Савоня, храня в себе праздничное настроение, радуясь веселому застолью,
участливо слушает, о чем говорят гости, потом и сам пытается завести
разговор со своим тихим молчаливым соседом.
- Время и нам покурить, дак...- наклоняется он к Гойе Надцатому,
протягивая ему обшарпанную пачку "Севера".- На-кось моих, простецких.
- Спасибо, не курю,- отстраняет папиросы Гойя Надцатый.- Как-то не
научился.
- Это ты правильно. Наука никудышная... Из какой местности будешь?
- Из Куйбышева.
- Так, так...- кивает Савоня.- В Москве бывал, а там не приходилось. В
Москве у меня дочка, Анастасья.
- Дочь? Вот как!
- Ага. Меньшенькая. Поначалу просто так поехала, разнорабочей. А потом
как-то изловчилася, школу закончила, а заодно и институт. Да там же,
в,Москве, и замуж вышла. За своего учителя. Правда, мужик уже в годах, но из
себя видный, справный такой.
- Это хорошо,- кивает Гойя Надцатый.
- Живут, куда с добром! - вдохновляется Гойиной похвалой Савоня.-
Кобелек у них лохматенький, дак и тот на диване спит. Это как побанят,
побанят его, рушником оботрут, и - на диван, на подушку. А ежели прогуляют
по улице, до ветру или так чего, дак после того непременно лапы ему
споласкивают. Это чтоб паркеть не пачкал.
- Зачит, погостили в столице?
- Погостил! Дак я хотел и на зиму там остаться, чего мне тут зимой
делать? Ан нельзя! Без пачпорта не дозволяют.
Насчет этова в Москве бо-о-ольшие сторогости. Анастасья мне говорит,
так, мол, и так, был милиционер, справлялся, кто таков, почему без пачпорта
проживает... Жалко, говорит Анастасья, жалко отпускать тебя, папаня, пожил
бы ты у меня в свое удовольствие, да, вишь, нельзя. Давай, говорит, поезжай
себе, а то мужу могут быть неприятности по службе. Лучше мы когда к тебе
приедем. А я и верно, совесть потерял, две недели без никакой бумажки живу,
на лифте катаюсь. Они это на службу, а я шасть на лифть, да и к зверям. У
них через дорогу звери всякие, двугривенный билетик. И сижу-посиживаю, уток
на пруду хлебушком кормлю. Дак так-то и всякие без пачпортов понаедут,
колбасу московскую есть! Непорядок получится! Ты сиди там, где тебе
положено, верно я говорю ай нет?.. Дак из какой, забыл я, местности-то?
- Из Куйбышева.
Савоня наморщивает лоб, но не находит в своей памяти такого города.
- Не-е, не слыхал! - добродушно сознается он и тут же оправдывает себя:
- Теперь к нам со всяких местов едут, каких-никаких! А то дак и иностранцы.
- Иностранцы тоже бывают? - вежливо справляется Гойя Надцатый.
- А то как же! Целая пропасть! Шляпа так, шляпа этак...
- Наши ведь теперь тоже в шляпах,- замечает Гойя Надцатый.
- Не-е,- смеется Савоня.- Нашего сразу видно, какой он шляпой ни
прикрывайся... А эти ходят, разглядывают, аппаратов по две - по три штуки на
шее нацеплено. И на меня иной раз нацеливаются: "Карош, карош!" - Савоня
пальцами изображает, как его ловят в объектив иностранцы.- Только я не
даюсь. Он только на меня наметится, а я картузом да и заслонюсь. А то и
задом к нему поворочусь.
- Это почему же? - включается в разговор Несветский.
- Э-э, парень! - торжествующе грозит ему пальцем Савоня.- Я их хвокусы
знаю! Пусть кого надо снимают.
- А вот скажи мне,- Савоня обращается уже через стол к Несветскому.-
Как это понять? Вот стоит она, церква, и все на нее глядят и удивляются. И
большие деньги плотют, дай только доехать до наших местов, посмотреть. Так?
- Так...- согласно кивает пробором Несветский.
- А пошто раньше на нее никто не глядел? Парохода плывут, и все до
единого мимо. Не замечают теих церквей, как ежели б их и вовсе нету. Вот
скажи!
Савоня сощуривается, пытается поймать и удержать на себе взгляд
Несветского, но тот выжидательно молчит, барабанит пальцами по столешнице, и
Савоня продолжает:
- У меня на Спас-острове дружок есть давний, Мышев. Теперь по
плотницкому при музее. Летом в сорок девятом годе заехал я к нему покурить
да попроведывать. Глядь, и начальство вот оно из району. Справился тот
начальник про колхозные дела, все свое спроворил и уезжать собрался. А
церкви середь острова стоят, никак их не минешь. Повернул он на их
поглядеть. Походил это он по погосту, поприщуривался. Мы с Мышевым тоже
недалече топчемся, што, мол, скажешь. Дак и што сказать, это теперь
постройки обихожены да прибраны, ученые к ним приставлены, каждую досочку на
учете содержут. А тади ограда была порушена, дурная травина из-под порога
прет, скотина шастает. И говорит тот заезжий человек: разобрали бы вы,
мужики, этот хлам. Завалится, дак и ушибет кого. Сколь под ним-то пашни
занято, под погостом. Не то, говорит, хоть одни купола посбросайте.
