трудом -- с благодарностью вымолвит: "Бог послал"; что ни потеряет --
вздохнет покорно: "Бог дал -- Бог взял". Но ежели обретет доход обильный,
тут же установит меру своему достатку, а лишним одарит общество. Каждый на
Руси печется об обществе разно, посильно, в зависимости от лишнего. Кто храм
Божий воздвигнет, кто рать оборужит, кто вложит казну в монастырь на
переписку премудрых книг. Иной через речку изладит мост, другой в голодный
год окупит зерна расшиву, а третий хоть грошом на паперти нищенке
поклонится, неудачливому соседу щей горшок снесет либо сунет ржаной пирог
калике перехожему. Потому как на том свете с русского человека спросится:
жил ли он общего живота ради или тешил гордыню да собственную утробу?
что от Бога отрекся, то ли оттого, что романеи хлебнул, но повел себя
небывало: в прируб за ключником вошел, обилие все пересчитал, поделил на
десять и сам жалованное принялся на возы таскать, норовя между делом
ухватить лишнее. Над кадушкой груздей соленых Смур с Еропкиным подрались.
Смур тоже оказался жаден, отстаивал кадушку как саму жизнь. Изловчась, сбил
с Еропкина шапку, тот же, защищая честь, каблуком припечатал Смуров лапоть;
взвизгнув от боли, вцепился Смур Еропкину в волоса, и врукопашную они
схватились.
так неволили, покуда из бойцов пыл-жар не вышел.
дух.
-- служи по уговору.
холопов мне дашь. Один -- ключник и для всякого обиходу, другой -- стряпню
стряпать. А грабить соседей станем -- мне десятину и с грабежу. Согласен --
холопей с возами пришлешь, нет -- я шапку в охапку. Володетелей много,
выберу наищедрого.
никому, кто был выше его по достатку и значимости. Писцу-подьячему,
щелкоперу, крапивному семени, когда случалось забрести в Поместный приказ, и
то кланялся, раболепствуя, в глаза заглядывал, указующее слово ловил,
выслушав -- не перечил, помнил: жалует царь, да не жалует псарь. А тут --
никакой боязни, шагает себе, с пяточки на носок сапожок ставит, плечиками
покачивает. Чует, как Смур взглядом затылок сверлит, да силы в том взгляде
нет. На его, Еропкина, стороне сила. Вот осерчает вконец да и махнет через
острог -- и ступай, Смур, сам стеречь сено, ползать промеж стожков, резать
соседей. Ножик, вишь, обронил, Аника-воин! Богу своему молись, что сосед
квелый попался, тут же тебя не порешил. В потасовке ножик не обронить --
искусство!
глоток добрый. А в небушке солнце плещется и жаворонок во славу сущего песнь
поет.
свою песню, сам величаясь да славясь:
сидит.
Ты пей, пей романею-то, она мысль прямит. Тут в Свободине с прямыми мыслями
таких дел наворочать можно -- мои братья обзавидуются. Да ты к столу, к
столу присаживайся. Небось как волк есть хочешь? Покормлю. Кушай с запасцем
-- ключника-то со стряпухой только к вечеру пришлют.
сулею достал, себе налил, гостю. Выпили, стали есть. Гость куска не дожевал
-- окосел. Видно, слаб был на романею. К стене привалился, заалел лицом и ну
пьяненько бормотать:
Прикидывал, как к ней приноровиться, с какого бока подкатить. Ничего не
придумал. Живут. Язычники. Казалось бы, в языческом состоянии им сподручнее
тяжко грешить, да не тут-то было. У них, видишь, на все закон: то нельзя,
это нельзя; на все ответ: таков порядок. Да ты сам слышал. Оттого и грешат
мелко, так себе: ульи унесут, невод украдут, лесину в чужом лесу срубят.
Тоска. Муж же на чужую жену не глядит, жена на чужого мужа -- тоже. Я уж
было на них рукой махнул. Но когда к Смуру пришел и, стоя у тебя за спиной,
Смура послушал...
человек. Ты слушай, сын боярский. Ведь это же надо, что он удумал! Да тут,
коли дело выгорит, такие разбой да грабеж пойдут -- мы с тобой сразу
отличимся. Только бы сюда, в Свободину, еще десятка два таких же, как ты,
детей боярских завлечь и столько же здешних стяжателей вроде Смура выискать
-- конца-края грабежам не станет. Избы что -- земля, камни по всей Свободине
гореть будут. А там, глядишь, и Народное Царство в смуту влезет да в ней и
увязнет. Да тут до искончания мира на всех греха хватит! Мы, сын боярский,
заместо закона им страсть к наживе подкинем. Закон супротив наживы не
устоит. Правильно? Правильно. Потому что страсть к наживе может обороть
единая власть да единая вера. Но власти единой у них нет и веры нет. Тут, в
Смуровом городище, каждая семья по-разному молится. Смешно сказать: кто в
речку верит, кто в облако, а кто в кукушиный крик да в шорох камыша. Так-то
Свободина эта -- что яблоня в наливных яблоках, тряхни -- и осыпятся. Вот я
и надумал: жадюга Смур у нас на первый раз есть, детей же боярских ты мне
присоветуешь. Есть у тебя знакомцы, такие же, как ты, мужалые да ухватистые,
готовые за золото хоть кому послужить?
зайчатину ложкой соленых рыжиков, вытер кулаком усы и принялся загибать
блестящие от жира пальцы: -- Сенька Петров, боярский сын, наш, валдайский,
почитай, сосед. Звяга Силин, тоже воинский человек, из митрополичьих. Да вот
еще Сулейка, татарин касимовский, баял: де, княжеских кровей. Еще, еще...
никого не смог. Всех друзей-знакомцев мысленно выстроил в ряд, вгляделся в
лица. Всякий народец попался, всякого достоинства и достатка, некоторые
слава только, что носили крест, -- чистые басурмане, свое устерегут, но
чужое унесут, да еще божиться станут: мол, сроду чужого не брали. Если же
божба не поможет, ретивого взыскателя и зарежут отай, после же дивятся:
вчерась, дескать, за рухлядью приходил -- кричмя кричал, а ноне и нос не
кажет -- видать, засовестился. Но согласных за золото служить абы кому,
кроме трех названных, не было. Эко диво дивное! Взять хотя бы, к примеру,
Мишаню Зернова. Ведь по всем повадкам-ухваткам -- тать, обличьем
страхолюден, а служить, окромя царя-батюшки да Руси-матушки, никому не
станет. Еропкин сейчас это понял наверняка, только объяснить причину не мог.
полоцкая боярыня, богатющая, красавица и вдова. Мишаня и ночь переночевать с
ней сподобился, а наутро сплюнул сквозь зубы Еропкину на сапоги, выразился:
"А у нас бабы краше" -- и, вернувшись из похода, у себя под Звенигородом
обженился на меньшой дочушке такого же, как и сам, сына боярского. Всей и
прибыли с женитьбы: как теперь на Москву-реку купаться правит -- голозадая
команда по тропочке поперед бежит, пять сынов-погодков. Это надо же таким
дурнем быть! Получается, все его, Еропкина, друзья-знакомцы -- дураки. Много
же их на Руси-матушке. Видно, уж такая сторонушка: и не сеют их, не жнут --
они сами родятся.
червоточина в них.