Чтение 10–й страницы книги ~Один год в Израиле~

Впервые мы увидели их на углу нашей улицы -- Рубэна и его жену Эстер,
женщину моложавую, элегантную, одетую по-европейски аккуратно (о, эти
местные наряды женщин! Она идет на работу, а впечатление такое, что только
встала с постели). Познакомились, разговорились. С олимами знакомятся
запросто: "Откуда? Давно? Кто по профессии?"

Через час после того, как мы попрощались, в нашу дверь постучали, и
мальчишка передал огромный пакет лимонов и грейпфрутов. Потом мы узнали, что
собрали их для нас с деревьев в своем дворе.

День спустя Рубэн пришел к нам сам. Ходил по комнатам, осматривал нашу
квартиру, горестно качал головой, прикладывая руку к щеке, цокал языком и
пожимал плечами. Мы сказали ему по-немецки, а затем написали на бумажке,
сколько мы платим за такую невозможность, эта цифра в сочетании с тем, что
он видел, вызвала в нем возмущение.

-- Пятьсот долларов, пятьсот долларов, -- повторял он. -- О, майн гот!

Мы были с ним согласны, но что мы могли сделать? Рубэн ушел и вернулся
через полчаса, принес ящик с инструментом и электрическую дрель. Он
повозился в нашей душевой, почистил и починил слив, закрепил трубы, чтоб не
болтались.

-- Ну вот, -- потрогал, проверил, -- теперь порядок.

Через день он привез нам оконное стекло и вставил его вместо пленки,
которой Володя, чтоб не дуло, затянул окно, где стекла не было.

В нашей семье мужчины не из тех, кто не умеет забить гвоздь. Отнюдь. Но
весь инструмент остался по ту сторону границы. Там же осталось и умение
ориентироваться в окружающем пространстве. Где купить стекло? И сколько оно
стоит? Пока потерпим с пленкой.

Но стекло вставлено. Теплее -- ив комнате и на душе. Спасибо Рубэну.

У нас не было не только инструмента. Мы собирались поспешно, багаж не
отправляли, в чемоданы сложили только постели и одежду. Кухонная утварь
осталась там, в стране исхода. Нам говорили (ох, уж эти евреи, они все
знают!), что в Израиле все стоит гроши. Зачем тащить с собой кастрюли и
сковородки? Но первое же знакомство с ценами на посуду привело нас в уныние.
Мы не могли позволить себе купить посуду.

Рубэн осмотрел нашу кухню Вскоре он принес нам большой пакет с
кастрюлями, старенькими, но до блеска вычищенными. Он собрал их, наверное, у
своей многочисленной родни. Мы могли бы почистить их сами и все равно были
бы ему благодарны, но Рубэн не мог оскорбить нас грязной посудой. Наверное,
это сделала его элегантная строгая Эстер.

Среди принесенной утвари было уже забытое в Союзе с послевоенных времен
чудо, кастрюля в виде кольца, в которой пекут пироги. Мы с Алей тут же
принялись стряпать.

Телевидение показывало голодающих олимов, в самом деле, в ту зиму было
много попавших в беду матерей-одиночек, больных и слабых людей, которые жили
впроголодь.

Рубэн не мог спросить нас, не голодаем ли мы, наверное, не только из-за
языкового барьера, скорее всего из чувства такта. Он принес нам пакет со
снедью, среди прочего там лежала большая лоснящаяся курица. Принес, коротко
улыбнулся, сказал что-то на идиш и ушел -- много дел.

Мы смотрели на курицу, и хотелось плакать. Мы нормально (пока) питались,
иногда покупали кур. Как ему объяснить, что не надо нам приносить еду?

-- Ничего, -- сказала Ирина, -- когда-нибудь я тоже смогу кому-нибудь
помочь, кому это будет нужно.

-- Купить курицу? -- спросила я, чтобы шуткой сбить готовые брызнуть слезы.

Потом мы все-таки убедили Рубэна, что не следует нам приносить продукты,
мы не голодаем. Но прежде он еще раз принес большой пакет. Это было в первые
дни войны. Война уже шла, и мы не могли понять, почему не видно Рубэна.
Пойти к нему сами в это тревожное время мы не решались -- наверное, ему не до
нас.

Он пришел на третий или четвертый день и опять -- с продуктами.

Оказалось, его мужественная Эстер уехала в Тель-Авив к дочери, у той муж
в армии, она одна с детьми, ей страшно. А другая дочь с ребенком прикатила к
отцу и не выпускала его из дома ни днем ни ночью. Но как только страх стал
чуть меньшим, его освободили из домашнего плена, он отправился за продуктами
и не забыл про нас -- мы ведь могли бояться выйти из дома. Мы сказали "спаси¬
бо", но открыли наш холодильник и показали ему, что внутри непусто. Он
удовлетворенно кивнул и улыбнулся.

Рубэн долго не мог понять, что у меня за профессия. Началось с того, что
Рубэн так же, как Ципора, увидев в нашей комнате бандероли с книгами,
спросил:

-- Что это?

И очень удивился, услышав ответ. Зачем? Книги в Израиле да еще на
русском? Мы объяснили ему, что любим читать. Вот тогда он и заинтересовался
моей профессией. Я показывала ему на пальцах, что мое занятие писать,

-- Служащая? -- посочувствовал он. -- Тяжело. -- То есть очень тяжело
устроиться на работу.

