Чтение 10–й страницы книги ~Под часами~

- Надоело тут все до... -- она крепко выругалась, махнула рукой и подступила к нему лицо к лицу... -- ты что, слепой? Ты, бытописатель хренов? Слепой? Тебе нравится править пьесу, чтоб стала понятна этой бляди, с которой твой дружок никак расстаться не может?...

- Мой?... -- скандал возник мгновенно и разрастался со скоростью взрыва.

- Уехала бы к...... матери. Это тебе переводчик нужен, а ты там ни на фиг никому, а мне везде есть дело, и ни одна сука не будет считать петель в строчке, когда я платок для короля связала... и Сукин твой испугался...

- Он ничего не боится. -- Автор покрутил головой.

- Себя. -- Ткнула в него пальцем Татьяна. Нет страшнее зверя... -- и ты тоже теперь, пока сам себе правду не скажешь, писать не сможешь...

- Ты прокурором не работала!? -- Взорвался Автор...

- Что вдруг? -- Сбила его Татьяна...

- Очень уж протокольно и безапелляционно... откуда знаешь?...

- Пока ты носишься, я с цельными натурами дело имею... с бесхитростными зайчиками и хвастливыми королями, с мудрыми шутами и прожорливыми людоедами, а они никогда не врут, потому что в сказках не надо мотивировать поступки....

наоборот... их поступки -- мотивы жизни... они совершают их... в отличие от нас, заменяющих все сомнениями, неврозами и таблетками....

- Господи, - он обнял ее и уткнулся в ее рыжую гриву, - только великим людям Бог посылал таких мудрых жен! Что же я должен сделать, чтобы оправдать это?!

- Ты же любишь тихие концовки... потому что в пафосе слишком много пустого места...

- У меня есть прозапас одна такая...

Утром он отправился к маме. Были у него в жизни маленькие открытия, которые со временем не теряли остроты новизны, и, каждый раз повторяясь, снова так же удивляли его. Он вошел в ворота кладбища и остановился -- феномен возникающей тишины за оградой кладбища, монастыря -- всегда поражал его. Вот -- двадцать метров, пятнадцать даже, отделают его от шумной улицы... здесь другой мир. Здесь умиротворение, тишина, уравновешенный покой, хотя, казалось бы, должны царить скорбные ноты...

кончается трагедия... течение жизни убеждает в неотвратимости произошедшего, и мысли сбиваются, и запахи одурманивают, и тишина убеждает... и жизнь становится понятнее, как даль на самом краю пропасти, ничем не заслоняемая и ничем более не отделенная от твоего глаза и следующего возможного шага... Сукин

Рукопись учителя он теперь носил везде с собой. Перегнул листы пополам, вложил в обложку от "общей тетради". Их получилось две. И обе он еще вложил в папку из мягчайшей кожи с вытесненным золотом гербом в правом верхнем углу (два перекрещенных меча и в каждом секторе по картинке), которую захватил в каком-то немецком штабе... сначала она у него в планшетке хранилась, потом планшетку он подарил соседскому мальчишке, а папку эту оставил... она была размером чуть больше тетрадок... в нее же он сунул трофейную ручку-карандаш и свою тетрадочку в клеточку с переписанными набело стихами.

"Вот и все мое богатство. Даже проще -- вот он, весь я... все, что сделал в жизни хорошего... чужую рукопись сберег и стихов накропал... впрочем, может, они никому и не нужны, а я тут хлопочу... спросить тоже не у кого... нет такого человека, который бы понимал, и которому я верю... "

Иногда он открывал рукопись наугад и перечитывал, не вглядываясь в строчки, потому что многие абзацы и даже страницы знал наизусть...

