каждое утро выходила из каких-то загадочных Нарвских ворот и два с половиной
часа шла на работу. Два с половиной часа! За это время наш Лопахин можно
было обойти по меньшей мере три раза.
внизу, четыре наверху, а мой отец оставался на Путиловском молотобойцем и
все время стоял на семидесяти пяти копейках. Вот я и шла с Чугунного к
Нарвской заставе, потом по Старо-Петергофскому, Екатерингофскому, мимо
Мариинского театра, а там уж было недалеко совсем - по Казанской. Зато
ночью, когда возвращалась домой, это было, Танечка, жутко! Подходишь к
Нарвским - кабак, потом мостик, река Таракановка. Потом поле, развалины и
снова кабак - положительно на каждом шагу. Я по тротуару не шла - он был
гнилой, дощатый, - а по мостовой, и то приходилось все время перебегать с
одной стороны на другую. Пьяные, страшно, темно, того и гляди отволтузят...
И вот работаю я года три, научилась не хуже других, сижу на сарафанах - это
была такая парадная форма, из бархата лилового, голубого и желтого цвета.
Сижу я на сарафанах, а нужно так шить, чтобы примерка была без булавок - как
надела платье, так и сняла. А жалованья мне платят восемь с полтиной. Я
прошу: "Мадам Бризак, - наша начальница была мадам Бризак, - я работаю
третий год и на княгиню Юсупову шью полгода". А она мне говорит: "Девочка,
ты прибавки от меня не дождешься. Не годится быть такой гордой, ты очень
бедная и очень серая". Я прихожу к мастерицам, а они спрашивают: "Ты ей руку
поцеловала?" - "За что? За мою работу?" А старшая услышала и говорит: "Ты
молоденькая, живешь на заводе, у вас волнения, и я тебе советую держать язык
за зубами".
всему дому, что она не такой человек, чтобы целовать у какой-то мадам Бризак
руку. Но после слова "волнения" она начинала говорить шепотом, и я
догадывалась, что сейчас речь пойдет о Василии Алексеевиче Быстрове. Василий
Алексеевич был тоже рабочий, как мамин отец, но его часто сажали в тюрьму,
так что в конце концов он стал "нелегальный". Однако в тюрьме он нисколько
не исправился и, едва его выпускали, опять начинал работать в какой-то
"организации" - это слово мама произносила так тихо, что его можно было
угадать только по движению губ. Он был "большевиком", как старший Рубин.
человеке? Почему она задумывалась и вдруг со смехом вспоминала, как Василий
Алексеевич однажды пригласил ее в Екатерингоф на гулянье и вздумал пройти по
вертящемуся столбу и свалился? Почему от Василия Алексеевича она неизменно
переходила к истории о том, как однажды она ехала на конке и какой-то
приличный господин с пушистыми усами подсел к ней и спросил, что она читает.
Масловой Нехлюдов бросил свое богатство. Господин говорит: "Вы правы.
Позвольте вас проводить". А я отвечаю: "Нет. Я из рабочей семьи и вам не
пара".
начинались слезы...
надолго забыть о Львовых. Шесть недель, проведенных мною в "депо", теперь
стали казаться мне каким-то мгновением, подобным тому мгновению, когда
падает звезда и нужно успеть пожелать самое заветное до того, как она
упадет. Она сверкнула и исчезла, а я не успела ничего пожелать - вот
чувство, с которым я вспоминала о Львовых.
над вывеской, все так же весело задирали вверх свои хвостики большие белые
буквы. Что случилось в этом доме после того, как я ушла из него? Вернулась
ли Агния Петровна? Женился ли Митя на Глашеньке? Едва ли, потому что весть о
подобном событии донеслась бы и до посада. Вывел ли Андрей заключение из
своей "таблицы вранья"? Разумеется, я могла просто зайти к нему - ведь
теперь мы были прекрасно знакомы. Но это было нелегко - зайти, когда тебя
никто не зовет. Кроме того, Львовы могли подумать, что я пришла, чтобы
напомнить Агнии Петровне ее обещание отдать меня в прогимназию Кржевской.
бурю.
оказывается, хорошим предзнаменованием. Ситный теперь редко удавалось
достать, а я достала свежий, да еще с изюмом. Веселые, мы сели завтракать, и
мама, как всегда, когда у нее становилось легче на душе, рассказала о
екатерингофском гулянье и об особой "копорской дорожке", по которой всегда
гуляли девушки из Старорусского уезда, приезжавшие к лету на огороды. Эта
дорожка виднелась издалека, потому что девушки были в розовых, желтых,
зеленых платьях, юбки до земли, с воланами... И мама принялась подробно
описывать "копорские" платья..
