Ковры персицкие-то... Мне на вас не напастись!
Поцеловались братцы. Но совсем неласково - более для прилику, чтобы
сплетен лишних не было. Сел старший, как гость, в красный угол. Долго не
отрывал глаз от пыльной рамочки, что висела - посередь родни, дальней и
ближней, - кривенько. И смотрела на Михаилу Бестужева из этой рамочки
красавица, вся воздушная, это - Аннушка Головкина. Едва-едва медовый месяц
и дотянул с ней: язык ей вырезали, кнутами выстебали спину и сослали
пересчитывать остроги сибирские.
Не выдержал тут воспоминаний Михаила Бестужев, слезу вытер:
- Алешка, скажи... Ведь и ты, подлый, руку к ней приложил?
- А ты не хнычь, - резко отвечал канцлер. - Коли карьер хочешь
провесть меж Сциллою и Харибдою, так баб неча жалеть! Вон я, смотри,
каков: сына своего родного в Петропавловскую крепость засадил. И пусть
сидит! Зато никто мне глаза не колет, что личное прихлебство имею. Не
таково время, братец, чтобы мелких людишек жалеть...
- Бог тебе судья, брат, - отвечал Михаила Петрович. - И не о том
речь. Прости, коль почешу место, которо чешется. Негоже, братец, ты Россию
ведешь. Не в тую сторону наклонил ты ее.., как бы, гляди, не опрокинулась
она!
- У меня - система! - сразу вспылил канцлер и прошелся перед братом,
крепко стуча башмаками; резало глаз от сияния бриллиантовых пряжек на них.
- Система.., ну-ну! А только Петр Алексеич, царствие ему небесное, в
политике гибок был. Яхо змий, бывало! Оттого-то и ладил. Да и ковров
персицких не заводил. Из-за рубля сам давливался, а людей за копейку
давливал. И система твоя не от Петра корень ведет, а от графа Остермана -
врага русского!
Канцлер стройно вытянулся - даже помолодел в гневе.
- Мишшш-ка, - шепнул он. - А ты, кажись, по дороге ко мне сначала к
Ваньке заезжал Шувалову... Опять ковы противу меня? Опять слетаетесь
требуху мою клевать, воррроны?
- Нос-то у тебя долог, - ответил брат, - а откеда дерьмом понесло,
того не чуешь... Ведомо ли тебе, что австрийский канцлер Кауниц чуть ли не
полы у маркизши Помпадур в сенях моет?
Алексей Бестужев даже растерялся, но тут же огрызнулся.
- Вранье, - сказал. - Кто поверит в сие? Парижу с Веной в друзьях не
бывать. Бурбоны с Габсбургами еще со времен кардинала Ришелье царапались.
Двести тридцать лет вражда их длится... А наш враг - Фридрих: он Силезию у
австрияков отхватил, значит, нам прямая выгода Вены держаться. Поелику
Вена, по нраву нам, зуб на турок имеет. А в морях мира да будет навечно
Англия, крепкая и денежная... Вот и все. Вот тебе система моя!
- Фридриха потоптать надобно, - кивнул Михаила Бестужев в согласии. -
Но, гляди сам, как бы не обмишурили тебя лорды.
- Меня? - захохотал канцлер. - Да я маркиза Шетарди "Маркиз Шетарди -
посол Франции при русском дворе; помогал Елизавете взойти на престол,
добивался от нее свержения Бестужева; из-за интриг Шетарди Россия
вынуждена была пойти на разрыв дипломатических связей с Версалем." и того
сковырнул отсюда. А уж как силен был! В одном шалаше с императрицей костры
жег.., целовался с нею! Только его и видели...
И снова посмотрел Михаила Петрович на красавицу жену: безъязыкая,
где-то она ныне мается? И - позлобел на брата:
- Ты и русских людей, по дружбе с Бироном, сожрал тысячами!
Даже бровью не повел канцлер. Ответил с вызовом:
- Так и что с того? Меня жрали, и я жру. Вот, выходит, мне и хлеба не
надобно. Коли нужда явится - тебя, брат, тоже сожру, и на тот день сытым
буду!
- Душегуб ты, Алешка, - сказал Бестужев-старший, вставая. - Не токмо
кровь на тебе, а и...крамола! Вор ты, погубитель...
Канцлер, побелев, вцепился в брата; Михаила Петрович как-то
извернулся и огрел его дубиной своей вдоль спины. Но не рассчитал сил.
Великий канцлер прямо перстнями, да в лицо ему - рраз! Покатился старый
вельможа с лестницы, а за ним и палка его - тык-тык-тык по ступенькам.
Внизу завизжала карлица:
- Батюшка Михаила.., ой, родненький мой!
- Цыц, - сказал ей тот, поднимаясь. - Цыц, Нюшка... Встал старый
дипломат, смахнул кровь с лица, а наверху - канцлер. И поклонился брат
брату - старший младшему:
- Ну, спасибочко, братец, за привечаньице. Угостился я славно. Но с
сей минут - враг я тебе кровный и страшный!
И - ушел, грохоча палкой. А канцлер в тот же день запил. Пил много, в
похвальбе и в лютости. Да все с актерками итальянскими. Опять Санти, опять
Функ, опять Прассе... На пятую ночь разгула, в самый-то его угар,
ворвалась жена - графиня Альма Беттингер (пиявица, чтоб ей сдохнуть,
которую он еще молодым из прусских земель вывез).
