Чтение 10–й страницы книги ~Фиалки по средам~

(44)

публика невольно приписывает всем остальным. А название кружка, если
только оно удачно выбрано, возбуждает любопытство. Так, если образованному
человеку в 1835 году было простительно не знать, кто такой Сент-Бев, то быть
незнакомым с "романтиками" считалось позором. Однако неудобства,
сопутствующие официальному существованию художественных объединений,
пожалуй, еще очевиднее преимуществ. Упадок славы, как раньше ее блеск,
захватывает всех членов кружка. Доктрины и манифеста становятся прекрасной
мишенью для нападок. Одиночные бойцы менее уязвимы.

У каждого из нас была своя область деятельности, а потому мы не знали
ни зависти, ни соперничества. Мы составляли влиятельную группу, спаянную
взаимным восхищением. Когда один из нас проникал в какой-нибудь новый салон,
он тотчас начинал так живо расхваливать четырех остальных членов кружка, что
его тут же одолевали просьбами привести их. Леность ума до такой степени
свойственна большинству людей, что они всегда готовы принять суждение,
вынесенное каким-либо авторитетом. Фабера считали крупным драматургом,
потому что так отзывался о нем я, я же слыл "глубочайшим из романистов",
потому что это без конца повторял Фабер. Когда в мастерской Бельтара мы
устроили свой прием -- нечто вроде венецианского карнавала XVIII века,--нам
без особого труда удалось собрать у себя весь цвет Парижа. Это был
прелестный вечер. Хорошенькие женщины сыграли небольшую комедию Фабера в
декорациях Бельтара. Разумеется, истинным хозяином дома все наши гости
считали Шалона. У него было столько же свободного времени, сколько обаяния.
И так получилось само собой, что он стал законодателем нашей светской жизни.
Когда нам говорили "Ваш обворожительный друг...", мы знали, что речь идет о
Шалоне.

Он по-прежнему ничего не делал -- под этим я подразумеваю не только то,
что он не добавил ни единой строчки к задуманному роману, как, впрочем, и к
пьесе, и к "Философии духа",-- нет, Шалон бездельничал в самом прямом смысле
слова. Мало того, что он не выпустил в свет ни одной книги, но он за всю
свою жизнь не написал ни одной статьи в журнал, ни даже газетной заметки, ни
разу не выступил с речью. И вовсе не по-

(45)

тому, что ему было трудно добиться издания своих книг,-- он был знаком,
и притом весьма близко, с лучшими издателями и редакторами журналов. Нельзя
также сказать, что это было следствием обдуманного решения навсегда остаться
в роли наблюдателя. Слава привлекала Шалона, как и всех. Безделье его было
результатом различных и взаимно переплетающихся причин -- врожденной
лености, неустойчивых интересов, своего рода паралича воли. Настоящий
художник всегда болезненно раним, именно эта ранимость и не дает ему
погрязнуть в повседневности, заставляет "парить" над ней. Шалон же слишком
уютно расположился в жизни, она вполне его устраивала. Его безграничная
леность отражала всю полноту его счастья.

К тому же не было писателя, который не называл бы нашего друга "мой
дорогой собрат" и не посылал бы ему своих книг. По мере того как другие
члены кружка поднимались по ступеням иерархической лестницы светского
Парижа, где все строго отмерено, несмотря на кажущееся пренебрежение к
условностям, Шалон тоже продвигался вперед, и ему также перепадали почести,
заработанные тем или другим из нас. Мы всячески заботились о том, чтобы его
самолюбие никоим образом не ущемлялось. Так свежеиспеченный генерал, слегка
смущенный честью, которой, как он опасается, он мог быть обязан случаю,
старается оказать протекцию старому приятелю по Сен-Сиру.

Понемногу около нас начали вертеться юноши, искавшие нашей поддержки. К
Шалону, державшемуся с нами на равной ноге, они обращались не иначе как
"дорогой мэтр",-- поколение это славится осмотрительностью. Возможно, что в
своем кругу они спрашивали друг друга: "А что он такое написал? Ты читал
что-нибудь из его книг?" Случалось, какой-нибудь невежда начинал расточать
ему хвалу за "Голубого медведя" или "Короля Калибана".

-- Простите,-- сухо отвечал несколько задетый Шалон.-- Это и в самом
деле стоящие вещи, да только не мои.

Впрочем, из нас пятерых он был единственным, охотно соглашавшимся
просматривать чужие рукописи и давать советы, бесполезные, как все советы,
но неиз-менно тонкие и мудрые.

(46)

Эта даровая слава складывалась постепенно и так естественно, что никого
из нас не удивляла. Мы были бы изумлены и обижены, если бы кто-нибудь вдруг
забыл пригласить нашего друга на одну из тех официальных церемоний, где
собирается "литературный и артистический мир". Но никто никогда не забывал
этого делать. Лишь изредка, когда судьба сталкивала нас с каким-нибудь
прекрасным, живущим в бедности, одиноким и безвестным художником,
отвергнутым публикой и государством, мы на мгновение, случалось,
задумывались над парадоксальностью успеха, выпавшего на долю Ша-лона.
"Да,--думали мы,--быть может, это и впрямь несправедливо, да что поделаешь?
Так было, так будет. К тому же у того, другого, есть талант, выходит, он все
равно в выигрыше".

