образования. Аббат умер в 1802 году, до замужества своей дорогой питомицы,
замужества, от которого он, несомненно, бы ее предостерег. После смерти
аббата дочь оказалась большой обузой для старого дворянина. Он почувствовал
себя чересчур слабым, чтобы выдержать борьбу, которая неминуемо возникла бы
из-за его собственной скупости и независимого нрава праздной девицы. Как все
юные особы, не пожелавшие идти проторенной дорожкой, предуказанной женщине,
Наис составила собственное мнение о браке и ничуть к нему не стремилась. Ей
претила мысль подчинить свой ум и свою личность одному из тех мужчин,
незначительных и отнюдь не блещущих доблестью, с какими ей доводилось
встречаться. Она желала повелевать, а принуждена была повиноваться. Она, ни
минуты не колеблясь, бежала бы с возлюбленным, лишь бы не подчиниться грубым
прихотям человека, который не потакал бы ее вкусам. Г-н де Негрпелис все же
был дворянином и опасался неравного брака. Как многие отцы, он рассудил за
благо выдать дочь замуж не столько ради нее, сколько ради собственного
спокойствия. Он мечтал о титулованном, а то и простом дворянине недалекого
ума, неспособном сутяжничать из-за отчета по опеке, каковой он полагал
представить дочери, о человеке, достаточно ограниченном и слабовольном,
чтобы Наис могла жить, как ей вздумается, и достаточно бескорыстном, чтобы
жениться на ней без приданого. Но где найти человека, равно удобного и для
отца и для дочери? Такой человек был бы не зятем, а сущим кладом. Исходя из
интересов своих и дочерних, г-н де Негрпелис стал присматриваться к мужчинам
у себя в провинции, и г-н де Баржетон показался ему единственным, кто
отвечал всем его требованиям. Г-н де Баржетон, мужчина лет сорока, сильно
потрепанный любовными похождениями в молодости, славился чрезвычайным
скудоумием; но у него было достаточно здравого смысла, чтобы вести свои
дела, и достаточно светского лоску, чтобы, вращаясь в ангулемском высшем
обществе, не попасть впросак и не натворить глупостей. Г-н де Негрпелис
начистоту разъяснил дочери, какова отрицательная ценность образцового мужа,
которого он нашел для нее, и дал понять, какие выгоды она может извлечь из
этого брака для своего собственного счастья: она будет носить фамилию
Баржетонов и получит право на их древний герб: четверочастный щит; в первой
части по золотому полю три червленых оленьих, головы вправо, две над одной;
в четвертой части по золотому полю три черных бычьих головы впрямь, одна над
двумя; во второй и третьей частях по шести серебряных и лазоревых поясов;
лазоревые пояса обременены шестью раковинами - три, две и одна. Обзаведясь
таким спутником жизни, она может распорядиться по своему вкусу своей
судьбой, будучи защищена законом и поддержана теми связями, которые ей,
безусловно, обеспечены в Париже ее умом и красотою. Наис предвкушала
удовольствия подобной свободы. Г-н де Баржетон полагал, что делает блестящую
партию, ибо он рассчитывал, что тесть не замедлит оставить ему в наследство
имение, которое тот расширял с такой любовью, но в то время казалось, что
скорее г-ну де Негрпелис доведется сочинять эпитафию своему зятю.