пятнадцать рублей, и после завтрака мы пошли на базар. Правда, все время
получалось, что если купить пальто получше - не останется на ботинки, а если
ботинки получше - не останется на пальто, так что мы бродили целый день и до
того измучились, что пришлось посидеть у менялы и съесть расстегай с луком.
Но в конце концов мы все-таки купили отличное пальто с бобриковым воротником
и ботинки на шнурках, совершенно целые и почти до колена.
а я забралась на постель с ногами - замерзла. И вдруг я услышала, что мама
свистит. Она чудно умела свистеть и, когда я была еще совсем маленькая,
всегда не пела, а насвистывала мне колыбельные песни. Но это было давно, а
за последние годы я и думать забыла, что мама умеет свистеть. Должно быть,
старое и очень хорошее вспомнилось ей. Я вскочила и крепко поцеловала ее.
от времени крепко зажмуривала их, чтобы прогнать сон, и продолжала писать. В
нашем доме редко случалась тишина, а тут вдруг настала, только из "Чайной
лавки" доносился как бы сдержанный гул голосов да где-то далеко позвякивала
упряжь, скрипели полозья, ямщик окликал лошадей...
но не у "Чайной лавки", где обычно останавливались тройки, а подле нашего
крыльца. Что за чудо?
Синица.
нет, а я баришню привез, гадать хочет. В Петров едем... Ну? Быстро надо.
Митей едут в Петров венчаться, - не знаю! Это мелькнуло мгновенно и даже как
будто еще прежде, чем тройка остановилась у нашего дома. Еще прежде, чем
Синица сбежал вниз и другие, легкие шаги послышались на лестнице, я знала, я
была твердо убеждена, что это Глашенька. И не ошиблась.
Львовых, но шапочку держала в руке, и волосы, небрежно заколотые, вот-вот
готовы были рассыпаться по плечам. Она была совсем другая, чем тогда, хотя
такая же хрупкая и с таким же нежным румянцем на тонком лице. Но в этой
хрупкости теперь было что-то отчаянное, как будто она решилась или была
готова решиться на опасный, рискованный шаг.
к ней. Это было так, как будто мама, которую она видела впервые в жизни,
могла еще спасти ее - от кого?
разглядела Глашеньку Рыбакову. Но тогда... Кого не поразили бы эти глаза,
полные мрачного света, как бы изнутри озарившего Глашенькино лицо, когда она
склонилась над картами, которые неторопливо раскладывала мама?
Распустившиеся волосы упали на руки, но она не поправляла их. Мама
переставила лампу со стола на комод, чтобы было просторней гадать, свет
падал Глашеньке прямо в лицо, и она не отстранялась, не заслонялась, как
будто нарочно для того, чтобы я запомнила ее навсегда.
И через хлопоты получишь богатство. А еще предстоит тебе дорога дальняя.
Поздняя, - прибавила она, и хотя уже давно стемнело и было ясно, что
Глашеньке предстоит поздняя дорога - как будто не эта, а другая, страшная
дорога открылась в картах на гадальном столе. - Но этот король фальшивый, и
ждет тебя с ним одна пустая мечта.
меня эти привычные слова, которые она складывала то так, то эдак, стараясь
угадать "судьбу". И еще привычнее было взволнованное выражение доверия,
надежды, которые я видела на лицах приходивших к ней женщин, перед которыми
она испытывала - так мне казалось - полусознательный стыд. Но в этот вечер я
слушала ее, как будто она была какая-то чародейка, которая действительно
знала то, что, кроме нее, не знал ни один человек на земле.
измену; потом пошли пики и пики: восьмерка - слезы, десятка - разлука. И
мама все назвала - и разлуку и слезы.
тонкие руки, сжимавшие голову, на волосы, рассыпавшиеся по рукам, на мрачное
лицо с широко открытыми глазами? Разумеется, понимала. Недаром же,
оторвавшись от карт, она вдруг грустно сказала не "гадальным", а своим
обыкновенным голосом:
Глашенька венчаться в Петров. Почему он остался внизу? Что он делает у
крыльца, на морозе? Я слышала, как Синица что-то спросил у него - он не
Орловский Гай Юлий
Сертаков Виталий
Свержин Владимир
Никитин Юрий
Березин Федор
Афанасьев Роман