,
другим - голод и нищету. Те, кто растратил свое имущество на военные
приготовления, стремясь окружить себя привычным числом сподвижников и в
сем превзойти других, должны после лишения права на грабежи - с ихнего
дозволенья будь сказано - вступить в борьбу с обеднением, ибо погребами
ихними завладели нужды и нехватки.
довольствоваться крестьянской клячей. Кто еще недавно одежду носил не
иначе как ярко-пурпурную, теперь почитал прекрасным иметь одежду той
окраски, которую дала ему природа. Золото радовалось, что его больше не
втаптывали в грязь, ибо бедность заставила носить шпоры из железа.
суетного и лишнего, отняла у них ныне наставница-нужда>.
славянских племен лютичей и венедов, да и для удержания саксонцев в
подчинении империи, к Генриху, что незадолго до рассказываемых событий уже
получил в наследство огромные богатства Оды, бывшей русской княгини,
прибыла прекрасная, как ангел, русская княжна да еще с богатствами, опять
с богатствами, за которые можно было бы купить всех германских епископов и
баронов.
Тмутараканю, и я Давида и Володаря Ростиславовича, и седе Тмутаракани;
иссече Козары, иже беша светници на убиенье брата его и на самого, а
Давида и Володаря пусти>.
создавая через десять лет знаменитое <Поучение> сыновьям, ни единым словом
не упомянет ни о несчастной своей маленькой сестренке, ни о другой сестре,
Янке, рожденной, как и он сам, от ромейской царевны. Вспомнит лишь свою
невестку, посожалев, что за грехи собственные не увидел ни первой радости
ее, ни венчания, и попросит прислать ее к нему, чтоб с нею последние в
жизни слезы свои пролить, чтоб посадил ее на место, приличествующее ей, и
да сядет, дескать, она, аки горлица на сухом древе, с сетованиями, а
великий князь утешится тем временем в бозе.
Евпраксии, но кто же мог это сделать? Дома ее вычеркнули из памяти, а тут,
на чужбине, неуклюжая латынь не прибегала к таким выражениям, хронисты
смотрели на мир суровыми глазами, пристрастья не могли подступиться к
толстенным монастырским стенам, все скорби давно были распяты на
островерхих башнях баронских замков.
так или иначе должны были рассеяться, словно песок, на ветру. Чему же
предстояло остаться?
Штаде, ни в трех других замках, куда его рассовали. Сам маркграф, забыв о
жене-чужеземке, метался от замка к замку, жадно пересчитывая приданое,
грозил ненасытным своим забиякам-кнехтам; по обычаю, все приданое
принадлежало невесте, а всякую в нем недостачу должен был теперь возмещать
муж, то есть Генрих.
Длинным), поражала маленькая, как у дракона, головка, поражали мелкие
черты лица; было в нем еще много от мальчишки-подростка, но в то же время
вполне отчетливо ощущалась испорченность - ее не заметила Евпраксия, зато
сразу почувствовала опытная Журина, которая прямо содрогнулась от страха
за свое прекрасное <дит">, за его чистую душу.
Киева выезжали в мае, теперь на дворе стоял уже октябрь, прозванный
германцами месяцем вина, месяцем плодов, щедрот земных; то месяц, когда
выдавливают из виноградных гроздей молодое вино, варят пиво из нового
ячменя, коптят первых гусей, колют откормленных свиней и зажаривают
вкусные колбасы и ребрышки к пиву, - месяц, когда в лесах вянут листья,
обнажаются деревья, погружаясь в грусть и сон, а в долинах горкнут
перестоявшиеся травы, утрачивают соки, замирают, будто старые люди. Но в
одночасье осень - пора свадеб, пятнадцатидневных брачных пиршеств, потех и
развлечений, пора зачатий новой жизни, которая должна прийти на смену
умиранию в лесах, на горах, в долинах, в захолоделых водах.
невесту для графа Генриха именно в пору щедрой пышной осени; радость эта,
правда, немного омрачалась при воспоминании о смерти Рудигера, но по всему
было видно, что маркграф не очень-то переживал по сему поводу, можно б
даже утверждать, что он воспринял известие о таинственном убийстве барона
с некоторым удовлетворением, ибо не удержался и, искривя еле засеянную
рыжеватым пушком губу, бросил: <Для брачных развлечений на ложе я в
баронах не нуждаюсь, не правда ль, аббат?>
Мацумото Сэйте
Ильин Андрей
Перумов Ник
Сертаков Виталий
Глуховский Дмитрий
Акунин Борис