заветный уголок своей библиотеки. Я не могу припомнить ни одной. Другое
дело, что его творчество неизмеримо выше самого автора. Вот уж кто
доказывает правоту одного умного человека, утверждавшего, что писатели не
познаются по их книгам. Немыслимо представить себе человека, который до
такой степени был бы не похож на свои произведения, более чванливого, более
надутого, хуже воспитанного, чем Бергот. С одними он вульгарен, с другими
говорит - точно книгу читает вслух, но только не свою, а очень скучную,
чего, во всяком случае, про его книги не скажешь, - вот что такое Бергот. В
голове у этого человека путаница, сумбур; таких, как он, наши предки
называли краснобаями; его суждения производят на вас еще менее приятное
впечатление от того, как он их высказывает. Не помню кто: то ли Ломени, то
ли Сенг-Бев отмечает, что и у Виньи была та же отталкивающая черта. Но
Бергот не написал ни "Сен-Марса", ни "Красной печати", а там есть просто
хрестоматийные страницы.
трудно мне было что-нибудь написать или хотя бы о чем-нибудь серьезно
подумать, я окончательно убедился, что я туп и не способен к литературе. В
былое время весьма узкий круг моих впечатлений от Комбре и чтение Бергота
действительно развивали во мне мечтательность, и я ожидал от нее многого. Но
мое стихотворение в прозе как раз и представляло собой отражение тогдашней
моей мечтательности; маркиз де Норпуа, вне всякого сомнения, это уловил и
мгновенно угадал, что я - жертва чистейшего миража, пусть даже и дивного,
сам же он на удочку не попался. Маркиз показал, какое я ничтожество (если
посмотреть на меня со стороны, объективно, взглядом благожелательного и
умнейшего знатока). Я был подавлен, уничтожен; мое сознание, подобно
жидкости, объем которой зависит от сосуда, некогда расширялось до того, что
могло заполнить собой необыкновенные способности гения, а теперь оно,
убавившись, все целиком умещалось в узких пределах посредственности,
назначенных ему и отведенных маркизом де Норпуа.
маркиз, - произошло при довольно-таки щекотливых обстоятельствах (это было
даже отчасти пикантно). Несколько лет назад Бергот приехал в Вену, когда я
был там послом, мне его представила княгиня Меттерних, он расписался и
изъявил желание, чтобы я его пригласил. Его писания - это в известной мере
(чтобы быть точным, скажем: в очень небольшой мере) гордость Франции -
Франции, которую я представлял за границей, и поэтому я посмотрел бы сквозь
пальцы на личную жизнь Бергота, хотя мне она и претит. Но путешествовал он
не один и рассчитывал, что я приглашу также его спутницу. Я человек не такой
уж строгой морали и, как холостяк, имел возможность чуть-чуть шире
растворять двери посольства, чем если б я был супругом и отцом семейства.
Тем не менее я должен сознаться, что есть черта, за которой распущенность
становится для меня нестерпимой и по контрасту с которой у меня вызывает еще
большее отвращение тот учительский, - скажем прямо: тот проповеднический
тон, каким Бергот рассуждает в своих книгах, состоящих из длиннейшего
психологического анализа, откровенно говоря - довольно слабого, из тягостных
раздумий, мучительных угрызений совести по пустякам, из празднословия (мы-то
хорошо знаем, как дешево стоят такого рода проповеди), а между тем в своей
личной жизни он проявляет полнейшую безответственность и цинизм. Словом, я
уклонился от ответа, княгиня настаивала, но - безуспешно. Так что я не
думаю, чтобы он питал ко мне особую приязнь и чтобы он был благодарен Свану
за то, что Сван пригласил нас с ним в один и тот же вечер. Впрочем, он мог и
попросить об этом Свана. С него все станется - ведь, в сущности, он же
человек больной. В этом его единственное оправдание.
Норпуа, воспользовавшись моментом, когда мы переходили в гостиную и мне
легче было скрыть волнение, чем если б я неподвижно сидел за столом при
ярком свете.
что-то вспомнить.
перед ужином ее представили мне как дочь нашего амфитриона. Должен вам
сказать, что я ее почти не видел - она рано ушла спать. А может быть, она
ушла к подругам - я уж теперь не помню. Однако вы, как видно, имеете полное
представление о семействе Свана.
девочка. Но все-таки я, ни в коей мере не желая задеть ваше пылкое чувство,
позволил бы себе заметить, что ей всегда будет далеко до матери.
я хожу в Булонский лес только чтобы увидеть ее.
