- Нечего обманывать, нечего обманывать, все должно быть настоящее.
Иначе я не согласен.
Хжонщевский тоже был пьян, он потянул Володковича за лацкан кунтуша, и
они вернулись к компании. Стаканы с медом стояли наполовину выпитые,
немало меду было разлито, господа придворные уже изрядно налакались.
Хжонщевский и Володкович опять принялись пить мед большими глотками.
Хжонщевский гневно спросил:
- Чего мы сюда приехали? Лучше бы на отпущение грехов в Сохачев,
канатоходцев бы повидали да у цыганок поворожили! Верно, пан Пионтковский?
- обратился он к другому придворному. - А на этих здешних монашек да на их
пляски мне смотреть неохота, ну их!
- Вот кабы бесы с них платья снимали, - вставил пан Пионтковский,
переводя пьяные глаза с одного собутыльника на другого.
- А они иногда сбрасывают одежу и по саду бегают, - доверительно
сообщил Володкович пану Пионтковскому. - Мне здешний истопник сказывал,
что пока Гарнеца не сожгли, они бегали по саду нагишом и вопили "Гарнец!
Гарнец!"
- Досада, да и только! - заявил пан Хжонщевский.
- Это тот самый Гарнец? - спросил пан Пионтковский, внимательно глядя
на пана Хжонщевского.
- Тот самый, - отвечал придворный, предпочитавший Людыни Сохачев, -
королева этого пса невзлюбила, чересчур много лаял.
Володкович насторожился.
- А при чем тут ее величество королева? - спросил он.
- Больно ты, друг, любопытный.
- Скоро состаришься, - важно добавил истопник.
- А кто ты, собственно, такой? - обратился к Володковичу Хжонщевский,
уже вполне отрезвев. - И чего здесь крутишься?
Володкович принял смиренный вид, съежился, как собачонка.
- Милостивый пан, - заскулил он, - милостивый пан, я, значит, шляхтич
из здешнего края, усадебка у меня под Смоленском, глядеть не на что. Земля
неурожайная, говорят, проклятая она, родить не хочет...
- Так чего ж ты, приятель, за хозяйством своим не смотришь? - сказал
пан Пионтковский. - У нас, вокруг Сохачева, тоже один песок, да если руки
приложишь, так пшеница - ого! От хозяйского глаза конь добреет, пшеница
зреет.
Володкович причитал:
- Что я могу поделать? Есть у меня братец, вот он хозяйство любит. Все
трудится, трудится. С утра до вечера, от зари до зари. А у меня такая уж
натура - мне бы только на отпущение грехов ходить. Иной шляхтич сеймики
предпочитает, иной - суды, иной - поездки, а я - где отпущение грехов, там
и я. Во как! - И он дурашливо рассмеялся, вылупив маленькие глазки. Мокрые
от меда усы свисали у него из-под приплюснутого носа, напоминая усы
какого-то зверька.
Пан Хжонщевский усмехнулся с видом человека, много на свете повидавшего
и не дивящегося глупости малых сих.
- Так вот, пан Володкович, - молвил он, - на отпущения грехов можешь
себе ходить, сколько хочешь, но о королевских делах - ни, ни! - И он
приложил палец к губам.
В эту минуту вошел в горницу невысокий, русоволосый молодой человек с
коротким носом и холодными, удивительно красивыми глазами. Он быстрыми
шагами подошел к столу и, ни с кем не поздоровавшись, обратился к Одрыну.
- Пан истопник, смотри, не подведи меня, - заговорил он очень четко и
по-городскому чисто, чувствовался урожденный краковчанин, - приходи завтра
раздувать мехи. От старухи Урбанки уже никакого толку, опять посреди
обедни заснет, а орган у меня петуха даст. Завтра в костеле такие важные
особы будут, музыка должна быть самая наилучшая. Вчера я целый день
упражнялся, а старуха еле шевелит мехи. Тут надобна сила кузнеца, любезный
пан Одрын!
Пьяный Одрын смотрел на юношу, тупо ухмыляясь.
- Что ж это вы, пан Аньолек? - сказал он. - Такое знатное общество
сидит за столом, а вы даже не здороваетесь? Разве этому учили вас в
Сандомире? Присаживайтесь.
Аньолек смутился. Он снял шапку с четырехугольным верхом и сделал
круговой поклон, поблескивая светлыми волосами.
- Представляю милостивым панам, - возгласил Одрын, - пан Аньолек,
органист сестер урсулинок. Играет, как истинный ангел [аньолек - ангелочек
(польск.)]. Садитесь, любезный пан Аньолек.
Аньолек стал извиняться:
- Нет, нет, мне некогда. Я еще должен два хора повторить.
