Кураи. Помню, как в ту ночь пронзительно трещали цикады во дворе. Они-то
меня, наверное, и разбудили. Раскатисто шумел прибой, полог светло-зеленой
москитной сетки слегка колыхался на ветру. Однако было в этом шевелении
нечто необычное.
воздуха, опускалась. Таким образом, ее складки не передавали колебаний
ветра; наоборот, казалось, что сетка лишает бриз силы, останавливает его.
Слышался тихий шелест, будто шумели листья бамбука, - это края сетки
скользили по татами. Но движение их явно не совпадало с дуновениями ветра.
Сетка колыхалась совсем иначе, шла мелкими волнами; грубая ткань судорожно
дергалась, и казалось, что это неспокойная поверхность озера. То ли гладь
рассек форштевень далекого судна, то ли это был след за кормой...
невидимые иглы впились в мои широко раскрытые глаза.
его в угол. Поэтому между мной и тем, что я увидел, белела пустая, измятая
простыня, а в затылок мне дышал свернувшийся калачиком отец.
дыхание, отец пытался подавить приступ кашля. И тут мои глаза - а было мне
в ту пору всего тринадцать лет - закрыло что-то большое и теплое. И я
ослеп. То протянулись сзади ладони отца и легли мне на лицо.
сзади и прикрыли мои глаза, смотревшие в самый ад. Руки из другого мира.
Не знаю, что это было - любовь, сострадание или стыд, но ладони в один миг
уничтожили зрелище открывшегося мне кошмарного мира и похоронили его во
тьме. Спрятанный за этой преградой, я слегка кивнул головой. Отец сразу
понял по этому движению, что я исполню его волю, и убрал руки. И,
послушный приказу отцовских ладоней, я всю бессонную ночь, до самого утра,
пока в комнату не проник снаружи яркий солнечный свет, пролежал с крепко
зажмуренными глазами.
поглощен созерцанием его мертвого лица, что не уронил ни единой слезинки.
Со смертью отца гнет тех ладоней отпустил меня, и я, глядя на угасшие
черты, уверялся в том, что я-то жив, помните? Я не упустил случая сполна
отомстить отцовским рукам - тому, что еще зовут любовью, - но матери я
никогда отомстить не пытался, хотя и простить ей ту ночь тоже не мог...
накануне в храме. Отец настоятель написал в школу записку, что один день
меня не будет. В тот вечер, когда должна была приехать мать, я возвращался
с завода в храм Рокуондзи с тяжелым сердцем.
разлуки я наконец увижусь с матерью; остальным послушникам просто было
любопытно на нее посмотреть. У меня же она - жалкая, бедно одетая - не
вызывала ничего, кроме отвращения. Но как я мог объяснить добросердечному
Цурукава, что не желаю встречаться с собственной матерью? Едва закончился
рабочий день, как он схватил меня за руку и взволнованно крикнул:
мать. Пожалуй, я все-таки по ней соскучился. Просто мне были неприятны те
излияния нежных чувств, без которых не умеют обходиться родители, вот я и
искал оправдание своей бесчувственности. Таков уж мой дурной характер.
Ничего еще, если я пытался обосновать свои подлинные чувства, но иногда
случалось, что придуманные мной самим причины мне же и навязывали
совершенно неожиданные эмоции, чуждые моей натуре изначально.
заслуживал ненависти более меня самого?
пожалела тебя.
раздражал меня, более того, он стал мне необходим.
переводившим мои мысли на язык окружающего мира.
превратить свинец в чистое золото. Если я был негативом жизни, он был ее
позитивом. Сколько раз с восхищением я наблюдал, как мои грязные,
замутненные чувства, пройдя сквозь фильтр его души, выходили наружу
чистыми и сияющими! Пока я пыхтел и заикался, он брал мои мысли,
выворачивал их наизнанку и являл в таком виде миру. Благодаря
поразительному этому превращению я постиг одну вещь: нет различия меж
чувством наиблагороднейшим и наиподлейшим, эффект их один и тот же, и даже
желание убить неотличимо от глубочайшего сострадания. Цурукава не поверил
бы, даже если б я сумел ему все растолковать, но мне эта мысль явилась
пугающим откровением. С помощью Цурукава я перестал бояться лицемерия -
оно теперь представлялось мне грехом незначительным.
