Чтение 10–й страницы книги ~Мы строим дом~

"Здравствуйте, дорогая мама, сестренка Надюша и дядя Коля! Поздравляю
вас всех с 25-ой годовщиной Октября! Я все время думаю о нашем славном
Ленинграде и о вас, как вы там?
Мама, я неожиданно получил письмо от Юры Евдокимова из 50-й квартиры.
Спасибо, что ты дала ему мой адрес. И хотя мы с ним особенно не дружили, он
парень из нашего двора. Он пишет, что ты теперь работаешь управхозом нашего
дома. Что же ты молчала? Он очень благодарен тебе за то, что ты переселила
их с сестрой в первый этаж, в квартиру с окнами на 2-ю Советскую. Говорит,
что жильцы дома тебя очень уважают и прошлой зимой ты помогла поймать
ракетчика. Мама! Почему я узнаю все это окольными путями? Это не
по-товарищески. Пиши подробнее и чаще. Еще Юрка пишет, что решено принимать
ленинградских детей в комсомол с 14 лет и ты, как член ВКП(б), обещала дать
ему рекомендацию. Я думаю, он того заслуживает, хотя и не всегда хорошо
относился к девчонкам. Но это пройдет. Бабушка и мать у него умерли, ты,
конечно, знаешь. Он говорит, что вначале октября ходил на Дворцовую смотреть
велосипедные гонки, и уже состоялось несколько футбольных матчей. Мама! Это
здорово! Вы ужас какие молодцы! Мы все думаем о вас и гордимся нашим
Ленинградом.
Я со дня на день ожидаю повестки из военкомата. Теперь я временный
инвалид. У меня пиодермия обеих конечностей и флегмона левой. Но ты не
волнуйся, тетя Вера меня лечит.
Мама! Что пишет Светлана? Вот уже месяц, как я ничего не получаю от
нее. Я люблю ее по-настоящему, и поэтому меня очень интересует, почему она
не пишет. Давно ли ты получала письма от нее? Что-то не верится, что она
меня любит.
Посылаю тебе свое последнее фото -- в эти годы увидеться, конечно,
надежды не имею, а если увидимся, то не скоро.
Очень прошу, напиши о Светлане откровенно, все, что знаешь: любит она
или нет?
Ну, пока, до свидания. Привет всем нашим ребятам, кого увидишь. Прости,
что мало написал, писать очень трудно. Целую, твой сын Лев".

25 января 1943 года. Страничка из тетради в клеточку, сложенная
треугольником. Письмо написано карандашом.
"Добрый день, дорогая мама! Привет с фронта! Появилось немного времени
и сел писать письмо. Пишу мало, но пойми -- времени нет совсем.
Эти две строки написал неделю назад, но нас перебросили на другой
участок, и сразу появилось много "работы".
Мама! У нас сообщили, что 18 января наши войска овладели
Шлиссельбургом, и теперь Ленинград будет связан со всей страной! Поздравляю
вас всех! Мы так долго ждали этого, у нас состоялся митинг. Старшина подарил
мне почти новые немецкие сапоги, он сам из Калинина, но у него двоюродный
брат живет в Ленинграде, на Лиговке. Люди в нашей роте очень хорошие. Многие
называют меня "Товарищ Ленинград". Мои тренировки в тире дают себя знать, и
ко мне относятся с уважением. Кормят нас хорошо, ты не волнуйся. Я уже
несколько раз ходил в разведку. Как вы там теперь живете? Как "воздух"? Не
сыплется ли "горох"? Что пишет Бронислав и что слышно о Юре с Верой? Я
сегодня им напишу, если будет тихо.
На Новый год нам были подарки. Мне достались вязаные рукавицы и
байковые портянки. Я написал тете Вере, чтобы она продала все, что у меня
осталось, но она, наверное, стесняется. Напиши ей, что мне ничего не надо,
так как все есть, а вернусь -- приобрету новое. Дядя Саша воюет где-то на
нашем фронте, но я пока ничего не знаю о нем. Может быть, встретимся.
Табак я не беру, а сразу меняю его на сахар и при случае постараюсь
послать вам.
Еще раз поздравляю вас с прорывом! Привет от всех наших красноармейцев!
Крепко целую, твой сын Лев".

Солдатская треуголка. Штамп военной цензуры. Бумага в клеточку. Письмо
начато чернилами, закончено карандашом.
"7 сентября 1943 года.
Здравствуйте, дорогие мама, дядя Коля и Надюша!
Давно не получал писем от вас и очень беспокоился. Ведь вы тоже живете
в городе-фронте, а я от вас далеко. Тут сейчас в садах яблоки, груши, слива,
солнце греет. Немец жег здесь деревни, угонял людей, но теперь он отступает,
цепляясь за каждый населенный пункт, но все же отступает. Это летом, а что
будет зимой?..
9 сентября 43 года.
Доканчиваю письмо на поле боя. Ночью здесь был жестокий бой. И нам
пришлось поползать порядком под разрывы его "ивана". Но и наша "катюша" дает
жизни немцам.
Вообще, народу у немца мало, он пускается на разные хитрости. Один или
два танка показываются по фронту в разных местах. Вообще живем пока, не
унываем. Ну а сегодня радостная весть о капитуляции Италии.
Мама, фото твое я получил, часто смотрю на него -- когда я смогу тебя
увидеть? Мы не выделись с тобой уже два года, мама...
Как живет Ленинград? Как дядя Коля? Поздравляю его с орденом. У меня
наград пока нет, но надеюсь, что будут.
Крепко целую, ваш сын и брат Лев".

