образом спас страну от бедствий; за это фараон сделал его первым
министром], однако даже судьба Иосифа, хотя и напоминала мою, не могла с
ней сравниться. Ибо не надо забывать, что блестящие финансовые способности
Иосифа не принесли пользу никому, кроме фараона, и, следовательно, широкая
публика имела полное право относиться к нему с неприязнью, тогда как я,
пощадив солнце, облагодетельствовал всех и потому пользовался всеобщей
любовью.
власть была огромна; и не только по званию, как часто бывает, а по
существу. Я стоял у самого истока второго великого периода мировой истории
и мог наблюдать, как узенький ручеек истории становится все глубже, все
шире и катит свои мощные струи в отдаленные века; я видел под сенью
бесчисленных тронов таких же авантюристов, как я: де Монфоров, Гэвстонов,
Мортимеров, Вилльерсов [Симон де Монфор - граф Лестерский (1206-1265),
возглавил борьбу части английских крупных феодалов в союзе с городами за
ограничение королевской власти; взял в плен короля Генриха III и его сына
принца Эдуарда и на время стал диктатором Англии; убит в сражении; Гэвстон
Пьер - сын гасконского дворянина, фаворит английского короля Эдуарда II
(1284-1327); пользовался неограниченным влиянием; был обезглавлен по
настоянию придворной феодальной знати; Мортимер Роджер (1287-1330) - граф,
любовник жены короля Эдуарда II Изабеллы Французской; чтобы захватать
английский престол, он добился вместе с Изабеллой заключения короля в
тюрьму, где тот был удавлен; Вилльерс Джордж, впоследствии герцог
Бувингемский (1592-1628) - первый министр английского короля Якова I,
фактически самолично решал все государственные дела; был казнен королем
Карлом I], ведших войны и предводительствовавших походами французских
фаворитов и правивших страной любовниц Карла Второго, но равного себе я
среди них не находил. Я был Единственным; и мне отрадно было думать, что
по крайней мере в течение тринадцати с половиной веков этот факт никому не
удастся ни утаить, ни опровергнуть.
одна власть, которая была могущественнее и меня и короля вместе взятых. То
была власть церкви. Я не хочу скрывать этот факт. Я не мог бы его скрыть,
даже если бы захотел. Но не стоит говорить о нем сейчас; я расскажу об
этом в свое время и в своем месте. Вначале церковь не причиняла мне
никаких сколько-нибудь заметных неприятностей.
простодушный и доверчивый - ну просто кролики! Человеку, родившемуся в
атмосфере свободы, горько было слушать, как искренне и смиренно клялись
они в своей верности королю, церкви и знати; а между тем у них было не
больше оснований любить и почитать короля, церковь и знать, чем у раба
любить и почитать кнут или у собаки любить и почитать прохожего, который
бьет ее! Ей-богу, любая монархия, даже самая умеренная, и любая
аристократия, даже самая скромная, оскорбительны; но если вы родились и
выросли под властью монархии и аристократии, вы никогда сами не
догадаетесь об оскорбительности своего положения и не поверите, если
кто-нибудь вам об этом скажет. Становится стыдно за свой народ, когда
подумаешь, какие мыльные пузыри постоянно восседали на его тронах без
всякого права и основания и какие третьесортные людишки считались его
аристократией; если бы всех этих монархов и вельмож предоставить самим
себе, как предоставлены себе куда более достойные люди, они никогда не
выбились бы из нищеты и неизвестности.
самых настоящих; они так рабами и назывались и в знак рабства носили
железные ошейники; остальные тоже в сущности были рабы, хотя не назывались
рабами, - они воображали себя свободными людьми, и их именовали:
"свободные люди". По правде говоря, вся нация в целом существовала только
для того, чтобы пресмыкаться перед королем, церковью и знатью, чтобы
рабски служить им, чтобы проливать за них кровь, чтобы, умирая с голоду,
кормить их, чтобы, работая, предоставить им возможность забавляться,
чтобы, терпя нужду и горе, делать их счастливыми, чтобы, ходя голыми, дать
им возможность носить шелка и драгоценные каменья, чтобы, платя налоги,
избавить их от необходимости платить, чтобы, слыша от них только брань в
течение всей своей жизни, позволять знатным кичиться и чувствовать себя
земными богами. И в благодарность получать только побои и презрение;
впрочем, они так привыкли к своей приниженности, что даже такое проявление
внимания принимали за честь.
