восемь часов вечера, а в девять пришли эсэсовцы и вынесли всю обстановку,
оставили только кровать, на которой лежала мать - маленькая, совсем как
ребенок, - два стула и стол. Они были поедены шашелем, и эсэсовцы не
захотели их брать.
подводу, на которой везли маму - просто так, завернутую в простыню. Это
было в конце октября прошлого года. Через две недели пришли наши.
привели. Сначала их было много - человек десять в одной комнате, с детьми,
с какими-то узлами. Потом, когда гитлеровцы стали угонять жителей, соседки
одна за другой исчезли, разбежались по окраинам, пригородным селам. Она
осталась одна, совсем одна в пустой квартире. Днем сидела на чердаке,
когда немцы ходили по квартирам, на ночь спускалась вниз.
просидела на чердаке. Сквозь слуховое окошко было видно, как горит город.
Утром она спустилась в квартиру. В ней были бойцы, наши бойцы.
половиной лет? После того, как немцы были под самым Сталинградом и целый
день их радио кричало, что Советская Армия почти полностью уничтожена?
Может ли он это понять? Она смотрела на этих солдат - грязных, обросших,
пропахших насквозь махоркой и потом, и они ей казались красивее всех. Она
стирала им белье, латала и штопала обмундирование, варила им обед. Один из
них был ранен, совсем молоденький лейтенант, какой-то их начальник. Его
нельзя было переносить, и он лежал тут же, на единственной кровати, и она
за ним ухаживала. Госпитали были переполнены, люди лежали на полу. Его
часть ушла вперед, он остался у нее.
шушукаться чуть ли не с первого дня. В разговорах с ней они называли его
не иначе, как "ваш". "Вашему там письмо пришло... Ваш опять расплескал
вокруг умывальника воду".
не стонал, а только стискивал зубы и смотрел в потолок. Когда бойцы
уходили, многие из них плакали. Они любили своего лейтенанта и за глаза
называли его Федюшей. Он был моложе самого молодого из своих бойцов - ему
было только девятнадцать лет, а на вид и того меньше. У него еще был пушок
на верхней губе, а бороды совсем не было.
перед стиркой, меняя ему рубашку, она смотрела на его совсем еще
мальчишеское тело с выдающимися ключицами и лопатками, ей казалось, что
это ее сын, хотя она была всего лишь на пять лет старше его.
жалкие булочки и сметану, которую он очень любил. Через полгода он уже
ходил на костылях. Его демобилизовали и дали ему вторую группу. Жить ему
было негде. Семья его, отец и мать, жили где-то около Риги - отец до войны
работал на заводе ВЭФ, но там были еще немцы. Она поступила так, как, по
ее мнению, поступил бы каждый на ее месте, - ведь он прожил здесь почти
три месяца, и все равно соседки называли его "ваш".
живут под одной крышей.
его первая настоящая любовь, первая любовь человека, прямо со школьной
скамьи попавшего в водоворот войны и в этом водовороте столкнувшегося с
приласкавшей его женщиной. А со стороны Шуры? Очевидно, тоже да. Но это
была какая-то другая любовь, совсем особая, родившаяся из сострадания к
этому молоденькому, тяжело раненному человеку, первому человеку с красной
звездочкой на пилотке, которого она увидела после двух с половиной лет
оккупации.
Она и теперь о нем думала. Часто по ночам, закрыв глаза, она лежала и
думала о нем. Она старалась представить его себе в военной форме, в
которой никогда его не видела, - когда она с ним прощалась, он был в
лыжном костюме и тапочках на босу ногу, - и он рисовался ей почему-то в
каске, которая, как ей казалось, очень должна была ему идти, и с гранатами
на поясе. "Солдаты должны его любить, - думала она, - любить и уважать,
потому что он прост, весел и смел", - в этом она не сомневалась. Она не
верила в его смерть, она ждала его. Она тысячу раз представляла себе, как
он постучит в комнату, войдет, посмотрит на нее. И ей становилось вдруг
радостно и весело.
ее тоску. Она ждала Николая, но его не было. Она ждала писем, их тоже не
было. Она понимала, что чем дольше Федя живет у нее, тем положение
становится сложнее. Но она ничего не могла поделать. Ей нужна была помощь.
И вот бедная, растерявшаяся, сама не понимающая, что происходит, Шура
ждала ее от Николая. Ждала все эти годы, ждала и сейчас. Он один может все
это распутать. Он один... Пусть бы он только приехал.
смелости заговорить об этом первой. А он даже ни разу не улыбнулся. Он
сидел и курил трубку. Вот и все.
библиотеки расстались. Сергей пошел направо; Шура подождала, пока он
скроется, потом пешком пошла домой.
9
когда-то Сергей, флегматичный, невозмутимый хирург, произносивший не
больше десяти - двенадцати слов в день и со скучающим, безразличным видом
делавший самые сложные операции, щупал своими большими красивыми пальцами
с коротко остриженными ногтями рану Николая и, позевывая, говорил:
костная мозоль.
черненькая, почти совсем глухая от контузии, но живая и проворная,
несмотря на свои пятьдесят лет, сестра-татарка, которую все звали просто
Бариат, потому что никто не мог запомнить ее отчества - Бадрутдиновна,
делала ему диатермию и гальванизацию и восторгалась его аккуратностью.
Николай приходил ежедневно в точно назначенный час и терпеливо сидел на
своей скамеечке, обложенный мешочками с песком. Он даже находил какое-то
удовлетворение и успокоение в этих ежедневных хождениях к Бариат. Хоть и
скучно, но все-таки как-то приближает выписку, приближает фронт.
язвенников выписался. На его место, как раз рядом с Николаем, лег пожилой
полковник с трофической язвой на ноге. Он был ворчлив, подолгу и еще
подробнее, чем остальные, говорил о своей болезни и не разрешал курить в
палате. Николай стал еще реже в ней бывать и все чаще ходить в библиотеку
помогать симпатичной Анне Пантелеймоновне сортировать книги. Это было
чем-то вроде партийной нагрузки, придуманной специально для него майором
Касаткиным, считавшим, что этим самым он убивает двух зайцев: с одной
стороны усиливает, так сказать, партийное ядро библиотеки, а с другой -
отвлекает "ранбольного" от иных, менее полезных занятий.
Анну Пантелеймоновну завязывающей толстую стопу книг. Увидев Николая, она,
слегка смущаясь, попросила его дотащить их до ворот.
сама не дотащу. Это все не ходкие книги. Хочу завтра обменять в коллекторе
на новые.
забеспокоилась, что ему тяжело их нести в одной руке, и предложила
разделить пачку на две, чтобы и она могла что-нибудь нести. Николай
рассмеялся.
раз пятнадцать выжимал.
четвертый этаж два ведра таскала.
никого не было.
институте, не как-нибудь.
стадиона. - По тропинке только спуститься, и сразу же налево.
потом будут.
облупившимися полуголыми старцами на фасаде, Николаю так вдруг не
захотелось возвращаться в свою палату с нудным полковником, что он, даже
не отказавшись из приличия, сразу согласился зайти попить чаю.
Большая, почти квадратная, с большим окном и дверью, выходящими на
заросший виноградом балкон, залитая сейчас лучами заходящего солнца, она
Березин Федор
Дальский Алекс
Посняков Андрей
Перумов Ник
Шилова Юлия
Афанасьев Роман