-- Нет, не то. -- Я подсунула ему газету. Так и не знаю, понял ли он что
пишу я -- в газету. Пришлось показать ему книжку и сказать, что она моя, я ее
написала. Кажется, он понял, спросил, есть ли в книжке про любовь: на
обложке силуэты мужчины и женщины. Я кивнула, тогда он сказал на идиш:

-- Я найду тебе человека, который знает русский и иврит. Он переведет твою
книгу, издашь ее, получишь деньги и, -- Рубэн оглядел нашу комнату и
остановил взгляд на разваленном еле дышащем ципорином шкафу, -- купишь себе
новый шкаф. -- Пошутил и улыбнулся.

Добрый человек, он не знает, что для того, чтобы перевести книгу,
недостаточно знать два языка. Но желание помочь было таким искренним!

Кто он, Рубэн?

Работал на фабрике лет тридцать. Кем работал, определить трудно,
спрашивать как-то неудобно. Во всяком случае, когда мы спросили, кем
работает Менахем, его младший сын, он не ответил, кем, а тоже сказал: "На
фабрике". Похоже, что фабрика -- это фирма, это хорошо, а кем работать, не
так уж важно, особенно в молодости.

Возраста Рубэн еще не пенсионного, но вышел на пенсию раньше. Я так и не
поняла, какие заслуги дают право в Израиле выйти на пенсию не в шестьдесят
пять, а немного раньше. Возможно, зачлось то, что Рубэн сколько-то лет
служил в армии.

Похоже, что он не богат, говорит, правда, что, когда ему исполнится
шестьдесят пять, то денег получать будет больше, но сам он считает, что ни в
чем не нуждается -- есть дом, машина, пятеро детей и куча внуков. Дети и
внуки вечно толкутся в их доме, и проворная Эстер подсовывает обед то
одному, то другому. Мы никак не можем запомнить, кто есть кто, невпопад
зовем по имени сменяющих друг друга на дедовых коленях черноглазых -- в ба¬
бушку -- малышей.

Как-то я встретила на улице сияющих Рубэна и Эстер. Родился еще один
продолжатель их рода, в этот день ему сделали брит-милу, семья отмечала
праздник.

В другой раз мы повстречали Рубэна в центре города. Он был с внуком-
школьником, покупали лотерейные билеты.

-- Играете в лотерею? -- мы удивились.

-- А как же! Все время.

-- Собираетесь выиграть миллион? Рубэн рассмеялся. Неплохо бы,

-- Может, что-нибудь выиграю. А нет -- что делать? Все равно интересно.

Мне нравится, как Рубэн ходит.

Я думаю, по походке можно разгадать человека. Походка выдает его с
головой. Сколько мы видели важноходящих и неторопливовходящих. И тех, кто
бежит -- успеть, успеть, ухватить. И тех, кто катится. Одни катятся, будто
скользят, быстро-быстро, другие лениво перекатываются с боку на бок.

Рубэн ходит как-то очень спокойно. Надо быстро -- пожалуйста, ускорит шаг,
спешить некуда, вот как сейчас -- он гуляет с внуком, -- идет медленно,
наслаждается ходьбой. Голова его не задрана, не опущена, он просто нормально
держится, человек на своей земле.

Как-то он предложил повезти нас в Акко, посмотреть старый город.
Наслышанные и начитанные уже об интифаде и терроризме, мы побаивались ехать,
а согласившись, тоже немного ежились и поглядывали на белотканные головные
уборы арабов с опаской и интересом. Люди па улицах старого Акко были
одновременно из сказок Шехерезады и из газетных статей.

Мы ходили по узеньким таинственным мощенным камнем улочкам, было
интересно, но как-то не очень уютно. А Рубэн словно не замечал нашего
внутреннего дискомфорта, он был у себя дома в этом арабском районе, на
арабском рынке. Он останавливался и разговаривал с арабами, даже шутил. Мы
не понимали, о чем, но видели, шутил -- собеседники улыбались. Наверное, ему
и в голову не приходило, что можно вести себя иначе. Он у себя дома, какой
может быть дискомфорт?

Эта спокойная уверенность хозяина земли, где он живет, где ходит, где
ступает сейчас, в эту минуту, поразила нас однажды особенно. В нашем доме,
этажом ниже, живет семья -- муж, жена, трое детей, один из них солдат. Они ни
с кем не здороваются, не разговаривают с соседями, в подъезде они смотрят на
нас в упор и молча проходят мимо. Заходят в квартиру и быстро закрывают за
собой дверь, будто отгораживаются от мира. Младший из их семьи, мальчишка
лет десяти, бросал камни в бродячих кошек, что рылись в нашем мусорном
ящике. Это совсем доконало Алину.

-- Какой ужас! -- сказала она. -- Я видеть его не могу.

В этой квартире живет большая собака. Мне кажется, она похожа на своих
хозяев. Хотя, в отличие от хозяев, собака всегда приветствует нас: когда мы
подходим к дому и поднимаемся по лестнице, она сопровождает нас злобным
лаем. Я всегда знаю, когда мои возвращаются домой -- мне знак подает собака.
Иногда ее выпускают гулять по двору, и тогда я, съежившись, стараюсь
прошмыгнуть побыстрее. Но и остальные мои не радуются встрече с четвероногой
соседкой, а, посторонившись, вежливо уступают дорогу.

Как-то Рубэн в чем-то помогал мужу во дворе, а это четвероногое как раз
было выпущено хозяевами погулять. Собака подошла к мужчинам, злобно
ощерилась. Муж говорил потом, что стало несколько не по себе. А Рубэн по¬