"По снегу ползло синее одиночество. Туча набегала на луну, темнел мелко пупырчатый наст, потом свет снова наползал, тень пересекала двор легко и бесшумно. От этого движения затерянность в мире ощущалась особенно болезненно. Лоб холодило оконное стекло, колени упирались в теплые бревна сруба, мыши возились, укладываясь спать или отправляясь на промысел... некому было бросить слово. Некому. Оно падало в пустоту. В синюю тень. Скользило по насту, обходило стволы яблонь. Ничто его не задерживало... это слово катилось на круглых колесиках "о": о-ди-но-чест-во... "

Эта рукопись была для него учебником. Читая и перечитывая ее, он однажды почувствовал, что стал улавливать ритм прозы, что, даже не вникая в суть слов, может почувствовать настроение по ее пульсу, как врач определяет болезнь, зажав пальцами вену на руке пациента, а уже потом, в дополнение к этому, глядя в его глаза и выстукивая и выслушивая...

И еще он понял, что эта рукопись -- его крест. На свете она нужна больше всех ему, и так случилось, что доверена ему, а значит, он отвечает за нее и должен сделать все, чтобы ее прочли люди... он был уверен, что это необходимо... но как? Он снова открывал наугад:

- ... Тогда он вдруг почувствовал, что полетел, потому что сильно любил. И когда долетел до луны, почистил ее, чтобы светлее на улице было и стал спускаться обратно. Ну, что летать одному... ночью... и он опустился под ее окно. Она бы его заметила, так светло стало. Но ее родители не умели летать...

мать еще ничего, а отец -- ни за что. Они в тот день повесили новые толстые шторы на окна. У него была контора, он держал лошадей, и балеголе у него их брали, а он складывал копки... - И Шейна разгладила скатерть ладошкой, которая до конца не разгибалась. Она поерзала немного на стуле и недоверчиво посмотрела на внука. -- Тебе, правда, интересно? - Он кивнул головой. -- Никто же не слушает. Кто старшие, сами все это знают, а молодым некогда, а маленьким... нет, ну ты не маленький, но внуки так часто видят своих бабушек...

- Так ты рассказывай, рассказывай, бобе...

- Но однажды, когда отца не было дома, она отодвинула штору и посмотрела в щелку... так он стоял там. Не летал, потому что одному невозможно летать. Он просто ждал. Тогда она потихоньку выскочила за калитку, и они взялись за руки. Это такая дерзость. И что ты думаешь: не успели они взяться за руки, как почувствовали, что полетели... Просто земля уплыла из-под ног, вот так, - Шейна показала, как ладошка поднимается медленно со скатерти и парит в воздухе выше и выше... - И они так и поплыли над улицей, потом над синагогой, потом над церковью у рынка и дальше над лесом...

- И ты видела, бобе...

- Ну, как тебе сказать?..

- А откуда же ты знаешь?.. -- Шейна замялась и опустила руки на колени... - Это была ты, Шейна?! -- Монька уткнулся в ее теплый живот лицом и почувствовал, что у него мокрые глаза. -- А что было потом?

- Потом была жизнь. Когда приходили белополяки, нас прятали соседи Савченко от погрома, а когда приходили красные, мы прятали Савченко от разбоя, они все отбирали... а когда пришли немцы, мы вместе в лес ушли... там такая чаща, что мама за луг только на опушку ходила, и нас не пускала... там волки телят таскали и детей...

- И ты ни разу в лесу не была...

- Почти...

- Как это, бобе?

- Ну, мы полетали, полетали, и родилась твоя мама...

- Сразу?!

- Нет, не сразу... тебе рассказывать очень трудно... Потому что, - она так задумалась, - их дермон ди хупе, я вспоминаю, но как тебе объяснить...

еврейская свадьба, это же такой целый... целый, ну, как вы ходите в театр, только по-настоящему. Я тебе каждый раз объясняю и потом забываю, с чего начала. Я же грамотная, еще с тех пор...

- С каких?

- Ну, с тех, когда еще мы без погромов жили, и мой папа, твой прадедушка учил детей в хедере. Это же не часто было. Не сапожник, не портной, не кошер...

ну вот, теперь я стану рассказывать тебе про кошера и потом забуду, откуда свернула.

- Шейна, ты читала по-русски.