произносил эти слова, он, как и все, при ком я говорил, что Сван - умный
человек, что его родные - почтенные биржевые маклеры, что у него прекрасная
семья, все еще полагал, что я и о ком-нибудь другом буду с жаром говорить
как об умном человеке, об его родных - как о почтенных биржевых маклерах, об
его семье - как о прекрасной семье; это был тот момент, когда человек в
здравом уме разговаривающий с сумасшедшим, еще не успел заметить что перед
ним сумасшедший. Маркиз де Норпуа находил, что любоваться красивыми
женщинами вполне естественно; он знал, что, когда кто-нибудь восхищается
одной из них, принято делать вид, что подозреваешь этого человека, что он к
ней неравнодушен, подшучивать над ним и предлагать ему свое содействие. Но,
обещав поговорить обо мне с Жильбертой и ее матерью (что дало бы мне
возможность, подобно олимпийскому богу, стать неуловимым, как ветер, или
обратиться в старика, облик которого принимает Минерва, и невидимкой
проникнуть в гостиную г-жи Сван, привлечь к себе ее внимание, занять ее
мысли, вызвать у нее благодарность за мой восторг перед ней, добиться, чтобы
она приняла меня за приятеля важной особы и предложила бывать у них,
сделаться другом ее дома), эта важная особа, намеревавшаяся воспользоваться
огромным влиянием, какое она имела на г-жу Сван, чтобы расположить ее в мою
пользу, внезапно вызвала во мне прилив такой нежности, что я чуть не
поцеловал белые, мягкие, сморщенные руки, которые маркиз де Норпуа как будто
долго продержал в воде. Я даже сделал такое движение и решил, что оно
осталось незамеченным. Да ведь нам и в самом деле трудно определить, что
именно из наших речей и действий замечают окружающие; боясь переоценить себя
и безмерно расширяя поле, где располагаются воспоминания других людей в
течение всей их жизни, мы воображаем, будто все, что не является самым
существенным в наших словах и движениях, не без труда проникает в сознание
тех, с кем мы разговариваем, в, уж конечно, не удерживается в их памяти.
Между прочим, на этом предположении основываются преступники, когда они
задним числом подправляют свои показания, в надежде, что разноречивые их
объяснения не сопоставит никто. И отнюдь не лишено вероятия, что если мы
обратимся к тысячелетней истории человечества, то окажется, что и здесь
точка зрения, согласно которой все на свете сохраняется, вернее точки зрения
газетчика, согласно которой все обречено на забвение. В том же номере
газеты, где моралист, принадлежащий к "цвету Парижа", восклицает по поводу
какого-нибудь происшествия, какого-нибудь произведения искусства и, уж во
всяком случае, по поводу певицы, пользующейся "минутной славой": "Кто
вспомнит об этом через десять лет?", на третьей странице в отчетах о
заседаниях Академии Надписей часто упоминается о менее важном событии, о
дошедшем до нас полностью посредственном стихотворении времен фараонов. Быть
может, не совсем так обстоит в короткой жизни отдельной личности. И все же,
несколько лет спустя, в одном доме, где был в гостях маркиз де Норпуа и где
я смотрел на него как на самую надежную опору, потому что он друг моего
отца, человек снисходительный, ко всем нам благоволивший, да еще к тому же
отличавшийся сдержанностью, которую он всосал с молоком Матери и к которой
его потом приучила профессия, мне рассказали, когда посол удалился, что он
припомнил, как я однажды вечером "чуть было не поцеловал ему руку", и тут я
не только покраснел как рак, - меня ошеломило, во-первых, то, что маркиз де
Норпуа совсем иначе говорил обо мне, чем я думал, а во-вторых, меня
ошеломило содержимое его памяти; благодаря его "длинному языку" передо мной
неожиданно открылись соотношения между рассеянностью и собранностью,
памятливостью и забывчивостью, из коих слагается человеческое сознание; и я
был так же потрясен, как в тот день, когда впервые прочел в книге Масперо,
что точно известен список охотников, которых Ассурбанипал приглашал на
облавы за тысячу лет до Рождества Христова.
маркиз де Норпуа объявил, что он передаст Жильберте и ее матери, что я
восхищен ими, - если вы поговорите обо мне с госпожой Сван, - всей моей
жизни не хватит, чтобы выразить вам благодарность, и моя жизнь будет
принадлежать вам! Но дело в том, что я не знаком с госпожой Сван, я не был
ей представлен
будто я хвастаюсь несуществующим знакомством. Но, произнося эти слова, я
почувствовал, что они - лишние: как только я начал изъявлять маркизу свою
признательность, - изъявлять с пылом, действовавшим на него охлаждающе, - я
заметил, что по его лицу скользнуло выражение нерешительности и
неудовольствия, а его опущенные, сузившиеся, скосившиеся глаза, напоминавшие
убегающую линию одной из сторон геометрического тела, данного на рисунке в
перспективе, смотрели на невидимого внутреннего собеседника так, как
смотрят, когда не хотят, чтобы сказанное услышал другой собеседник, с
которым только что шел разговор: в данном случае - я. Мне сразу стало ясно,
что даже лютые мои враги, строя мне дьявольские козни, пожалуй, не придумали
бы слов, которые могли бы так решительно повлиять на маркиза де Норпуа и
заставить его отказаться от посредничества, а ведь мои слова еще слабо
выражали охвативший меня порыв благодарности и, как я надеялся, должны были
растрогать маркиза и вдохновить его на то, чтобы без особых усилий
осчастливить меня. В самом деле: выслушав меня, маркиз де Норпуа, словно
незнакомец, с которым мы только что, к обоюдному удовольствию, казалось,
сошлись во мнениях о прохожих, производивших на нас обоих впечатление
пошляков, и который, неожиданно показав, что нас разделяет непроходимая
Перумов Ник
Андреев Николай
Шилова Юлия
Белогорский Евгений
Смоленский Вадим
Афанасьев Роман