"обмывать" помолвку "Лорелеей экстра кюве". Отныне лейтенант Юбель стал
ежедневно приезжать к нам из Майнца, хотя долгое пребывание вблизи от
предмета его болезненного вожделения шло ему очень и очень во вред. Когда
мне случалось войти в комнату, где они сидели вдвоем, лейтенант выглядел
совершенно изнуренным и бледным; он бы вконец извелся, если бы, на его
счастье, ход дел не принял совсем иного оборота.
заняты переменой фамилии, предстоявшей моей сестре после вступления в
брак; мне живо помнится, что я до недоброжелательства ей завидовал.
Подумать только, что она, всю жизнь называвшаяся Олимпией Круль, теперь
станет писаться "Олимпия Юбель"! Сколько в этом новизны и прелести! Можно
ли себе представить что-нибудь скучнее и утомительнее, чем весь век
ставить под письмами и деловыми бумагами одну и ту же подпись? Рука сама
отказывается выводить эти докучные буквы. Какое счастье, какой прилив
свежих сил - откликаться на новое имя! Возможность хоть раз в жизни
переменить имя казалась мне огромнейшим преимуществом слабого пола, - ведь
нас, мужчин, закон лишает этой радости. Что до меня, не приспособленного,
как большинство людей, вести под защитой буржуазного строя унылую и
безопасную жизнь, то я впоследствии проявил немало изобретательности,
чтобы обойти запрет, мешавший мне жить и зарабатывать себе на жизнь, и я
уже сейчас позволяю себе отослать читателя к тому проникнутому легкой
своеобразной прелестью месту моих воспоминаний, где я впервые, как
изношенную, пропотевшую одежду, сбрасываю с себя свое родовое имя, чтобы
не вовсе самочинно присвоить себе другое, по звучности и аристократизму
далеко превосходящее имя лейтенанта Юбеля.
костлявым пальцем уже стучался в наши двери. Ехидные слухи о состоянии дел
моего бедного отца, распространившиеся в наших краях, недоверчивая
сдержанность, с какой к нам стали относиться, беды, которые пророчили
нашему не в меру гостеприимному дому, - все это к величайшему
удовлетворению грязных злопыхателей сбылось, оправдалось и подтвердилось.
удешевление (что, разумеется, мало способствовало повышению их качества),
ни сверхсоблазнительные рекламы, которые мой крестный Шиммельпристер,
вопреки своему убеждению, из чистой любезности сделал для фирмы, не
привлекли симпатий винолюбивого общества к нашему товару. Последнее время
заказы уже равнялись нулю; и вот в один из весенних дней, незадолго до
моего восемнадцатилетия, на моего бедного отца надвинулась катастрофа.
позднее моя фантасмагорическая жизнь не давала мне возможности приобрести
меркантильные знания. Посему я не буду вдаваться в предмет, мне почти
незнакомый, и утруждать читателя профессиональными подробностями краха
фабрики шампанских вин. Но о сердечном участии, которое мне в то время
внушал мой бедный отец, я все же скажу несколько слов. С каждым днем он
все глубже и глубже погружался в меланхолию, выражавшуюся в том, что он
целыми днями сидел где-нибудь на стуле у стены со склоненной набок
головой, пальцами правой руки неторопливо поглаживая свое брюшко и
часто-часто моргая глазами. Иногда он ездил в Майнц, - эти печальные
поездки предпринимались, надо думать, в надежде достать денег или сыскать
какие-нибудь источники помощи; приезжал он оттуда совершенно подавленный и
то и дело вытирал батистовым платочком лоб и глаза. Прежнее благодушие
возвращалось к отцу, разве когда он, повязанный салфеткой, с бокалом вина
в руке, председательствовал за пиршественным столом, - по вечерам в нашем
доме все еще собиралось шумное общество. Но однажды во время такого
собрания между моим бедным отцом и евреем-банкиром (супругом обвешанной
драгоценностями особы) возникла пренеприятная и достаточно отрезвляющая
словесная перепалка. Банкир этот, как я тогда же узнал, был одним из самых
отчаянных живодеров, что заманивают в свои сети незадачливых и
легкомысленных коммерсантов. Вскоре наступил тот знаменательный, роковой,
но для меня все же интересный и бодрящий день, когда фабрика и контора
фирмы остались закрытыми, а в нашем доме появилась кучка почтенных господ
с холодным взором и поджатыми губами, чтобы описать наше имущество.
неплатежеспособность и скрепил бумагу наивно вычурной подписью, которую я
умел так мастерски воспроизводить, после чего дело было торжественно
передано конкурсному управлению.