Все. Больше писем от Льва не приходило. Он погиб при форсировании
Днепра, в сорок третьем. Разрывная пуля попала ему в сердце, пробив
фотографию матери в кармане гимнастерки.
После войны приезжал его фронтовой товарищ и рассказывал, как уже на
правом берегу Лев первым ворвался в фашистский дот с автоматом и перебил
весь расчет. Раненый немец успел нажать на курок...
Я помню, как незадолго до смерти мать собиралась ехать на могилу Льва и
называла село Ромашки, возле которого он пошел в свой последний бой. Я ходил
за ней хвостом и просил взять меня, взять обязательно, но что-то
расстроилось, и мать отложила поездку до следующего лета...
Только фотографии и шесть писем остались от Льва -- моего старшего
брата, с которым мы никогда не виделись.
И чувство вины, обострившееся в последние годы, за то, что до сих пор
не съездил к нему на могилу, не разыскал, отговариваясь перед самими собой
то заботами и неотложными делами, то отсутствием времени и денег.
...Сейчас я уже вдвое старше Льва -- ему так и осталось восемнадцать,
но, глядя на старую фотографию, я вспоминаю, как стоял перед ней,
пристыженный матерью за озорство, и вновь чувствую себя мальчишкой с
застланными пеленой глазами.

Бронислав.
После того как погиб Лев, он стал старшим сыном в семье.
В той же шкатулке хранятся его детский дневник, четыре письма, одна
записка и два свидетельства: о рождении 1928 года и смерти -- 1950-го. И
пачка истертых листков со стихами.
В книжном шкафу стоят несколько книг с его пометками на полях: Маркс,
Ленин, история Древнего Рима... Есть книги на английском и французском.
В ящике моего письменного стола лежат его курсантские нашивки и кожаный
ремень с якорем -- иногда я достаю их и разглядываю. Желтая пряжка
покорежена взрывом, на коже -- темные пятна...
Мать рассказывала, что в больнице, придя ненадолго в сознание,
Бронислав попросил врачей: "Делайте со мной что хотите -- я не пикну. Мне
надо выжить. Я у матери старший..."

Я не помню брата -- когда он погиб, мне не исполнилось и года. Но мне
кажется, что я хорошо знал его...
Высокий, подтянутый, в форме курсанта ВАМУ -- Высшего арктического
морского училища, -- он идет через наш двор на 2-й Советской улице и
улыбается подростку-брату, который радостно высунулся в открытое окно
квартиры. Местная шпана завистливо поглядывает на белые перчатки и голубой
гюйс курсанта. Вот в его сторону летит огрызок соленого огурца и, подпрыгнув
на асфальте, задевает отутюженную брючину. Шпана хохочет.
Их пятеро -- они дымят папиросами и по ночам играют на чердаке в карты
и пьют водку.
Броня не спеша подходит к ним и интересуется, кто бросил огурец. "Ты?"
-- он смотрит на веснушчатого малого, прихлебателя на побегушках. Тот с
усмешечкой мотает головой. "Ты?" -- брат поворачивает лицо к следующему.
"Нет", -- глумливо смеется тот. "Ты?" -- "Нет, гражданин начальник..."
Остается последний -- невозмутимо-наглый Пончик, с белым кашне под пиджаком.
"Значит, ты, -- брат снимает с его головы кепку и смахивает ею огуречный
рассол с брючины. -- Больше так не делай".
Еще секунда, и брату несдобровать -- шпана уже пришла в себя и готова
наказать флотского фраера, но в нашей парадной стукает дверь, и овчарка
Джуль с рычанием летит на помощь хозяину. За ней бежит Феликс. "Атас!" --
веснушчатый замечает собаку, и пятерка, матерясь, разбегается.
"Сидеть!" -- командует Джулю брат, и тот, урча и скаля зубы, неохотно
прерывает погоню и, подойдя к нему, садится у левой ноги. Броня успокаивающе
обнимает за плечо Феликса, который недавно вернулся с завода -- пахнущий
железом и керосином, и зовет пса: "Джуль, пошли! Рядом!"
Бронислав был отменным спортсменом или, как тогда говорили,
физкультурником. Он бегал на коньках и лыжах, выжимал по утрам гири, купался
до поздней осени, крутил на турнике "солнышко" и мог стрункой вытягиваться
меж двух табуреток, опираясь на них лишь пятками и затылком.
Приходя в увольнение домой, он шел в детскую комнату, и, не снимая
белых перчаток, выборочно проверял чистоту уборки: проводил пальцем по верху
шкафа, подоконнику или по перекладине между ножками стульев. Младшие
замирали и следили, как брат оценивающе взглядывает на перчатку и хмыкает.
"Молодцы..." -- снисходительно говорит он, если перчатка остается белой и
все сразу веселеют и пытаются ластиться к старшему. "Что это такое? --
Бронислав показывает Феликсу посеревшие пальцы перчатки и дает ему