"Verse!" Мало изучил он человеческую бездарность и ее уловки? "Verse".
9
алмазины восковых соцветий, сквозь зажигательные стекла, солнце черными
кружочками прожигало пыльные листья.
трамбовочным хопром ходила пыль и слышалось глухое, содрогающееся бряцанье.
Там учили солдат, и в час ученья перед плацем застаивались зеваки - мальчики
из колбасных с лотками на плечах и городские школьники. И правда, было на
что поглядеть. Врассыпную по всему полю попарно подскакивали и клевали друг
друга шарообразные истуканы, похожие на петухов в мешках. На солдатах были
стеганые ватники и наголовники из железной сетки. Их обучали фехтованью.
него в течение лета.
полем, я вдруг вспомнил, что не дальше года назад видел это поле во сне.
утро, и вот перед самым пробужденьем мне приснилось. Это был сон о будущей
войне, достаточный, как говорят математики, - и необходимый.
вдалбливаемый в ротах и эскадронах, перехода от посылок к выводу мирная
мысль не в силах произвести. Ежедневно Марбург, строем не проходимый по
причине его тесноты, обходили низом бледные и до лбов запыленные егеря в
выгоревших мундирах. Но самое большее, что могло прийти в голову при их
виде, так это писчебумажные лавки, где тех же егерей продавали листами, с
гуммиарабиком в премию к каждой закупленной дюжине.
привычки. Тут двигались и умозаключали краски.
осаде. Мимо проходили, гуськом подталкивая тачки, бледные долговязые
Неттельбеки. Был какой-то темный час дня, какого не бывает на свете. Сон был
во фридерицианском стиле, с шанцами и земляными укрепленьями. На батарейных
высотах чуть отличимо рисовались люди с подзорными трубами. Их с физической
осязательностью обнимала тишина, какой не бывает на свете. Она рыхлою
земляною вьюгой пульсировала в воздухе и не стояла, а совершалась. Точно ее
все время подкидывали с лопат. Это было самое грустное сновиденье из всех,
какие мне когда-либо являлись. Вероятно, я плакал во сне.
хорошо работало. Работая ночью, оно подцепляло случайнейшие и самые бросовые
из впечатлений дня. И вот оно задело за экзерцирплац, и его толчка было
достаточно, чтобы механизм учебного поля пришел в движение и само
сновиденье, на своем круглом ходу, тихо пробило: "Я - сновиденье о войне".
точно и голова у меня была набита землей для каких-то фортификационных
целей.
Семинарская читальня пустовала. К ней снизу подступали частные здания
городка. Жара была немилосердная. Там и сям у подоконников возникали
утопленники с отжеванными набок воротниками. За ними дымился полумрак
парадных комнат. Изнутри входили испитые мученицы в капотах, проварившихся
на груди, как в прачешных котлах. Я повернул домой, решив идти верхом, где
под замковой стеной было много тенистых вилл.
сейчас с наковальни, горделиво гнулись на синем медленном огне. Я мечтал о
переулочке, круто спускавшемся вниз за одной из таких вилл. Там была тень. Я
это знал. Я решил свернуть в него и немного отдышаться. Каково же было мое
изумление, когда в том же обалденьи, в каком я собрался в нем расположиться,
я в нем увидел профессора Германа Когена. Он меня заметил. Отступленье было
отрезано.
догадывается о ее смысле по ситуации, среди которой ее произносят, он
говорит: я это понял не из слов, а по причине. И точка. Не по причине
того-то и того-то, а понял по причине.
от ума, который прогуливают ради манежной гигиены, назвать умом причинным.
прогуливаться - нешуточно. Опираясь на палку, рядом с вами с частыми
остановками подвигался реальный дух математической физики, приблизительно
путем такой же поступи, шаг за шагом подобравшей свои главные
основоположенья. Этот университетский профессор в широком сюртуке и мягкой
шляпе был в известном градусе налит драгоценною эссенцией, укупоривавшейся в
старину по головам Галилеев, Ньютонов, Лейбницев и Паскалей.
