Чтение 10–й страницы книги ~Красные щиты~

- Нет, не Герман. Те, другие - Щедрый, Восстановитель, Храбрый. Да, то
были короли! Слышишь, Генрих, князь сандомирский, то были короли! А знаешь
ты, о чем думал император Оттон Третий? (*35) Знаешь?
Генрих молчал. Ему чудилось, что под сводами кельи еще звучат, отдаются
эхом слова: "Генрих, князь сандомирский, то были короли!" - и перед его
глазами всплыли образы тех, кого с такой страстью называла Агнесса, и
многих, многих других, о ком он знал по рассказам придворных, рыцарей и
монахов. Говорили о них всегда с трепетом почтения и восторга: полтораста
лет, минувших со времени приезда кесаря в Гнезно, озарили событие и его
участников багрянцем легенды. Генрих вспомнил, как в краковском замке у
отца он, бывало, заходил в покои Храброго, где стены сложены из камня,
хотя сам-то замок деревянный. В этих покоях, примыкавших к часовне Герона,
царил таинственный полумрак, - казалось, в них еще витает дух этого
своевольного, жестокого, сильного человека, который менял жен одну за
другой, а сыновей и братьев держал в кулаке. Правое же крыло замка было
построено Щедрым в виде русского терема: на окнах наличники с кружевной
резьбой, крыша из листового золота, окрашенные в зеленый и красный цвета
башенки. Там обычно поселялись киевские торговые гости, и одна светлица в
этом крыле была сплошь обита тканью, на которой, в византийском вкусе,
были вышиты жемчугом целующиеся голуби в золотых медальонах. Говорили,
будто в той светлице умерла первая жена Кривоустого, Сбыслава, мать
Владислава княгиня Саломея боялась туда заглянуть и, крестясь, с
отвращением вспоминала, как Сбыслава потребовала, чтобы ее хоронили
русские попы. Генрих словно видел перед собой мать, ее лицо, руки.
Задумчивым, мечтательным взглядом он следил за угасавшим на скалах
огненным закатом и уже не слышал, о чем говорят рядом. Грозный вопрос
Агнессы так и остался без ответа.
- Все знают, - продолжала она, - что последний Оттон был сумасброд, но
мы, члены императорской семьи, знаем еще и то, кому надлежало стать
соправителем Оттона. О чем ином мог он думать там, в Гнезно, когда решил
уйти в монастырь, уединиться в глухом уголке Италии и собственноручно
возложил на голову твоего деда королевскую корону, свою корону?.. А ты
сидишь тут, мечтаешь, пялишь глаза на горы! О, матушка твоя научила тебя
одному - печься о своем благополучии, чтобы исправно платили тебе мыта да
исполняли повинности - все эти повозы, проводы, подводы (*36), - да я и не
знаю, как они называются! Только бы хозяйство богатело, только бы везли в
Ленчицу побольше мешков с зерном да бочек с пивом - вот и вся ее забота о
Польше. И вы тоже такие...
- Полно тебе, Агнесса, не горячись, побереги здоровье! - наставительно
молвила Гертруда. - Ну что с Генриха спрашивать! Он еще молод, в Польше
правят его братья, и ему нелегко будет их одолеть, ведь даже ты не
сумела!..
Сверкнув глазами на Гертруду, Агнесса, однако, не стала продолжать.
- Спокойней, княгиня, спокойней! - заговорил мейстер Оттон. - Болеслав,
спору нет, был великий король он обладал удивительным даром подчинять
людей своей воле, и, разумеется, кесарь Оттон Третий, этот святой человек,
отлично понимал, кто перед ним. Но, княгиня, с тех пор прошло уже столько
лет! Откуда нам знать, как все было на самом деле? Кое-что представляется
нам теперь совсем по-другому, хотя я знаю, наши няньки пугают Болеславом
детей. И все ж не думаю, чтобы Оттон, возалкав венца небесного, решил
отдать ему свой земной венец. Вероятней всего, кесарь, сын византийской
царевны, монах в императорской мантии, великой души человек, желал надеть
на свою голову оба венца. Болеслав, правда, короновался много лет спустя,
но самовольно. А до коронования он нес меч перед императором Генрихом, как
отец нашего юного князя - перед Лотарем. По сути Польша всегда была
имперским леном.
- Ложь! - с жаром воскликнула Агнесса.
- Ложь! - повторили за ней Генрих и Гертруда. Они вдруг почувствовали
себя союзниками и понимающе переглянулись.
- Мейстер Оттон, - запальчиво сказал Генрих, - все это пустые слова.
Может, они и несли меч, но что с того? Ты ведь знаешь - Германия сама по
себе, Польша сама по себе, и ничего тут не изменить.
- Пожалуй, ты прав, но долго это продолжаться не может. Будет, будет
един пастырь и едино стадо!
Слова эти прозвучали двусмысленно. Монаху подобало так говорить лишь о
папе, но Оттон, видимо, намекал на кесаря. И Агнесса вспомнила о том, что
оставила Конрада в Бамберге на смертном одре. Да, положение было неясное.
Кто будет править королевством и создавать эту единую империю, заветную
мечту всей их семьи? Младший Фридрих - еще дитя, королевы Гертруды давно
нет в живых, что будет дальше?