Савоня отрывает от рыбьей головы плавничок, тянет ко рту, но тут же
откладывает:
- А теперь вон оно как повернулось! Не успеет один пароход с гостями
отчалить, вот тебе сразу оба-два, успевай только принимать да показывать.
Што за причина? Должно, указание какое дадено - на церкви глядеть.
Дима-большой откидывает голову в раскатистом хохоте.
- Дак, а чего? - растерянно мигает и тоже смеется Савоня.- А иконку
теперь и не показывай на пристани. Это как набегут, как почнут отнимать друг
у дружки! Каждый норовит себе ухватить. А то дак одно лето детишек привезли
да с учителем. Посадили их на камушках, и давай они церквя каждый себе
срисовывать. А учитель меж ими ходит и поглядывает. И так это все
усердствуют. Уж, думаю, не из семинарии? Не к духовному ли званию обучают?
- Это, папаша, хорошо,- учтиво поясняет Гойя Надцатый.- Народу надо
знать себя, свое прошлое.
- Не-е! - мотает головой заметно охмелевший Савоня.- Я тебе так скажу,
начистоту: народу никак не с руки на церквя глядеть. Ему, к примеру, лес
надо сплавлять, лен дергать... Когда ему на пароходах кататься? Сто целковых
платить за это - не-е! Не поедет, верно говорю! И иконки ему не надобны.
Несветский неожиданно заспорил о чем-то с Гойей Надцатым, и Савоня,
видя, что его уже не слушают, договаривает самому себе:
- Оно ведь как: у кого рот, тот и народ... Вон в Вытегре так-то
глядели, глядели, да и сгорела церква в одночасье. Семнадцать куполов,
матушка. С самого Петра простояла. Не-е, ты мне не говори!
Спорили об иконах. Гойя Надцатый, нервно комкая бородку, пытается
что-то возражать, но Несветский, на макушке которого задиристо топорщится
петушок, запальчиво перебивает:
- Брось, брось, все это мода! Я в Третьяковке специально наблюдал.
Вваливается этакая мадам с авоськой и: где тут Рублев? Ах как прекрасно!
Перед рублевскими досками всегда толпы, и каждый старается изобразить на
своей физиономии глубокомыслие.
- Ну почему же изобразить...
- Потому что никак не реагировать на эти доски считается неприличным.
- Но при чем тут дама с авоськой? Надо говорить о сути явления.
- А вот тебе и суть! - перехватывает Несветский.- Нам ужасно хочется,
чтобы и у нас была своя эпоха Возрождения. Но этот твой Рублев - мальчик в
коротких штанишках по сравнению с тем же Леонардо да Винчи. У того пластика,
анатомия, формы, вполне доступные пониманию человеческие образы из плоти и
крови. А что у Рублева? Плоско, примитивно!
- Вы это серьезно? - изумленно выговаривает Гойя Надцатый, и его серые,
широко распахнутые глаза смотрят на Несветского с горьким недоумением и
болью.
- Мальчики, мальчики! - пытается вмешаться Шурочка.- Давайте лучше о
чем-нибудь другом. Ну что вы все: Рублев, Рублев, честное слово!
- Давайте, ребяты, споем.- Савоня теребит Надцатого за рукав, но Гойя
не слышит.
- Нет, позвольте...- Гойя, бледный от выпитого вина и волнения, даже
привстает с лавки.
Савоня отмахивается от спорщиков и, обхватив голову ладонями, в
одиночестве сам себе наговаривает песню, уже давно шевелившуюся в нем:
Гляну я далеко - там озеро широко,
Озеро широко, да белой рыбы много...
И, почувствовав от этих слов счастливый и щемящий озноб, тихо, под шум
спора, отпускает свой слабый и неверный голос на волю:
Ах, да озеро широко, ай да белой рыбы много-о,
Дайте, подайте ой да мне шел-ковый нево-о-од...
Но Савоню никто не слушает. Несветский с насмешливым торжеством в
голосе выкрикивает:
- На леонардовских мадонн не только молиться, но и жениться на них
хочется!
- Но если хотите знать, образы Рублева превосходят да Винчи своим
внутренним драматизмом...
- Ерунда! - обрывает Гойю Несветский.
- Ну дайте же мне сказать,- еще больше бледнеет Гойя Надцатый.- Вы
постойте повнимательнее перед его досками, вглядитесь. Рублевские глаза
будут потом преследовать вас годами. Итальянцам этого было не дано при всей
их живописности.
- Дак давайте споем,- снова просит Савоня и не получает ответа.
Рита и Дима-большой, окутанные папиросным дымом, уже давно отключились
от общего разговора. Дима, притянув к себе Риту за талию, что-то бубнит ей
на ухо, мотает растрепавшимся тяжелым куделистым чубом перед ее очками. Та
косит на него из-под очков близорукие хмельные глаза и, меланхолически
усмехаясь Диминым нашептываниям, выпускает в сосновую хвою над головой
Афанасьев Роман
Прозоров Александр
Березин Федор
Каменистый Артем
Плотников Александр
Акунин Борис