изучать. У меня были свои унаследованные идеи, у короля и его народа -
свои. И те и другие текли в глубоких руслах, вырытых временем и привычкой;
и тому, кто захотел бы изменить их течение доводами разума, пришлось бы
долго трудиться. Например, этот народ унаследовал убеждение, что все люди,
не обладающие титулом и длинной родословной, как бы щедро ни наградила их
природа, ничуть не выше животных, клопов, насекомых; в то время как я
унаследовал убеждение, что человекоподобные вороны, рядящиеся в павлиньи
перья наследственных достоинств и незаслуженных титулов, годны только на
то, чтобы над ними посмеяться. И вполне естественно, что ко мне там
относились несколько странно. Примерно так, как хозяин зверинца и публика
относятся к слону. Они восхищаются его ростом и его необычайной силой, они
с гордостью говорят о том, что он может сделать много такого, что сами они
сделать не в состоянии, с такой же гордостью они рассказывают, что,
рассердясь, он может обратить в бегство тысячу человек. Но разве из-за
этого они считают слона _равным_ себе? Нет! Подобная мысль насмешила бы
даже самого жалкого оборванца. Да она никогда ему и в голову не пришла бы;
он не мог бы даже допустить существования подобной мысли. И вот для
короля, для знати, для всего народа, вплоть до последнего раба и нищего, я
был как раз таким слоном. Мной восхищались - и меня боялись; но
восхищались, как животным, и боялись, как животного. Перед животным не
благоговеют, - не благоговели и передо мной; меня даже не уважали. У меня
не было ни родословной, ни унаследованного титула, потому в глазах короля
и знати я был просто пылью под ногами, а народ взирал на меня с изумлением
и страхом, но без всякой примеси почтения: согласно своим унаследованным
идеям, он не чувствовал почтения ни к чему, кроме знатности и родословной.
В этом сказывалось влияние могущественной и страшной римско-католической
церкви. За каких-нибудь два-три столетия она превратила нацию людей в
нацию червей. До того как церковь утвердила власть над миром, люди были
людьми, высоко носили головы, обладали человеческим достоинством, силой
духа и любовью к независимости; величия и высокого положения они
добивались своими заслугами, а не происхождением. Но затем появилась
церковь и принялась за работу; она была мудра, ловка и знала много
способов, как сдирать шкуру с кошки - то есть с народа; она изобрела
"божественное право королей" и окружила его десятью заповедями, как
кирпичами, вынув эти кирпичи из доброго здания, чтобы укрепить ими дурное;
она проповедовала (простонародью) смирение, послушание начальству,
прелесть самопожертвования; она проповедовала (простонародью)
непротивление злу; проповедовала (простонародью, одному только
простонародью) терпение, нищету духа, покорность угнетателям; она ввела
наследственные должности и титулы и научила все христианское население
земли поклоняться им и почитать их. Эта отрава продержалась в крови
христианского мира вплоть до моего родного века, когда лучшие
представители английского простонародья продолжали мириться с тем, что
люди, во много раз менее их достойные, сохранили за собой ряд званий,
вроде звания лорда и короля, на который нелепый закон их страны не дает
права им, достойнейшим, претендовать; англичанин не только мирится с этим
странным положением вещей, но даже убеждает самого себя, что гордится им.
Человек способен примириться с чем угодно, если он привык к этому от
рождения. Разумеется, эта зараза благоговения перед званием и титулом жила
когда-то в крови и у нас, американцев; но к тому времени, когда я покинул
Америку, она уже исчезла. Жалкие остатки ее сохранили еще некоторые франты
и франтихи. Но когда эпидемия снижается до такого уровня, можно считать,
что ее уже нет.
Артура. Я чувствовал себя великаном среди карликов, взрослым среди детей,
мыслителем среди умственных кротов; как там ни рассуждай, а я был
единственным действительно великим человеком во всем британском мире; и
тем не менее, как и в далекой Англии моей родной эпохи, какой-нибудь граф
с бараньими мозгами, который мог доказать, что происходит от любовницы
короля, раздобытой из вторых рук в лондонских трущобах, пользовался
большим почетом, чем я. Такого человека в царствование Артура уважали все,
хотя бы его внешность была столь же убога, как его ум, а его
нравственность столь же низменна, как его происхождение. Были случаи,
когда ему разрешалось сидеть в присутствии короля, а мне не разрешалось. Я
без труда мог бы добиться титула, и это возвысило бы меня в глазах всех,
даже в глазах короля, который бы дал его мне. Но я не просил титула; я
отклонил его, когда мне его предложили. Человеку с моими убеждениями титул
не может доставить радости; кроме того, я получил бы его незаконно, так
как, насколько мне известно, моему роду никогда не везло по части
знатности. Я был бы доволен и гордился бы только таким титулом, который
мне пожаловал бы сам народ, единственный законный источник власти; такой
титул я надеялся заслужить; я действительно в конце концов заслужил его
долгими годами добросовестной, честной работы и стал носить его с высокой
и чистой гордостью. Этот титул, сорвавшийся однажды с губ деревенского
кузнеца, был подхвачен всеми как счастливая выдумка и с одобрительным
смехом передавался из уст в уста; в десять дней он обошел все королевство,
и к нему привыкли, как к имени короля. В дальнейшем и в народных толках и
в королевском совете при спорах о делах государственной важности меня
называли только так. Этот титул в переводе на современный язык означает -
Хозяин. Он мне нравился, так как я получил его от народа. Это был очень
высокий титул - и единственный в своем роде. Когда говорили о герцоге, о
графе, о епископе, нельзя было угадать, о ком именно идет речь. Разве мало