- Встань! - сказала по-немецки, ибо другого языка не ведала. -
Встань, хоть мертвый встань. Тебя императрица зовет...
Актерок прочь выгнали. Бестужев лег на диван, закатал рукав камзола.
Тупо и пьяно смотрел старик, как нож цирюльника рассек ему руку. Черная
густая кровь, перекипев от бешенства, хлыстом ударила в чашку...
- Еще, - велел канцлер, и ему подставили вторую посудину. - Не жалей!
- И щедро наполнил кровью третью чашку (последнюю).
Встал. Пошатнулся. Вытер лысину льдом. Натянул парик. Поехал...
Летний дворец, строенный посреди Летнего сада, был в этот час темен,
как гробовина. Лакейский люд притомился - дрыхнул теперь по углам, где
ночь застала. Императрица, кутаясь в меха, как привидение блуждала среди
зеркал - мутных и неровных; колебалось всюду ее неяркое отражение.
- Пришел? - прошептала она с яростью, и часы в глубине дворца пробили
трижды. - Ну, то-то!.. Проспал ты все, пропил! Из чужих уст стороной
узнаю, что Австрия с Парижем хотят сделаться купны, старую вражду презря,
а ты... Ты это знал?
- Давненько примечаю, - соврал Бестужев, оторопев - Так отчего же
молчал, черт ты старый?
- Прости, матушка, - низко склонился канцлер - Но венский граф
Эстергази сие не признает за правду... Слухи то, фальшь! Да и сама посуди:
может ли так статься, чтобы Людовикус, друг Фридриха Прусского, и вдруг в
политике с венской императрицей совокупился... Потому и молчал, что не
верю тому!
- Уходи, - гневно отвечала ему Елизавета. - Грех на тебе, канцлер!
Великий грех...
К весне уже растеплело. Почернели в саду деревья. За Литейной частью
кто-то невидимый истошно вопил (видать, грабили). Над каналами волокло
туманец.
Канцлер, выгребая ноги из талых сугробов, брел к саням.
Рукава камзола его были мокры от крови.
- Езжай, соколик, - велел он кучеру и заплакал...
ДИПЛОМАТИЯ И ЛЮБОВЬ
Судить о русском дворе XVIII века по тем дворцам, что ныне обращены
нами в общенародные музеи, - ошибочно и неверно.
Царский двор напоминал тогда бивуак или, вернее, гулящий табор. А
придворные - кочевников, скифов! Отсюда и костюм на женщинах был зачастую
не женский, а полувоенный; штаны заменяли им юбки.
Статс-дамы в палатках и шалашах подолгу живали. И у костров грелись.
И в казармах рожали. И ландкарты империи фрейлины знали не хуже поручиков
геодезии.
Куда их черт не носил только!..
- Трогай! - И двор ее величества срывается с места.
Валят на телеги сервизы, комоды, туалеты, Рубенсов и кровати. Сверху
сажают калмычек и арапок, - тронулись.
Все трещит, бьется, звенит. Все разворовывается!
В одну только ночь имперские дворцы, бывало, загорались по три раза
кряду.
Ели на золоте - это верно, но у столов не хватало ножек, и вместо них
подставляли сбоку поленья.
Висели повсюду шедевры мирового искусства, а сидеть было не на чем. И
в стенах дворцов - во такие щели, суй палец!
В спальню к императрице загоняли по зимам взвод солдат с приказом:
"Дыши жарче!" - и дружным дыханием выгревали комнату, чтобы императрица не
закоченела.
На пути следования Елизаветы дворцы возводили в 24 часа (это
исторический факт). А кто? Мужики. А чем? Да топором. Тяп-ляп, и готово.
Оттого-то не раз и дверьми ошибались. Иногда даже забывали двери сделать.
Кто это там прямо из окна по доске лезет? Не удивляйся, читатель: это
камер-фрейлина, прекрасная княжна Гагарина, спешит до кустов, чтобы нужду
справить.
Кошки, тараканы, собаки, клопы, блохи, мухи...
Однажды и ежик забежал, до смерти испугав Елизавету. А так как испуг
ее величества - дело не шуточное, то ежа взяли в шапку и снесли в
инквизицию (сиречь в Тайную канцелярию).
Поверьте: если бы не эта бесхозность, у нас было бы сейчас десять
таких Эрмитажей, какой мы имеем всего один в Ленинграде. Екатерина II,
тогда еще великая княгиня, и впрямь великая женщина; она была первой,
рискнувшей завести для себя постоянную мебель. И когда раздавалось
призывное: "Трогай!" - она, словно клещ в собаку, цеплялась за свои
комоды, зеркала и стулья.
- Не дам! - кричала она. - Это мое.., мое личное!
Кстати, она же была первой на русском престоле, кто ввел оседлость и
постоянство; именно при Екатерине II русский двор обрел те черты, которые
последующие правители только уточняли и дополняли.
Но иностранцы, попадавшие тогда ко двору, этого "табора" не замечали:
Посняков Андрей
Буркатовский Сергей
Контровский Владимир
Херберт Фрэнк
Корнев Павел
Володихин Дмитрий