Однажды утром, придя к Шалону завтракать, я застал у него усердного
юношу, сортировавшего какие-то старые журналы. Шалон представил его: "Мой
секретарь". Это был очень милый мальчик, только что окончивший Эколь де
Шарт.

Позднее Шалон рассказал, что он платит своему секретарю триста франков
в месяц и что расход этот несколько стесняет его.

-- Да что поделаешь,--добавил он сокрушенно,-- нашему брату трудно
обходиться без секретаря.

Война 1914 года точно ударом сабли отсекла прежнюю жизнь. Бельтара
пошел в драгуны, Фабер стал летчиком на Салоникском фронте, а
Ламбэр-Леклерк, зара" ботав почетную рану, вернулся в парламент и вскоре
сделался помощником министра. Шалон вначале был солдатом интендантства при
каком-то складе, его отозвало оттуда ведомство пропаганды, и он закончил
войну на улице Франциска I. Когда мы с Фабером демобилизовались, он оказался
нам чрезвычайно полезен: за время нашего длительного отсутствия мы успели
утратить контакт с парижским светом, он же, напротив, близко сошелся со
многими влиятельными людьми.

Бельтара получил крест за военные заслуги. Фабер уже давно был
представлен к награде. Ламбэр-Леклерк добился от своего коллеги по
департаменту искусств,

(47)

чтобы я был включен в первую партию штатских, награжденных после
заключения мира. Четверка угостила меня чудесным обедом с икрой, осетриной и
водкой в одном из ресторанов, открытых русскими эмигран. тами. Музыканты в
шелковых рубахах исполняли цыганские мелодии. Нам показалось--может быть,
под влиянием надрывных цыганских песен,-- что Шалон в этот вечер был немного
грустен.

Домой я возвращался вместе с Фабером, жившим по соседству со мной. Была
прекрасная зимняя ночь. Шагая по Елисейским полям, мы говорили о Шалоне.

-- Бедняга Шалон!--заметил я.--Все-таки горько должно быть в его
возрасте, оглянувшись назад, увидеть ничем не заполненную пустоту!..

-- Ты думаешь, он сознает это? По-моему, он просто великолепен в своей
беспечности...

-- Не знаю. Скорее всего, он воспринимает жизнь в двух планах. Когда
все идет хорошо, когда повсюду поют ему хвалу и наперебой зазывают к себе,
он и не вспоминает, что не сделал ничего, чтобы заслужить такой почет. Но в
глубине души он не может этого не сознавать. Тревога постоянно копошится в
нем и прорывается наружу, как только вокруг него стихает восхищенный гул.
Взять, к примеру, сегодняшний вечер, когда все вы с такой теплотой говорили
о моих книгах, а я отвечал вам, как умел, разве мог он не почувствовать, что
самому-то ему нечего сказать о себе?

-- Но бывают люди, начисто лишенные честолюбия, а потому не знающие
зависти!

-- Конечно, бывают, да только вряд ли Шалон из их числа. Человек такого
рода должен быть либо предельно скромным, раз и навсегда сказавшим себе:
"Все это для меня недосягаемо", либо непомерно гордым, провозгласившим: "Мне
всего этого не нужно". А нашему Шалону нужно то же, что и всем, да только
леность берет в нем верх над честолюбием. Уверяю тебя, положение его
мучительное.

Мы долго говорили на эту тему -- оба мы довольно охотно высказывали
свои мысли на этот счет. На фоне ни с чем не сравнимого творческого
бесплодия Шалона мы еще явственнее ощущали собственную плодовитость, и это
приятное чувство возбуждало в наших сердцах острую жалость к другу.

(48)

Назавтра мы с Фабером отправились в министерство к Ламбэр-Леклерку.

-- Мы хотим,-- сказал я ему,-- поделиться с тобой мыслями, которые
возникли у нас вчера после нашей встречи... Не думаешь ли ты, что Шалону
неприятно видеть, что мы четверо украшены наградами и только он один остался
в стороне?-Не имеет значения, говоришь ты? Согласен, но ведь ничто вообще не
имеет значения. Награда -- это символ. Наконец, если она и впрямь лишена
всякого значения, то почему бы Шалону не быть в числе награжденных, подобно
всем нам и многим другим?

-- Лично я не возражаю,--сказал Ламбэр-Лек-лерк,-- но для этого нужны
какие-то заслуги...

-- Что? -- возмутился помощник министра из глубины дивана, на котором
возлежал.-- Не мог я сказать такую пошлость!

-- Прости, но Фабер может подтвердить. Ты сказал:

нужна хотя бы видимость заслуг...

-- Так-то лучше,-- согласился Ламбэр-Леклерк.-- Ведь я не имел никакого
отношения к ведомству искусства и не мог творить, что мне заблагорассудится.