в школу, вернее в реальное училище, окончить которое, замечу мимоходом,
мне так и не было суждено: во-первых, потому, что я ни в малейшей мере не
скрывал своего отвращения к деспотической тупости, характерной для этого
заведения, и, во-вторых, потому, что подозрительные слухи, а затем и
полное крушение нашего торгового дома восстановило против меня весь
учительский персонал, более того, преисполнило его ненавистью и презрением
ко мне. И на сей раз, после банкротства отца, меня не только не перевели
на пасху в следующий класс, но поставили перед выбором - либо и впредь
терпеливо сносить уродливые проявления тирании, в моем возрасте уже
нестерпимые, либо уйти из школы и тем самым поставить крест на тех
общественных преимуществах, которые дает окончание реального училища. В
задорном сознании, что личные мои качества с лихвой возместят мне утрату
этих жалких привилегий, я, разумеется, выбрал последнее.
мой бедный отец оттягивал ее приближение, все безнадежнее запутываясь в
сетях ростовщиков, потому что точно знал - торги сделают нас не только
бедняками, но нищими. Все пошло с молотка - складские запасы (впрочем, не
знаю, кто согласился дать хоть грош за эту злополучную субстанцию,
именовавшуюся шипучим вином); недвижимость, как то: погреба и наш
загородный дом, обремененные долгами по закладным, составлявшими более
двух третей их стоимости, проценты по которым не платились в течение ряда
лет; гномы, грибы и зверюшки из нашего сада, даже стеклянный шар и эолова
арфа не избегли этой печальной участи. Дом наш лишился всего своего
приветливого изобилия - прялка, пестрые подушки, полированные ларчики и
флаконы с благовониями были вынесены на аукцион; конкурсное управление не
пощадило даже алебард и веселых занавесей из раскрашенного тростника, и
если забавное устройство над входной дверью уцелело в этом разгроме и
по-прежнему тоненько выводило "Жизни возрадуйтесь", то только потому, что
судейские его не заметили.
сломленного человека. В нем замечалось даже известное удовлетворение по
поводу того, что дела, распутать которые ему не представлялось возможным,
теперь находятся в надежных руках, а так как правление банка, в чье
владенье перешла наша недвижимость, сердобольно разрешило нам до поры до
времени проживать в голых стенах нашего загородного дома, то у отца
как-никак была еще и крыша над головой. Легковерный и добродушный по
природе, он и других людей не считал за жестокосердных педантов и не
думал, что они всерьез его оттолкнут; у него даже достало наивности
явиться в местное акционерное общество по выработке шампанских вин и
предложить свои услуги в качестве директора. Получив насмешливый отказ, он
сделал еще несколько попыток встать на ноги, для чего храбро возобновил
свои вечера и фейерверки. Когда и это средство не помогло, отец впал в
уныние; а так как он еще полагал, что стоит нам поперек дороги и что без
него мы легче пробьемся в жизни, то и решил покончить с собою.
не посещал школы и радовался временной свободе и переходному своему
состоянию без определенных видов на будущее. Мы - моя мать, сестра Олимпия
и я - собрались в столовой, единственной еще кое-как обставленной комнате,
и довольно долго не приступали к скудной трапезе, дожидаясь главы
семейства. Но когда отец не появился и после того, как суп был уже съеден,
сестра Олимпия, к которой он питал особую нежность, была послана в кабинет
звать его к обеду. Через какие-нибудь три минуты мы вдруг услышали, что
она с криком мнится вниз по лестнице, потом опять вверх и зачем-то снова
вниз. Я весь похолодел и, готовый к наихудшему, ринулся в комнату, отца.
Он лежал на полу в расстегнутом сюртуке; одна его рука покоилась на
выпуклом животе, а рядом лежал блестящий опасный предмет, из которого он
выстрелил в свое чувствительное сердце. Горничная Женевьева и я подняли
его и положили на софу. Покуда прислуга бегала за врачом, Олимпия с
воплями носилась по дому, а мать не отваживалась выйти из столовой, я
стоял, закрыв глаза руками, возле стынущей оболочки моего родителя, щедро
воздавая ему дань сыновних слез.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
писать и сомнение в плодотворности задуманного удерживали меня от того,
чтобы в строгой последовательности, листок за листком, продолжать свою
исповедь. На предыдущих страницах я хоть и неоднократно заверял, что веду
свои записи главным образом и прежде всего для собственного развлечения,
но так как я и здесь намерен воздать должное правде, то хочу откровенно
признаться: садясь за письменный стол, я втихомолку все же помышлял о
читателях, и без подкрепляющей меня надежды на их участие и поощрение у
меня, наверное, не хватило бы усидчивости довести свою работу хотя бы до
нынешней ее стадии. И уж, конечно, я не раз задавался вопросом - смогут ли
мои правдивые признания, скромно почерпнутые из действительной жизни,
соперничать с вымыслом писателей и заслужить благоволение публики, давно
пресытившейся пряностями искусства? Одному богу известно - не раз говорил
Шилова Юлия
Майер Стефани
Браун Дэн
Афанасьев Роман
Плотников Александр
Афанасьев Роман