отправили с накладными на какие-то авиадетали в Осака, на наш центральный
завод, я угодил под воздушный налет и видел, как несут на носилках
рабочего с развороченным осколками животом.
ужасным? Почему, увидев изнанку нашего тела, мы в ужасе закрываем глаза?
Почему человека потрясает зрелище льющейся крови? Чем это так
отвратительно внутреннее наше устройство? Разве не одной оно природы с
глянцевой юной кожей?.. Интересно, какую рожу скорчил бы Цурукава, скажи я
ему, что это он научил меня образу мыслей, позволяющему сводить мое
уродство к нулю. Что же бесчеловечного в уподоблении нашего тела розе,
которая одинаково прекрасна как снаружи, так и изнутри? Представляете,
если бы люди могли вывернуть свои души и тела наизнанку - грациозно,
словно переворачивая лепесток розы, - и подставить их сиянию солнца и
дыханию майского ветерка...
Мы с Цурукава опустились на колени за дверью, в коридоре, освещенном
сиянием раннего лета, и подали голос, извещая о нашем прибытии.
какие-то похвалы в мой адрес. Я стоял, опустив глаза, и на мать почти не
смотрел. В поле моего зрения находились лишь блеклые застиранные шаровары
и грязные руки, лежавшие на коленях.
поклонов мы удалились. Моя келья, маленькая комнатка в пять татами
величиной, находилась на юг от Малой библиотеки и выходила окном во двор.
Как только мы остались вдвоем, мать Ударилась в слезы. Я был к этому готов
и сумел сохранить полное хладнокровие.
срок послушничества, меня не навещать.
Раздражало только, что она, как всегда, не пыталась ни спорить, ни
возражать. Хотя от одной мысли, что мать может переступить запретную черту
и вторгнуться в мой внутренний мир, меня охватывал ужас.
спрятанные глазки. Губы, ярко-красные и блестящие, жили на этом лице своей
жизнью, а за ними белели крупные крепкие зубы деревенской женщины. Она
находилась еще в том возрасте, когда горожанки вовсю пользуются
косметикой. Мать же, казалось, нарочно старалась выглядеть поуродливее. Но
таилось в ее лице и что-то сдобное, плотское - я остро это почувствовал и
содрогнулся от отвращения.
полотенце из синтетики и стала вытирать потную загорелую грудь. Грубая
блестящая ткань, пропитавшись потом, еще больше заиграла переливчатым
светом.
пояснила она. Я промолчал. Напоследок мать вытащила посмертную отцовскую
табличку, замотанную в старую тряпку мышиного цвета, и пристроила ее на
моей книжной полке.
и папочкина душа возрадуется.
священнику и продала наш маленький участок земли.
собиралась поселиться недалеко от Киото, в доме своего дяди.
никто теперь не встретит меня, появись я вновь на том забытом богом мысе.
лице, но она наклонилась к самому моему уху и прошептала:
остается, как стать настоятелем Кинкакудзи. Может быть, преподобный Досэн
полюбит тебя и сделает своим преемником. Ты понял? Твоя мамочка будет жить
одной этой надеждой.
придвинулась ко мне, в нос дохнуло ее потом. Вдруг она тихонько
рассмеялась - я очень хорошо это помню. Смутные воспоминания далекого
детства охватили меня: я - младенец и сосу смуглую материнскую грудь.
Стало неприятно. Прядь вьющихся волос коснулась моей щеки, и в этот миг я
увидел в полутемном дворе стрекозу, она присела передохнуть на поросший
зеленым мхом каменный таз для умывания. В круглом зеркальце воды лежало