Чтение 10–й страницы книги ~Усвятские шлемносцы~

нужные, бесполезные твари.
Деревня кое-где еще светилась, и, когда Касьян оборачивался в ту
сторону, лишь они, эти тусклые керосиновые огоньки, затаенно припавшие к
земле у самого горизонта, напоминали об иной, неизбывной реальности, куда он
должен был возвращаться на рассвете.
Ему казалось, что все там охвачено каким-то тяжким повальным недугом.
Это поветрие, принесенное в деревню, уже проникло и расползлось по людским
душам, будь то мужик или баба, старик или малое дитя. У всех без разбора оно
отложило свое семя, и с ним теперь каждый просыпался, принимался что-то
делать, ел или пил, шел куда-то или ехал и, отбыв сумятный день, опять
забывался во сне, не избавлявшем от смуты и ожидания неизвестного.
Война...
Отныне все были ее подушными должниками, начиная с колхозного головы и
кончая несмышленым мальчонкой.
Являлся ли в контору Прошка-председатель, день его занимался не с
привычных заведенных обычаев, когда он, едва только взбегая на крыльцо, уже
начинал шариться по карманам, отыскивая ключ от своего нового кабинета, и
все находившиеся в конторе слышали, как сперва решительно клацал замок,
потом сразу же начинало гулко трыкать где-то под потолком, означая, что
Прошка подставил стул и самолично заводит настенные часы, а уж потом
доносилось бодрое "Потапыч", когда был он в добром расположении, или
нетерпеливое и требовательное "Петр-р-раков!", что на конторском языке в
обоих случаях понималось: "Бухгалтера ко мне!" Теперь же Прошка-председатель
входил в контору без прежнего оживленного топота, будто прокрадывался,-
сумной, проткнутый какой-то больной думой, с белым пятном извести на спине
замятого пиджака: где-то шоркнулся в беготне о стену да так и не оттер. И
после того, как отпирал дверь, из его кабинета больше не слышалось ни рыка
заводимых часов, ни клича бухгалтера, а наступала мертвенная тишина, которая
иногда затягивалась надолго, и никто не знал, что он делал в эти немые
минуты: то ли недвижно замирал у окна, то ли забывался, сидя за своим
неотомкнутым столом. И только он один знал, что день его теперь начинался с
опасливого погляда на телефон, поскольку на другом конце провода ежечасно,
ежеминутно его караулила война. В любое мгновение она могла ознобить
властным звонком, бесцеремонным распоряжением, как уже было, когда позвонили
и потребовали срочно отгрузить все наличие овса в фонд мобилизации, или
оглушить в трубку худой вестью, от которой и вовсе опускались руки.
Отправлялась ли баба в сельпо, она теперь не по-будничному шла туда,
лузгая семечки, чтобы, поболтав у прилавка, купить кулек лампасеток или
кренделей, а уже издали зыркала, приглядываясь к лавке: не подвезли бы,
подай бог, еще партию соли, которая вдруг сделалась слаще всяких конфет и
которую в давке расхватали до самого пола,- волокли кто на горбу, кто на
тачке, а кто в ведрах на коромысле.
Рассаживались ли на завалинке запечные старцы,- и они, не как прежде,
сходились для одного лишь коротания летней погожей зари, а, гонимые все тем
же недугом напасти, гадали и рядили, прикидывали на свой стариковский
салтык, как оно будет, каково пойдет дале, ежели уже теперь оплошали и
дозволили немцу потоптать уймищу своей земли.
И даже детишки в гурьбе на выгоне больше не забавлялись в жучка и
салочки, а словно бы с ними чего сотворили, навели какую порчу,- все враз
кинулись выстругивать себе сабли, ружья да пугачи. Допоздна - матерям не
дозваться - галдят, галдят драчливо за огородами, бегут, бегут куда-то,
пригнувшись, прячутся по канавам и все пукают друг в друга из тесового
оружия.
Но только ли на людях - на всей деревне с ее заулками и давно не
поливавшимися грядами, на всякой избе и каждом предмете в дому отпечатано
это нестираемое клеймо военной хворобы. От всего веяло порухой прежнего
лада, грядущими скорбями, все было окроплено горечью, как подорожной пылью,
и обрело ее привкус. Этот недуг души, разлад в ней и сумятица ломали,
муторили и самого Касьяна, когда он оказывался во всеобщей толчее - возле
правления, на скотном базу или в мужицком сходе на улице. И только здесь, в
лугах, в росном безбрежье трав, в безлюдной вольнице под мирный всхрап коней
и бой перепелов Касьяна постепенно отпускало.
Раза два он уже вставал с кожуха, отыскивал оседланного Ясеня, объезжал
и поправлял табун, чтобы широко не растекался, и здесь, в седле, к полуночи
его настиг внезапный и такой нестерпимый голод, как после избавления от
болезни. Он бросил объезд и напрямки, через лошадей, вернулся к узелку. И
тут кусок крутого хлеба, на поду испеченного Натахой еще на мирной неделе,
который он густо осыпал серой крупной солью и которым жадно хрустел теперь с
молодым перистым луком, впервые за весь день обрел свой прежний житный вкус
и даже обостренный аромат далекого детства - без горечи гнетущей несвободы.
