трезвой, что любовь к ней, возможно, и не существует длЯ менЯ как
чувство, если не поддерживаетсЯ теми самыми подоконниками. Тем нашим по-
доконником (на пятом или на восьмом этаже, Я забыл), на котором в тот
час она дышала частыми рваными вздохами, рыба, подпрыгивающаЯ на берего-
вой траве. И с которого (с подоконника) мы вместе с ней (она постаныва-
ла) убирали следы всего того, что выпил, но не вынес ее скромный интел-
лигентский желудок. Как на китах С на подоконниках. Не на трех, так на
четырех. На обычных, деревянных и скоропортящихсЯ от заоконнной сыри по-
доконниках (не вечных, Я не обольщаюсь), С на них любовь и держится.
менЯ восхищают.
битьсЯ за постель.
(все сидели, мы тоже).
зданием, особнячок, где литбоссы взяли Платонова сторожем и подметальщи-
ком улицы. Не под С а рядом с Тверским бульваром, ответила Вероника, ря-
дом с Пушкиным проезжаем (она всегда возражала мне Пушкиным) С с Пушки-
ным и с кавалергардами, с той, ах, ах, краткой ренессансной порой русс-
кой жизни, что все еще нам снится, как недостижимая.
ей, что мы сейчас как раз под тем двориком, где он скреб своей андегра-
ундной метлой. Шаркал и шаркал себе потихоньку, растил кучу мусора. Но
(опять же!) и под той землей, сказала Вероника, которую топтали ноги
Пушкина. Я засмеялся. К чертям споры. Москва С великий город, всем хва-
тит. Величие здесь как раз и припрятано, пригрето тем уникальным состра-
данием, которое одновременно и убивает тебя, и умиротворяет, шарк, шарк
метлой (жалей, жалей, жалей всех, только не себя!). Москва растворяет и
тем самым перераспределяет нашу боль. Тут не с кем стреляться, всем по-
немногу нашей боли хватит. Пушкин уцелел бы, не помчись он в Петербург.
В Москве он бы всерьез занялсЯ (вымещение страдания) сооружением не-
большого памятника няне. Хлопотал бы. Писал царю... Я дразнил ее. (Но не
только болтливость под стук колес. Я уже чувствовал, что Вероника ухо-
дит.) њто касаетсЯ любви, С продолжал Я Веронике, С мне (извини) хочетсЯ
любить заплаканных женщин. Но не писать же о них! Писать о любви С это
всегда писать плохо. СкоропортящеесЯ чувство. Платонов был особенно хо-
рош тем, что всем им, уже одуревшим от неталантливого описаниЯ любви, он
противопоставил иное С в частности, неписание о любви вообще. Неудиви-
тельно, что читавшие его взвыли от восторга. (Как только он умер.) Весь
русскоРсоветский мир пал ниц. Вот с какой силой (вот насколько) они по-
чувствовали облегчение. Были благодарны. Их перекосившиеся, истоптанные
бытом (плохо и натужно любящие) души нуждались в неупоминании о любви. В
минуте молчания. В паузе.
С Перестань же!.. С она, поэт, тщилась вновь и вновь
окоротить, а то и повернуть к Пушкину. К кавалергардам,
чьи кудри и бачки изрядно подзабыты (засыпал снег)... А
если бы он (Платонов) написал о людях вообще бесполых, о
людях, размножающихсЯ прикосновением рук С а ведь он мог
бы под занавес и вдруг, в конце своей подметальной
жизни! Конечно, не прямо и в лоб, а какРнибудь особо; с
космизмом и одновременно (как топчущийсЯ дворник) с
русской робостью перед запретной темой. Если бы он хоть
сколькоРто написал о них (об однополых), не только
русский, но и весь мир взвыл бы от восторга. Пали бы
ниц. До сей поры его бы превозносили. Славили бы. (А как
бы свежо истолковывали!) Но он предпочел неупоминание,
асфальт на Тверской, брусчатка, каблуки проходящих мимо
женщин, взгляд неподнимаемых отекших глаз и монашескаЯ
работа рук, шарк, шарк метлой....
тиши, пусть заснет. Запер комнату. Стоял, выжидаЯ С и вот, в полутьме
коридора, мягко, кошачьими шагами ко мне подошел среднеазиатский хрупкий
мужчина (один из тех, что попользовались втроем, четвертый мертвецки
пил). Очень деликатно он спросил меня:
высокая, чуть с рыжинкой глаза?.. (Однако же наблюдательность! Портре-
тист.)