восемь. Различие возрастов поражало особенно неприятно потому, что де
Баржетона можно было счесть за семидесятилетнего старика, меж тем как его
жена могла безнаказанно разыгрывать из себя молодую девушку, одеваться в
розовые платья и причесываться по-девичьи. Хотя состояние их приносило не
свыше двенадцати тысяч ливров годовой ренты, они причислялись к шести самым
богатым семьям старого города, исключая купцов и чиновников. Необходимость,
в ожидании наследства, ухаживать за отцом, чтобы затем переселиться в Париж
- а старик пережил зятя! - принудила г-жу де Баржетон жить в Ангулеме, где
блистательные качества ума и нетронутые сокровища, таившиеся в сердце Наис,
обречены были увядать бесплодно и со временем стать смешными. И точно, наши
смешные стороны рождаются обычно из прекрасных чувств, из достоинств или
способностей, доведенных до крайности. Гордость, не умеренная привычками
большого света, перерождается в чопорность, разменивается попусту вместо
того, чтобы приобретать величие в кругу возвышенных чувств. Восторженность,
достоинство из достоинств, порождающая святых, вдохновляющая на тайное
самопожертвование и поэтические взлеты, обращается в плену провинциальной
жизни в напыщенность. Вдали от центра, где блистают великие умы, где самый
воздух насыщен мыслью, где все постоянно обновляется, старомодной становится
даже образованность, вкус портится, как стоячая вода. Страсти, не находя
выхода, мельчают, возвеличивая малое. Вот причина скупости и сплетен,
отравляющих жизнь в провинции! Узость мысли и мещанство в быту быстро
прививаются самой утонченной натуре. Так погибают мужчины, недюжинные от
природы, женщины, обещавшие стать очаровательными, пройди они школу большого
света и обогатись духовно под влиянием возвышенных умов. Г-жа де Баржетон
бралась за лиру по самому ничтожному поводу, не отличая поэзии для себя от
поэзии для общества. Однако ж есть неизъяснимые чувства, их надобно таить в
себе. Конечно, солнечный закат - величественная поэма, но не смешна ли
женщина, описывающая его в пышных словах людям, лишенным воображения? Есть
радости, которыми могут наслаждаться только поэт с поэтом, сердце с сердцем.
У нее была слабость к вычурным фразам, нашпигованным высокопарными словами и
остроумно именуемым тартинками на жаргоне журналистов, которые каждое утро
угощают ими своих подписчиков, проглатывающих их, как бы они ни были
неудобоваримы. Она чересчур злоупотребляла превосходной степенью, и в ее
речах незначительные вещи принимали чудовищные размеры. В ту пору она уже
стала все типизировать, индивидуализировать, синтезировать, драматизировать,
романтизировать, анализировать, поэтизировать, прозаироватъ, ангелизировать,
неологизироватъ, трагедизировать, у нее была какая-то титаномания; что
делать, приходится порой насиловать язык, чтобы изобразить новейшие причуды,
усвоенные иными женщинами! Впрочем, мысль ее воспламенялась, как и ее речь.
И сердце ее и уста пели дифирамбы. Она трепетала, она замирала, она
приходила в восторг решительно от всего: и от самопожертвования какой-нибудь
кармелитки, и от казни братьев Фоше, от "Ипсибоэ" виконта д'Арленкура и от
"Анаконды" Льюиса, от побега Лавалета и от отваги своей подруги, криком
обратившей в бегство воров. Для нее все было возвышенным, необычайным,
странным, божественным, чудесным. Она воодушевлялась, гневалась, унывала,
окрылялась, опускала крылья, взирала то на небо, то на землю; глаза ее
источали слезы. Она растрачивала жизнь на вечные восхищения и чахла,
снедаемая неизъяснимым презрением ко всему миру. Она понимала Янинского
пашу, она желала помериться с ним силами в его серале, ее пленяла участь
женщины, зашитой в мешок и брошенной в воду. Она завидовала леди Эстер
Стенхон, этому синему чулку пустыни. Она мечтала постричься в монахини
ордена Святой Камиллы и умереть в Барселоне от желтой лихорадки, ухаживая за
больными: вот высокая и достойная судьба! Короче, она жаждала всего, что не
было прозрачным источником ее жизни, скрытым в густых травах. Она обожала
лорда Байрона, Жан-Жака Руссо, все поэтические и драматические
существования. Она приберегала слезы для всех несчастий и фанфары для всех
побед. Она сочувствовала Наполеону в изгнании, она сочувствовала
Мехмету-Али, истреблявшему тиранов Египта. Короче, она окружала неким
ореолом гениальных людей и воображала, что они питаются ароматами и лунным
светом. Многим она казалась одержимой безумием, не опасным для окружающих;
но проницательный наблюдатель во всех этих странностях приметил бы обломки
великолепной любви, рухнувшей, едва возникнув, развалины небесного
Иерусалима, словом, любовь без возлюбленного. Так оно и было. Историю
восемнадцати лет замужества г-жи де Баржетон можно рассказать в немногих
словах. Некоторое время она жила своим внутренним миром и смутными
надеждами. Затем поняв, что жизнь в Париже, по которой она вздыхала, для нее
невозможна, ибо ей не по средствам, она стала присматриваться к окружающим и
ужаснулась своего одиночества. Вокруг нее не было никого, кто мог бы
вдохновить ее на те безумства, каким предаются женщины, побуждаемые
отчаянием, причина которого кроется в жизни безысходной, пустой, бесцельной.