- Судьба смертных в руке господа, и он направляет их, - возразил ей
Оттон. - Свои замыслы он воплощает через вашу семью, но орудию не дано
постичь предначертания творца. И напрасно ты, княгиня, ропщешь на его
приговор. Корона, которую вы с мужем видели в день свадьбы, исчезла без
следа, ее нет нигде и, полагаю, ее никогда не найдут.
Агнесса ничего не ответила, но по ее лицу было заметно, что она не
согласна с ученым монахом. Гертруда и Генрих тоже молчали, князь не сводил
взора с черневших в сумерках лесов.
Когда совсем стемнело, у него состоялась еще одна важная беседа с
Агнессой, но уже с глазу на глаз. Перед отъездом из обители княгиня
позвала его к себе под тем предлогом, что хочет, мол, окончательно
проститься. Однако с первых же ее слов Генрих понял, что она намерена
привлечь его на свою сторону. И он решил изо всех сил сопротивляться.
Привел к ней Генриха Добеш. Княгиня в роскошной шубе, наброшенной на
монашеское платье, ждала его в отдаленном уголке сада. Агнесса взяла его
за руку, так они пошли по темным тропинкам. Позади тяжело ступал Добеш и с
ним Любава Ярославна, старая дама из свиты русской княжны, невестки
Агнессы, перешедшая к свекрови. В саду было очень тихо, быстрые, нервные
шаги Агнессы неприятно отдавались в ушах Генриха, его рука, сжимавшая
холодные, неподвижные пальцы княгини, слегка дрожала. Довольно долго они
шли молча, наконец Агнесса заговорила первая:
- Что ты думаешь о нашей беседе там, у Гертруды? - Генрих не ответил, и
она продолжала: - Мне захотелось еще раз побеседовать с тобой о том же,
только без мейстера Оттона - все-таки он истый немец. В делах Польши
разбирается неплохо, но судить о них, как мы, он не способен.
- В наших жилах тоже течет немецкая кровь, - заметил Генрих, употребляя
множественное число, чтобы не обидеть Агнессу.
- Разумеется, я тоже немка, однако мы, немецкие княжны, выданные замуж
за иноземных государей, наделены особым даром - не иначе как господь
ниспослал нам его за заслуги святой Кунигунды: все дела нашего нового
отечества мы принимаем к сердцу, как свои собственные. Погляди на моих
сестер, на сестер твоей матери, которых их дядя, благочестивый Оттон
Бамбергский (*37), просватал за славянских князей. И вот я говорю тебе и
повторяю: я, дочь и сестра императоров, чувствую себя полькой и потому
лучше, чем кто другой, понимаю мысли Конрада, которых он даже советникам
своим не сообщает. Но я позвала тебя не для этого. Я хочу еще раз тебе
напомнить, что благо Польши требует объединения всех польских земель, но
не под властью старшего из князей, а под скипетром короля - это разумели и
Храбрый, и Щедрый...
- Но не разумели другие, - серьезно сказал Генрих. - А нарушить
равенство Пястовичей не так-то просто.
- Почему?
- Неужели тебе не понятно? Я вижу одно - времена меняются, река не
потечет вспять. Всех нас несет течением, швыряет туда, сюда, и против него
мы бессильны. Польша должна стать другой, как стала другой Германская
империя. Ничего ведь не вышло из твоих попыток, сестрица, ровно ничего,
ибо в воздухе носится теперь иное. Вшебор, Всеслав, Святополк Влостович
(*38) - они тоже чего-то добиваются.
- Больно ты умен! Разве Казимир не одолел Маслава, не сокрушил
Кривоустый Скарбимира? (*39) А известно тебе, чего желает кесарь, всякий
кесарь?
- Мы еще не так слабы.
- Ну, старшего своего брата ты хорошо знаешь - голова кудрявая, да умом
небогатая.
- Об этом я не думал.
- Вернешься на родину, сам увидишь. Так вот, Генрих, ежели бы ты помог
нам, ты и твои сандомирские паны, мы бы оставили тебе удел.
- Благодарю, - усмехнулся Генрих, - я и сейчас им почти не владею,
Болек выплачивает мне часть доходов, да я не жадный.
- Силезию хочешь?
- А как же ваши сыновья?
- О них не тревожься. Скажи прямо, чего хочешь за то, чтобы поддержать
нас.
- Ничего. Ничего не хочу, мне и так хорошо. Но ты не подумай, будто я -
себялюбивый глупец, недостойный быть князем. Я много размышлял над твоими
словами. Признаюсь, раньше я никогда об этом не думал, жил беспечно, как
придется. Повстречайся мне теперь Болеслав Храбрый, я, не колеблясь, стал
бы на его сторону. Но своего супруга ты, сестрица, знаешь. Его ли назвать
преемником великих предков?
- Да, ты бы хотел, чтобы он, как Кривоустый, без толку воевал всю
жизнь. И какая польза была от всех этих драк? С венграми, с русскими, с
пруссами, с бодричами (*40) носила его нелегкая во все концы к дорогим
нашим соседям...
- Какая польза, спрашиваешь? Полагаю, даже в вашем альтенбургском замке
найдется кое-что добытое в его походах, и теперь вы на эти сокровища
покупаете себе сторонников. Ох, княгиня, нехорошо это! Какая польза? А
вассальную дань кесарю - ты о ней с такой злостью говорила - чем платил
отец? Собирал ее в Поморье, на Руяне, в богатых землях приморских - все к
морю, к морю стремился... Твой Владислав, сестрица, человек мирный,
пожалуй, даже добрый - ведь Петра погубила ты, но...