- Что ты, что ты... по-русски у нас только полицмейстер читал, Савченко и мой папа. А Фельдман еще умел и по латыни, он окончил университет в Варшаве, но он жил в соседнем местечке...

- И что? -- Так зачем я тебе начала эту майсу?

- Ты сказала, что потом была жизнь. А что до того было?

- До того была жизнь, и потом была тоже... все стали уезжать... учиться. Все в город спешили цу зухен а глик -- за счастьем... а кто остался, тот остался...

- И ты осталась...

- Нет, папа вовремя умер...

- Шейна, как можно умереть вовремя, он что будильник поставил?

- Нет, он просто знал, когда позвонят, и не стал ждать...

- А так можно?

- Если ОН захочет, (Шейна подняла кривой палец), все можно. А кто остался, тот остался, ведь опять пришли немцы и уже не погром сделали, а всех подряд убили.

- Зачем?

- Они устроили гетто -- это такой город, обнесли колючей проволокой, собрали туда всех евреев и убили... Я думаю, им не нравится, когда кто-то лучше тебя.

Он проглотил ком, образовавшийся в горле, и потер ладонью лоб так крепко, что заломило виски, отложил рукопись и сжал кулаки... "как это напечатать? " Если бы его спросили, что же такого в этой... этой... прозе... он бы не смог ответить... надо было жить тут, внутри этого мира, чтобы понять, что можно и что нельзя, без объяснений, потому что самые простые и очевидные вопросы, "детские", как их называют, оказывается, самые трудные... а порой на них нет ответа...

Он снова уперся глазами в страницу.

Она поднялась со стула, еще раз провела горбатой ладошкой по скатерти и оправила передник.

- А сейчас ты можешь полетать?

- Знаешь, что, оставим до вечера.

- Не хочешь говорить...

- Летать можно только вдвоем, Моня, ты же знаешь: у птицы два крыла, у бабочки, у мухи и у самолета. А дедушка твой тоже вовремя умер.

- Что они все время вовремя умирали? -- Зато дома. Умные были.

- А со мной ты полетать можешь вдвоем?

- Не знаю... но я тебе так скажу, что если бы не ты, я бы даже ходить не смогла... Почему? Потому что не за чем было бы...

- Как это, Шейна?

- Как? У нас в местечке жила семья, и когда поляки сделали погром, убили мать и отца, а детей спрятали люди, и старуха лежала на печке, ее тоже не заметили. Она лежала и умирала под старыми лапсердаками, уже все не могли дождаться, когда... а ее не заметили. Они совсем пьяные были... Кто, кто? Кто с топорами пришел. -- Монька отвернулся и заплакал:

- Я больше не хочу. У тебя все майсы только про умер да умер.

- Наоборот, слушай. Так эта Двойра вылезла из-под тряпья и пошла к людям за детьми -- их же накормить надо было после подвала....

Он вдруг почувствовал, что мысль его перебилась, свернула куда-то и внутренним зрением увидел почему-то мужчину в белых парусиновых туфлях... почему парусиновых?... кто этот мужчина?... он манит рукой, и Славка, еще совсем мальчишка в длинном не по росту мужском пиджаке хочет убежать, но притягательность жеста неотвратима, и он идет навстречу этому мужчине... это как сон, но все настолько реально, что даже рука, разгладившая листы с текстом, этот жест не отвлекает вниамния, и не исчезает видение... и мальчишка, или он, Славка, идет и идет навстречу и никак не может дотянуться до этой руки, он уже начинает бежать, но расстояние не сокращается... Нет. Никогда он до нее не дотянется, а ему так это необходимо, так хочется и вдруг слышится старый женский голос: "Дурачок, он же умер... это твой отец, умер он, умер... " Глаза его снова уставились в страницу, и он сразу же наткнулся на начало той фразы, которую так неожиданно прервал:

- Наоборот, слушай. Так эта Двойра вылезла из-под тряпья и пошла к людям за детьми -- их же накормить надо было после подвала, а потом спать им надо лечь

-- так постелить, а потом утром поднять... ну, и она забыла, что пора умирать...

