не выбирая дороги, потому что никакой дороги все равно не было, везде
разлилась вода, она покрывала всю землю и заполняла воздух, а неба не было
видно, серая, порывистая, летучая пелена дождя охватывала их со всех
сторон. В этом было и что-то успокаивающее, усыпляющее, тихо и покойно
стало на душе у Василия, он больше не замечал ни дождя, ни ветра, ни
изредка перебрасывающихся словами Степана с Андреем, идущих несколько
впереди по размякавшему, жадно вбиравшему в себя весенние воды полю. Это
по-прежнему была все та же обычная жизнь, и она никогда не прекращалась, и
запахи дождя, отходившей от зимнего оцепенения земли, первой свежей
весенней прели сейчас лишь усиливали это извечное движение к какомуто
всегда недосягаемому рубежу. Матери, понятного, самого близкого человека,
подчас надоедавшей ему своими причитаниями и деревенскими, основанными на
самых простых и верных вещах наставлениями, больше не было, от мысли, что
теперь впереди открытое, никем не защищенное пространство, он даже
приостановился. Он опять почувствовал, как тяжело шевельнулось сердце. С
уходом матери впереди действительно никого больше не было, теперь сам он
вышел на первый рубеж, и это было главным.
зубы, вот что теперь ему осталось и чего никогда не понимали и никогда не
поймут сыновья в отношении отцов, да ведь он и сам не понимал этого вот до
последней минуты.
размокшей земле, затихали шаги Степана с Андреем, частый дождь как бы
затягивал мутной пеленой их фигуры, вот они уже еле-еле различаются, а вот
и совсем исчезли. Что-то заставило его поднять глаза к небу. Он увидел
сквозь клубящийся мрак низких туч пока еще чуть-чуть проступившую
голубизну, но ее тотчас затянуло. Василий не торопясь двинулся дальше, все
светлело, низкие сплошные тучи словно отодвигались от земли выше, теперь в
них то тут, то там просвечивало.
Погост существовал столько же, сколько и сам поселок, и столетние ракиты,
высаженные вокруг него, вероятно, еще прапрадедами нынешних вырубковцев,
стояли вокруг погоста частыми, невероятной толщины колоннами, они давно
заматерели и остановились в росте, гниль проела в них многочисленные
дупла, заселяемые весной самой разной крылатой живностью, но они вызывали
не чувство уродливости, а скорее невольное чувство удивления и уважения.
Каждую весну они создавали вокруг погоста густой зеленый заслон, и земля
под ними была мшистая, заваленная омертвевшими и опавшими сучьями, этот
клочок земли, окруженный старыми ракитами, был обособлен от остальной
жизни, и не только потому, что находился в стороне от любых дорог и был
окружен двух-, трехобхватными ракитами, от старости с громадными наростами
самых необыкновенных форм, кажущихся на первый взгляд уродливыми провалами
дупел, - зимой это были убежища сычей, сов, воробьев, в теплые же майские
вечера из них бесшумно вылетали на чутких перепончатых крыльях летучие
мыши. Вокруг погоста существовала еще и невидимая, разделявшая мир живых и
уже умерших черта.
голыми и гибкими верхними ветвями, Василий испытывал двоякое состояние: он
уже устал и отяжелел от жизни, знал, что стоит на самой передовой линии,
разделявшей все на жизнь и на смерть, и все время, с тех самых пор, как к
нему пришла эта мысль, думал об этом, но в то же время, начиная различать
певучий, непрерывный посвист ветра в ракитах, он невольно подобрался,
что-то проглянуло и все сильнее стало звучать из самого детства, когда он
вместе со своими сверстниками, с тем же Андреем, если случалось, далеко
обходил погост стороной, а когда по вечерам с погоста доносились сычиное
уханье и плач, сердце у него невольно сжималось, и не от страха. Это было
выше и глубже страха, это был еще не осознанный, живущий и копившийся в
десятках и сотнях поколений, бесконечно передающийся от отца к сыну трепет
живой жизни перед тайной исчезновения, перед тайной конца...
сапоги в раскисшую землю, дождь уменьшился и даже почти совсем
прекратился, и небо теперь почти наполовину было в голубых, веселых,
стремительно куда-то несущихся провалах, и солнце, теплое, густое, то
показывалось, то пропадало за рваными облаками. Не это его поразило.
Размокшая старая кора ракит, отваливаясь темными, влажными кусками,
щемяще-знакомо пахла предвещающей скорый разгар обновления, бодрой,
здоровой прелью. Но главное было в самих ракитах.