титься. Необходимо предупредить ее о поезде... С деликатно лгал он, заг-
лядываЯ мне в самые зрачки. Карие красивые глаза.
ивал. Он, видно, сожалел, что, влив в нее спиртное, они спешили, по-
пользовались в спешке (когда хорошо бы с ленцой и с негой. Жаль! А потом
расслабились. Куда она пропала?) Конечно, московскаЯ блядь длЯ них не в
новинку. ВсеРтаки жаль упустить. А то, что в ней, в женщине, возможно,
плескалась еще и каплЯ еврейской крови, доставляло им, восточникам, до-
полнительное удовольствие.
нике вернулся. И очень кстати. Потому что пришлось опять подвести ее к
окну, как раз к тому подоконнику, где она дышала (блеванув на пол пос-
леднюю малую горстку). Когда там, щекой на подоконник, она постанывала,
набираясь кислорода и малых сил, Я уже знал, что буду любить. Я угадывал
надвигавшеесЯ чувство. Сердце делалось тяжелым. (Нет, чтобы поплыть,
подтаять, как в молодости. И, разумеется, мне захотелось любить. Речь не
о постели, мы уже несколько раз спали до этого.) Я помогал ей умыться. Я
поругивал, выговаривал, Я укрывал простыней С ко мне пришли (вернулись)
движениЯ рук и слова. Предлюбовь, когда любовь уже в шаге. В такие дни
мокрое, скользкое сердце (вот образ!) набухает, становитсЯ тяжелым, как
от застойной воды. Сердце С как огромное ржавое болото со стрелками ка-
мыша, с осокой, с ряской и с бесконечной способностью вбирать, заглаты-
вать в себя. В него (в болото) можно теперь бросать камни, плевать, сли-
вать химию, наезжать трактором, загонять овец С все проглотит.
ка, скапливались, достаточно много точных и залежавшихсЯ нежных слов, но
нацеливались они не на бумажный лист, а на это пьющее, утратившее себЯ
существо. ХуденькаЯ пьянчужка, не умеющаЯ за себЯ постоять. (Стихи ее
мучали? Или их непризнание? С она так и не сумела в этом определиться.)
Пала духом. Командировочные, водочка в розлив, ну, темнаЯ ночь, выру-
чай!.. Я отыскивал ее в крыле К, иногда в ужасающих своей заплеванностью
и грязью местах, в жутких компаниях. (Им она и объясняла, какой она ге-
ний. њитала стихи.) Однажды была совсем голая. Уже в дым. На кровати ле-
жала и в самом дальнем (от их застолья) полутемном углу. А они продолжа-
ли пить. Мужики С предполагаю С нетРнет к ней наведывались. Во всяком
случае, если пока что не произошло, не было в полной мере (одинРто был,
ктоРто же ее раздел), то должно было произойти неминуемо. Они ее, понят-
но, не отдавали. Тњто лезешь?! Мы тут без тебя... Мы ее поили! Она наша,
отвали!У С кричали командировочные (волгоградские на этот раз), но Я то-
же уже кричал, матерился. В конце концов опыт общажника помог мне зате-
ять драку, столь необходимую в типовой ситуации, когда они всеРтаки бо-
ятсЯ шума и огласки, а ты нет. Я ее еле одел. Один из ублюдков (была,
видно, с ним еще не совсем пьяна и не давалась) развалил надвое ей трусы
бритвенным лезвием, открыв длЯ всех скромное женское лоно, курчавый над
ним хохолок. Теперь с этими трусами, как Я ни прилаживал, как ни придер-
живал их, не получалось. (Пока не сообразил, что они разрезаны.) Все это
времЯ Я заслонял ее, а левой рукой когоРто отталкивал; сзади менЯ стоял
ор, крик. И ктоРто из них, из волгоградских, суетясь и возбужденно подп-
рыгиваЯ за моей спиной, тыкал пустой пивной бутылкой мне в лопатку. (А Я
вдруг ощутил лопатку как часть тела. Я понял, как это близко. Так приб-
лижаютсЯ к нам наши завтрешние дни С набегают, как по небу тучки; и не
меняетсЯ ветер.)
внутри Веронички начинало опасно булькать, и чуть что С рвало. Поставил
Николаев Андрей
Шекли Роберт
Прозоров Александр
Прозоров Александр
Глуховский Дмитрий
Афанасьев Роман