Она ни на что не могла надеяться, даже на случай, ибо бывают жизни без
случайностей. Во времена Империи, в самые блистательные дни ее славы, когда
Наполеон совершал поход в Испанию с самыми отборными войсками, надежды этой
женщины, до той поры обманутые, вновь проснулись. Любопытство, естественно,
побуждало ее увидеть героев, покоривших Европу по одному слову
императорского приказа и воскрешавших баснословные подвиги времен рыцарства.
Города, самые скупые и самые непокорные, принуждены были давать празднества
в честь императорской гвардии, которую, точно коронованных особ, мэры и
префекты приветствовали торжественными речами. Г-жа де Баржетон на бале,
данном в честь города каким-то полком, пленилась юным дворянином, простым
корнетом, которого лукавый Наполеон соблазнил жезлом маршала. Франции.
Страсть сдержанная, благородная, глубокая, ничуть не похожая на те страсти,
что в ту пору так легко завязывались и приводили к развязке, была освящена в
своем целомудрии рукою смерти. Под Ваграмом пушечное ядро раздробило на
груди маркиза де Кант-Круа заветный портрет, свидетельствовавший о былой
красоте г-жи де Баржетон. Она долго оплакивала прекрасного юношу, который за
две кампании дослужился до полковника, воодушевляемый славой, любовью, и
выше всех императорских милостей ценил письмо Наис. Скорбь набросила на лицо
этой женщины тень грусти. Облако рассеялось лишь в том страшном возрасте,
когда женщина начинает сожалеть о лучших годах, погибших для наслаждений,
когда она видит увядающими свои розы, когда желания любви возрождаются
вместе с жаждой продлить последние улыбки молодости. Все ее совершенства
обратились в яд для ее души в тот час, когда она ощутила холод провинции.
Как горностай, она умерла бы от тоски, если бы запятнала себя случайной
близостью с одним из тех мужчин, вся отрада которых картежная игра по
маленькой после отменного обеда. Гордость уберегла ее от пошлых
провинциальных связей. Будучи вынужденной выбирать между ничтожеством
окружающих мужчин и отречением от любви, женщина, столь выдающаяся, должна
была предпочесть последнее. Итак, замужество и свет обратились для нее в
монастырь. Она жила поэзией, как кармелитка религией. Творения знаменитых
чужестранцев, до той поры неизвестных, появившиеся между 1815 и 1821 годами,
возвышенные трактаты г-на де Бональда и г-на де Местра, этих двух орлов
мысли, наконец, менее величественные произведения французской литературы,
пустившей свои первые мощные побеги, скрасили ее одиночество, но не смирили
ни ее ума, ни ее нрава. Она держалась гордо и стойко, как дерево, пережившее
грозу. Достоинство выродилось в чопорность, царственность - в спесивость и
жеманство. Как все люди, притязающие на поклонение, но непритязательные в
Володихин Дмитрий
Шилова Юлия
Корнев Павел
Жюль Верн
Шилова Юлия
Флинт Эрик