полопавшимися струпьями, а оставалась серо-зеленой и гладкой, уже
неуловимо изменила свой цвет: нежный, зеленый, живой румянец появился в
ней и просвечивал словно изнутри, и уже мелким торжествующим бисером
проснувшихся почек были усыпаны самые тонкие и подвижные ветви ракит, и
весенняя зелень была там еще ярче, два-три теплых дня-и ракиты были готовы
бесшумно взорваться зеленым пламенем, выбросить невзрачные бледно-желтые
сережки, чтобы еще (какой же раз под этим небом?) подтвердить незыблемость
и радость жизни...
становились все выше, шире и просторнее распахивались окрестности, громада
того самого леса, на опушке которого мать-покойница с остальными бабами
всегда заготавливала встарь березовые веники, выделялась резко, рельефно,
и этот далекий лес готов был вспыхнуть первой легкой зеленой дымкой. А в
полях и лугах буйствовали воды, снега было много в эту зиму, но сошел он
дружно, и теперь вода заливала низины, широко покрывала луга, переполняла
овраги и балки. С песчаного холма хорошо был виден и поселок, но лишь над
одной из крыш весело дымила труба, ветер тотчас резво подхватывал дым и
рваными клочьями относил его в сторону. Это была крыша родного дома, и
Василий долго не мог оторваться от нее, затем решительно, сердясь на себя
за неожиданно подступившую слабость, повернулся и, пригнувшись, пробрался
под низко нависшими ветвями ракиты на кладбище. Он подошел к Степану с
Андреем, Степан. гулко ахая, высоко вскидывая тяжелый лом, долбил
мерзлоту, в одном месте он уже пробил ее и откалывал смерзшуюся землю
большими кусками. Андрей руками отбрасывал эти куски в сторону.
четко обозначенной ямы очередную увесистую глыбу мерзлоты. - Теперь
пойдет, теперь нам что... Покурим, Степан.
втыкая лопату в землю. - На глазах все переменилось, не успели моргнуть,
уже солнце.
не было бы все одно, песок.
Василий, и все помолчали.
Тут на час и трудов-то. А ты бы, Василий, шел домой, крест бы пока
вырубил...
безделье начинало томить его, и он в душе обрадовался совету Андрея. Он
кивнул и через полчаса был уже у себя во дворе и принялся за дело. Он не
стал заходить в дом, лишь отметил про себя, что народу прибавилось,
появилось еще несколько старух с центральной усадьбы, мелькнуло два или
три лица баб помоложе, и все что-то делали, суетились, выходили зачем-то
во двор (Василий знал: взглянуть на него и поздороваться), но он, ни на
что не обращая внимания, продолжал обтесывать крепкие, сухие дубовые
бревна, он думал, что крест должен быть тяжелым и простоит долго.
подходившего трактора. Крест был почти готов, оставалось развести костер -
обжечь ему ногу, чтобы дольше не поддавался земле и гнили, а затем
приладить и скрепить его поперечины. Но Василия оттеснили и от этой
работы, появилось несколько молодых, в засаленных ватниках мужиков, они
живо развели костер в огороде, двое из них подхватили тяжелый дубовый брус
и потащили его к огню.
Андрей.
Эй, Петр! - окликнул он, и к ним, явно не торопясь и показывая свой
независимый норов, подошел парень лет двадцати двух, удивительно
напоминавший Андрея-своего отца-в молодости. Только глаза с шальной,
горячей искрой были вроде побольше отцовых и рот был покрупнее, с капризно
изогнутой верхней толстой губой, и от этого выражение лица у парня
приобретало как бы некую заносчивость.
Андреи. - Как же, вчера был, значит, Петькой, а сейчас уже и Петр
Андреевич...
легкого удивления и любопытства, Василий пожал ее.. - Что ты, дядька
Василий, один? Иван почему не приехал?
никак нельзя было. Ты как раздобрелто, а, Петр Андреевич? - неловко
перевел он разговор, потому что пришлось говорить о жене неправду.
вон уже дома до чертиков надоело.
сказал приехать, думал, увижу Ивана... Ну, где шофер, кого здесь на
бетонку вытягивать надо? - сразу же перешел он к делу. - А то мне назад
надо, за силосом ехать.
Контровский Владимир
Сертаков Виталий
Прозоров Александр
Шилова Юлия
Прозоров Александр
Ильин Андрей