С берегов Остомли в легкой подлунной полумгле деревня темнела едва
различимой узенькой полоской, и было странно Касьяну подумать, что в эту
полоску втиснулось почти полторы сотни изб с дворами и хлевами, с садами и
огородами да еще колхоз со всеми его постройками. И набилось туда более
пятисот душ народу, триста коров, несчетное число телят, овец, поросят, кур,
гусей, собак и кошек И все это скопище живого и неживого, не выдавай себя
деревня редкими огоньками, чужой, нездешний человек принял бы всего лишь за
небольшой дальний лесок, а то и вовсе ни за что не принял, не обратил бы
внимания - такой ничтожно малой казалась она под нескончаемостью неба на
лоне неохватной ночной земли! И Касьян приходил в изумленное смятение,
отчего только там ему так неприютно и тягостно, тогда как в остальном
беспредельности, середь которой он теперь распластался на кожухе, не было ни
горестей, ни тягостной смуты, а лишь царили покой, мир и вот эта извечная
благодать. И на него находило чувство, будто и на самом деле ничего не
случилось, что война - какая-то неправда, людская выдумка.
И он отвернулся от деревни и, доедая ломоть хлеба, принялся глядеть за
реку, в благоухающую кипень сырых покосных перелесков, где все живое, не
теснимое присутствием человека, раскованно и упоенно праздновало середину
лета.
"Вот же нет там никого,- думалось ему,- одна трава, дерева да звезды, и
нет никакой войны..."
Но где-то уже за полночь в той стороне, откуда быть солнцу, в ночные
голоса лугов прокрался едва приметный звук, похожий на гуд крупного жука.
Касьян даже пошарил вокруг глазами: в эту пору жуки всегда летели с той
стороны, из дубравных лесов, и не раз доводилось сбивать их шапкой. Отыскав
потом по басовитому рыку в траве, Касьян заворачивал в тряпицу и приносил
эту занятную диковинку своим ребятишкам.
Но приглушенный гуд постепенно перешел в гул, который все нарастал и
нарастал, как наползает грозовая туча. Нездешний и отчужденный, с протяжным
стонущим подвыванием, он неотвратимо и властно поглощал все остальные
привычные звуки, вызывая в Касьяне настороженное неприятие. Сначала
расплывчатый и неопределенный, он все больше густел, все явственнее
определялся в небе, собирался в ревущий и стонущий ком, обозначивший свое
движение прямо на Касьяна, и когда этот сгусток воя и рева, все ускоряя свой
лет, пересек Остомлю и уже разрывал поднебесье над самой головой, Касьян
торопливо стал вглядываться, рыскать среди звезд, размытых лунным сиянием.
В самой светлой круговине неба он вдруг на несколько мгновений, словно
потустороннее видение, схватил глазами огромное крылатое тело бомбовоза.
Самолет летел не очень высоко, были различимы даже все его четыре мотора,
наматывавшие на винты взвихренную лунную паутину, летел без огней, будто
незрячий, и казалось, ему было тяжко, невмочь нести эту свою черную слепую
огромность,- так он натужно и трудно ревел всем своим распаленным нутром.
Стихли, перестали взмахивать своими прутиками перепела. Затаился,
оборвал сырой скрип коростель, должно быть, вытянулся столбиком, подняв к
небу остренькую свою головку, сделав себя похожим на былку конского
щавелька. Кони тоже оставили траву, замерли недвижными изваяниями. И только
Варин жеребенок не выдержал, сорвался было куда-то, но, внезапно
остановившись, потрясеннo упрясь в землю широко расставленными ножками,
залился отчаявшимся колокольцем. Варя, сама придавленная моторным ревом, не
пошевелясь, не поворотив даже головы, а лишь подобрав брюхо, исторгла
какой-то низкий утробный глас, какого Касьяну не приходилось слышать от
лошади, и жеребенок, поворотив обратно, с ходу залетел под материнский
живот, в самый темный подсосный угол.
Пройдя зенит, будто перевалив через гору, бомбовоз, уже снова
невидимый, умерил свой рев и, отдаляясь, стал все глуше и глуше уходить к
закату, возвращая лугам нарушенную тишину. Еще какое-то время он неприкаянно
стонал где-то за деревней, пока наконец не изошел совсем, опять превратясь в
ничто, в небылое...
Но еще долго после того луга онемело молчали. И лишь много спустя
робко, неуверенно фтюкнул первый перепелок, за ним подал о себе знать
второй, а уж глядя на них, расслабился в своей потаенной стойке и коростель,
вновь из щавелевой былки обернулся скрипачом, пока еще несмелым, не
одолевшим робости.
Но едва все наладилось, пошло своим прежним чередом, едва кони
вспомнили о траве, как на востоке снова вкрадчиво заныло, занудело,
расрастаясь вширь упрямым гудом. И опять в надсадном напряжении всех своих
моторов черной отрешенной громадой прошел другой такой же бомбовоз. И было
слышно, как от его обвального грохота тонко позвякивала дужка на боку
Касьянового котелка.
Потом проследовали тем же путем третий, четвертый, пятый...
Касьян досчитал их до двух десятков, а они все летели и летели,
озабоченные какой-то одним им известной устремленностью, заставив
окончательно приумолкнуть окрест все живое. И даже кони больше не пытались
кормиться, а так и остались стоять, как при обложной непогоде.
А бомбовозы все летели, заполняя ночь нарастающими волнами грома, и,
пройдя над Касьяном, снова обращали рев в затихающий гул, а гул в замирающее
стонание...
- Это ж она...- потерянно трезвел на своем мокром от росы полушубке
Касьян.- Она ж летит...
Он даже не решался назвать это прямо, тем единственным жутким словом,