всегда негладкую ввиду ступенчатости марбургских тротуаров. Он шагал,
слушал, внезапно останавливался, изрекал что-нибудь едкое по поводу
выслушанного и, оттолкнувшись палкой от тротуара, продолжал шествие до
следующей афористической передышки.
ее усугубило, - он дал мне это понять убийственным образом без слов, ничего
не прибавив к насмешливому молчанью упертой в камень палки. Его интересовали
мои планы. Он их не одобрял. По его мненью, следовало остаться у них до
докторского экзамена, сдать его и лишь после того возвращаться домой для
сдачи государственного, с таким расчетом, чтобы, может быть, впоследствии
вернуться на Запад и там обосноваться. Я благодарил его со всей пылкостью за
это гостеприимство. Но моя признательность говорила ему гораздо меньше, чем
моя тяга в Москву. В том, как я преподносил ее, он без ошибки улавливал
какую-то фальшь и бестолочь, которые его оскорбляли, потому что при
загадочной непродолжительности жизни он терпеть не мог искусственно
укорачивающих ее загадок. И, сдерживая свое раздражение, он медленно
спускался с плиты на плиту, дожидаясь, не скажет ли, наконец, человек дело
после столь явных и томительных пустяков.
кончать же в Москве собираюсь, как большинство, лишь бы кончить, а о
последующем возвращении в Марбург даже не помышляю? Ему, прощальные слова
которого перед выходом на пенсию были о верности большой философии,
сказанные университету так, что по скамьям, где было много молодых
слушательниц, замелькали носовые платочки.
10
Пизу. Мои средства истощились, их едва хватало на возвращение в Москву.
Как-то вечером, каких впереди предвиделось немало, сидел я с Г-вым на
исконной нашей террасе и жаловался на печальное состояние моих финансов. Он
его обсуждал. Ему в разные времена довелось бедствовать всерьез, и как раз в
эти периоды он много пошатался по свету. Он побывал в Англии и в Италии и
знал способы прожить в путешествии почти задаром. Его план был таков, что на
остаток денег мне следовало бы съездить в Венецию и Флоренцию, а потом к
родителям на поправочный прикорм и за новой субсидией на обратную поездку, в
чем, при скупом расходовании остатка, может быть, и не встретилось бы
надобности. Он стал наносить на бумагу цифры, давшие и правда прескромный
итог.
каждого из нас. Когда в разгар моих испытаний в гости ко мне приехал брат и
стал стеснять днем в работе, чудак открыл у него редкие данные для бильярда
и так приохотил к игре, что тот с утра уходил к нему совершенствоваться,
оставляя комнату на весь день в мое распоряженье.
отлучаясь, он возвращался и, стуча карандашом по Г-ской смете, находил даже
и ее недостаточно экономной.
поставил на стол поднос с тремя бокалами клубничного пунша и, раскорячив
справочник, дважды прогнал его весь, с начала и до конца. Найдя в вихре
страниц какую хотел, он объявил, что ехать мне надо этой же ночью курьерским
в три с минутами, в ознаменованье чего предложил выпить вместе с ним за мою
поездку.
рассуждений. Отписка из университета получена. Зачетные отметки в порядке.
Сейчас половина одиннадцатого. Разбудить хозяйку - грех небольшой. Времени
на укладку за глаза. Решено - еду.
Базель. "Послушайте, - сказал он, облизнувшись и собрав пустые бокалы. -
Вглядимтесь друг в друга попристальней, такой у нас обычай. Это может
пригодиться, ничего нельзя знать наперед". Я рассмеялся в ответ и уверил,
что это излишне, потому что давно уже сделано и что я никогда его не забуду.
приборов смолк за нами, как мне тогда казалось, - навсегда.
городку, быстро истощившему небольшой запас своих улиц, мы с Г-вым
спустились в прилегавшее к вокзалу предместье. Нас окружал туман. Мы
неподвижно стояли в нем, как скот на водопое, и упорно курили с тем
молчаливым тупоумием, от которого то и дело тухнут папиросы.
мглы вырвались грядки атласной рассады. Вдруг на этой стадии светанья город
вырисовался весь разом на присущей ему высоте. Там спали. Там были церкви,
замок и университет. Но они еще сливались с серым небом, как клок паутины на