- Садитесь и выпейте с нами, - закричал Володкович, радуясь, что
появление нового человека прервало неприятный для него разговор.
Казюк, подходя, от стойки к столу с кувшином и стаканами, наклонился к
органисту.
- Садись, - сказал он, - стакан меда тебе не повредит.
Аньолек сел и, сразу же обернувшись к своему соседу, которым оказался
пан Пионтковский, начал быстро и подробно рассказывать, сколько у него
хлопот из-за того, что старухе Урбанке не под силу раздувать мехи. Пан
Пионтковский вежливо слушал, но вскоре очередная волна хмеля захлестнула
его так крепко, что он уже ничего не понимал в речах органиста. Пана
Аньолека это, правда, нисколько не смущало.
- Стало быть, это ты играешь нашим сестрицам плясовую? - крикнул
Володкович, хлопая его по плечу. - Ничего, славный у них музыкант. Твое
здоровье! - И он поднял стакан с медом.
- А, да что мне их пляски! - с досадой ответил органист, пожав плечами,
но мед выпил. - Беда в том, - продолжал он, - что часть труб испортилась,
а денег на починку не дают. Все высокие регистры прохудились, пищат, как
эти самые монахини, не в обиду им будь сказано, а мать Иоанна говорит, что
денег нет, монастырь, мол, бедный.
- Вестимо, бедный, - пробасил Одрын. - Разве кто-нибудь такому
монастырю что даст? Дьяволу угождать?
- Э, иной раз и дьяволу надо свечку поставить, - вскричал Володкович,
не переставая стрелять глазами в сторону стойки.
- Да на мой орган еще хватило бы! - вздохнул пан Аньолек и выпил второй
стакан меда.
Казюк, наклонясь к нему, сказал:
- Первый я сам тебе предложил, второй прощаю, но трех уже будет
достаточно. Опять напьешься!
- А что тут еще делать? - уныло спросил органист. - У нас в Сандомире
хоть женщины как женщины. Выйдешь на рынок, поглядишь на красоток. А тут
или монашки, или такие, как эта за стойкой...
Казюк усмехнулся.
- Баба толще - поцелуй слаще.
Но Володковичу уже стало невтерпеж.
- Слушай, ваша милость, - схватил он Хжонщевского за руку, - пошли
учить монашку пить! - Он выскочил из-за стола, таща за собою соседей, и
побежал за стойку. Там сестра Малгожата от Креста упоенно сплетничала с
хозяйкой, уже совсем позабыв о своей калитке. Обе ахнули, испуганные
внезапным нашествием мужчин.
- Боже милостивый, - взвизгнула Юзефа, - чисто татары!
- Сестрица, не будь я Винцентий Володкович, - кричал пьяный шляхтич, -
прошу выпить с нами стаканчик меду.
- Выпей, сестра, выпей, - убеждала пани Юзефа, - все равно грех, так
попользуйся уж.
Сестра вспыхнула, щеки ее зарделись подняв красивые руки ладонями
наружу, она робко оборонялась:
- Что вы, господа, богом вас заклинаю, это же насилие!
Но господа не отставали, всем скопом они потащили сестру Малгожату и
поднесли ей порядочную чарку меду.
- За ваш монастырь! - кричали они.
- И за мать настоятельницу! - прибавил пан Аньолек, уже изрядно
подвыпивший.
Сестра Малгожата не заставила долго себя просить, храбро выпила чарку
и, стараясь приладиться к общему настроению, затянула слабым голоском
песенку, которую подхватили все присутствующие:
Ах, матушка, голубка,
Хочу монашкой быть!
Ведь мужа забулдыгу
Я не смогу любить!
- Хочу монашкой быть, хочу монашкой быть! - заорали мужчины, поднимая
свои стаканы.
Все стояли, один Аньолек сидел, развалясь и расставив ноги, да
барабанил пальцами по столу, словно играл на органе. Ободренная успехом,
сестра Малгожата вела песню дальше, поблескивая глазами. Володкович снова
налил ей меду в чарку, которую она держала в руке:
Нещадно, изверг, будет
Дубинкой колотить,
Меня, бедняжку, мучить, -
Хочу монашкой быть!
- Хочу монашкой быть, хочу монашкой быть! - гремел хор.
Пан Хжонщевский обнял могучие плечи хозяйки и что-то ей говорил, но его
слова заглушались шумом. Бледное лицо пана Аньолека раскраснелось, он
топал ногами, будто брал басы, и взмахивал руками, как бы меняя регистры.
Сестра Малгожата перевела дух и, весело смеясь, опять приложилась к
чарке, потом поставила ее на стол, хлопнула в ладоши и пошла петь дальше,
уже окрепшим голосом, на мотив плясовой: