не пожалела, чего нет. А он сном-слыхом не чуял - ну и обрадовался, конечно,
похвалил меня.
Мать, поди, долго и не протянет. Надо как-то скараулить их, поглядеть.
вопроса, спросила Настена. - Они ведь ждут, надеются: вот-вот ты скажешься,
напишешь, где ты есть. Кончится война - что им потом думать? У них вся
надежа на тебя.
никакой надежи. Все. Нет. Я только что об этом толковал. А насчет того, где
я, я тебе вот что скажу. В нашем госпитале капитан лежал. Подлечили его,
документы в руки - и так же в часть. На другой день те документы в почтовом
ящике подброшенные обнаружились. А капитана поминай как звали. Где он? Да
сам господь бог не знает, где он. Или позарились на форму, на деньги, на
паек да прихлопнули. Или сам замел следы. Был - и сплыл. С кого спрашивать?
Что там капитан - тыщи людей не могут найти. Кто в воздухе, кто в земле, кто
мается по белу свету, кто прячется, кто не помнит себя - все перемешалось
всмятку, концов не сыскать. Вот и я тоже: то ли есть, то ли нет. Как хочешь,
так и думай. Моим старикам ждать уж немного осталось. Там встретимся,
поговорим. Может, там войны нет. А здесь хоть у слабого, хоть у сильного
одна надежа - сам ты, больше никто.
убитый лежит, или не знать ничего. Для жены, наверно, надо знать - чтоб
устраивать свою судьбу. Тут дело понятное: сам не выжил, дай ей пожить. Не
мешай. А для матери? Сколько их согласится не знать, жить с завязанными
глазами. Она и похоронку получит - не хочет верить. Ей и место укажут, где
зарыт, товарищ, который зарывал, напишет - все ей мало. Так пусть и моим
старикам хоть никакой, хоть мертвый огонек, да маячит. Раз уж я другого не
могу им показать. - Он повернулся к Настене и, отрубая, сказал: - Ладно,
хватит об этом. Слезай, будем чай пить. Скоро тебе ехать. Поедешь или,
может, останешься?
этого дня надолго хватит. Настена вспомнила:
Она легко соскочила с нар и выгребла из кучи в угол два холщовых мешочка - с
порохом и дробью. - Половину отсыпь, а половину я отцу увезу, это он
заказывал.
мешочками Андрей. - Теперь живу. Теперь мне и сам черт не страшен. Вот
одарила ты меня. Всем одарила. Ну, Настена, золотая ты моя баба! - Он
сграбастал ее и приподнял, она завизжала, отбрыкиваясь, но он тут же
осторожно опустил ее и с жесткой тоской самому себе сказал: - С этой бабой в
миру бы жить, а не по норам прятаться.
до чего напугал! Я уж отвыкла, чтоб так хватали.
урывистого свидания. Смеркалось, из углов сильнее потянуло гнилью, ближе и
опасней нависла прогнувшаяся в потолке доска, ненадежно, скользко, тревожно
стало вокруг. Разговор остыл.
удовольствия пожевала сала с хлебом. Она уже оделась, когда он молча
протянул ей что-то круглое и блестящее, со светлеющими, как глазки, точками.
Настена тихонько ахнула:
не с мертвого. Мне они больше ни к чему, а тебе пригодятся. Будешь
продавать, не продешеви: это хорошие часы, в Швейцарии делали. Меньше чем за
две тыщи не соглашайся.
и, стеганув Карьку, спрыгнул в снег. И долго-долго, пока видно было
удалявшееся темное пятно, стоял неподвижно, с неподвижным же лицом и
остановившейся, оборванной мыслью: вот так...
так сильно схватило, сразу не понять, не разобраться. Ни одна боль в ней не
вызрела, не дала знать, что с ней делать, - все сплошь обметало каким-то
сквозным, сосущим беспокойством. Намешайте в чай пополам с сахаром соли и
залпом выпейте - так же захолонет и запнется внутри: для сладкого там свое
место, для горького свое. Чуть отдастся маленькой каплей сладкого и тут же
перешибет соленым, и потечет горечь по всему телу, прохватывая до костей.
свое место, берегла себя, потому что и ею тоже что-то крепилось, стягивалось
в одно целое. И вдруг разом веревки ослабли - не снялись совсем, но ослабли.
Делай, насколько хватит свободы и силы, что хочешь, ступай, куда знаешь. А
куда ступать? Что делать? Уж и привыкла к своей лямке, притерлась, и не
уйдешь далеко, даже если решишься, и идти некуда. Как тут не растеряться?
Нет, видно, из веревок не выпрячься, надо их подтягивать и ждать, что будет
дальше. Убежать от судьбы она не сможет. Теперь и толочься-то придется по
тому же кругу, но словно бы в сторонке. Подглядывать, как живут другие, и
жить наособь, под секретом. Смотреть в оба глаза и говорить в полязыка.
Работать вдвое больше и спать вдвое меньше. Хитрить, изворачиваться, врать и
знать наперед, чем это кончится.
вынести Андрею этой вины, ясно, что не вынести, не зажить, не заживить
никакими днями. Она ему не по силам. Так что теперь - отступиться от него?
Плюнуть на него? А может, она тоже повинна в том, что он здесь, - без вины,
а повинна? Не из-за нее ли больше всего его потянуло домой? Не ее ли он
боялся никогда не увидеть, не сказать последнего слова? Он перед отцом и
матерью не открылся, а перед ней открылся. И может, смерть оттянул, чтоб
только побыть с ней. Так как же теперь от него отказаться? Это совсем надо
не иметь сердца, вместо сердца держать безмен, отвешивающий, что выгодно и
что невыгодно. Тут от чужого, будь он трижды нечистый, просто не
отмахнешься, а он свой, родной... Их если не бог, то сама жизнь соединила,
чтобы держаться им вместе, что бы ни случилось, какая бы беда ни стряслась.
как в доме, из которого вынесли вещи. Теперь можно распорядиться и так, и
этак. И знобила, и заманивала, тянула эта пустота, обнажившая все углы, где
каждая мысль отдавалась гулким вопросительным эхом.
могло сюда занести, но он все же решил быть осторожным. Заталкивал под нары
свои немудрящие пожитки, сгребал в кучу лапник на лежанке, всякий раз
тщательно прибирая за собой следы, забрасывал за плечо ружье и уходил на
лыжах по наледи вверх по речке. Правую, ближнюю к Рыбной, сторону он обычно
не трогал и сворачивал влево, где на добрые тридцать верст не было обжитого
угла.
скользил по насту, как по льду, радуясь быстрому и свободному, приподнятому
над землей движению, в котором был какой-то приятный и веселый обман:
вперед, вперед, на простор и волю, в ту даль, где не надо бояться и
прятаться, где все, что имеет свой вид, во весь вид и живет.
запятнанном шлепками с веток. Она еще не очнулась, стояла отягощенная
смутной думой, но уже расправляла вверх ветки сосна, уже помякла, отзываясь
на взгляд, березовая нагота и доносило терпким смоляным, исподним запахом
корья. Сильные по зиме, словно единственные, белая и черная краски, когда и
ель и осина кажутся одинаково черными, за недельное краснопогодье
раздвинуло, и резче, яснее, ближе обозначилась каждая корявинка. Ветер,
срываясь, уже больше не дымил ни поверху, ни понизу, снег по земле прочно
лег там, где ему и изойти. Будет еще, конечно, с неба подбрасывать, и не
раз, не два, но больше для форса, и тут же накиданное цепко прихватит
старым. По бокам открытых колодин уже сочилось мокрецо.
скатывался к Ангаре. Река здесь поворачивала вправо, и берег, намываясь год
от года, лег широко и просторно. Богатый это был берег: ягодный, травный,
грибной; когда-то, по слухам, где-то здесь стояла татарская деревня, но
давно уже неизвестно почему снялись татары с облюбованного на чужой реке
места, пожгли за собой постройки и ушли. Так или не так было - неизвестно,
но то, что встарь тут трудилась человеческая рука, заметно и теперь: видны
вырубки, поля, покосы.
Ангаре.
район кончился, второй еще не начался. И люди, разделенные административно,
мало знали друг друга. Выстрел, услышанный с разных сторон, на разные же
стороны и относили: верховские могли считать, что палят низовские, а
Шилова Юлия
Никитин Юрий
Березин Федор
Бажанов Олег
Самойлова Елена
Херберт Фрэнк