- Опять?

- Нет. Она потом еще семь лет прожила и умерла на Хануку -- не успела повеселиться.

- Не буду больше тебя слушать.

- Миленький ты мой... все же умирают -- это тоже летать, только очень далеко, ей тогда сто лет было.

- Сто лет? Сто лет не бывает.

- Бывает. Только надо знать, что кому-то нужен. И все. А Богу мы всегда нужны. И он, как почувствует, что нам тут не очень рады, - забирает к себе. Это же хорошо.

- Ему то хорошо, а мы с кем остаемся?

- Знаешь, что я тебе скажу? Когда родители вернутся, ты попроси их отпустить нас полетать. Мы попробуем.

- Правда, бобе?

- А почему нет?

- Мне очень хочется с тобой полетать, ты меня научишь?

- Ты ничего не понял Моня. -- Шейна задумалась. - Этому не научишь, но ты сам научишься обязательно. А я с тобой хочу полететь на самолете. Как думаешь, такую старую пустят?

- А куда?

- Ты настоящий еврей!

- Почему?

- Потому что на вопрос всегда отвечаешь вопросом.

- Я попрошу, и пустят!..

- Ладно. Я познакомлю тебя с твоим братом и сестрой.

- С братом и сестрой?

- Не удивляйся. В гетто спасали детей, чтобы было будущее, и спасли мою сестру, а у ее сына есть дети, я их тоже не видела. Мы полетим к ним.

- Давай так. Ты идешь к Мейлашке за пшеном, а я чищу тыкву...

- А молоко? -- Деловито спросил Монька.

- Молоко принесет Наташа, она мне обещала, и я дала ей два рубля. Сосчитай по дороге, сколько можно купить на два рубля молока.

- Я и так знаю. Клава дает три литра -- полную банку и говорит, чтобы несли осторожно, а то крышка откроется, сейчас очень слабые крышки. -- В дверях он обернулся и тихо спросил:

- А как же все же они летали?

- Глупенький, - сказала Шейна и подошла к нему, - вот так, смотри: взялись за руки, и земля пошла, пошла вниз, чувствуешь? И вот так немножко наклонились и вперед, вперед потихоньку, смотри не ударься головой о притолоку, и выше, выше, только не отпускай руку, смотри вверх, вперед резко опускаться нельзя -- это очень опасно -- лети себе и лети, хоть год, хоть два, главное не смотри на ноги, а только вперед и вперед, и все! Понял, а нареле, глупышка!

Он закрыл папку и сидел задумавшись. Вот и эти "мои" листочки тоже... почему появились эти стихи? Хотел прославиться, напечататься ради имени?.. ради денег?...

он криво усмехнулся... откуда они вообще взялись, эти стихи? Он в детстве никогда не баловался рифмами... но они уже существуют, и что теперь прикажете с ними делать? "Маша?.. Мишка?.. " он опустил голову на руки, лежавшие на столе... и вдруг вздрогнул и выпрямился -- это их стихи! Эта мысль, такая простая и очевидная, показалась ему давно жившей в нем, просто он как-то в спешке забывал о ней... это их... они уже не могут ни крикнуть, ни потребовать... а душа, душа... эта бессмертная мучительница и мученица... это их души вселились в него... и комбата, и Люлечкина, который учил его, как наворачивать портянку и носить ложку за голенищем, и Братенкова, учившего различать запалы, и полковника, у которого нашелся сын в последний день войны, несмотря на все похоронки, и он при всех плакал навзрыд, уткнувшись головой в танковую броню, потому что и нашел его случайно сам... это же не его, Сукина, стихи, и потому и фамилия не его стоит под ними... это их общие...

НЕТ. НЕ ОБЩИЕ. Не общие, раз есть те, кому они не по душе. НЕ ОБЩИЕ. Но почему?.. Слишком детский вопрос... - Решил он. И ответ этот, если произнести его, даже не так... если сформулировать, то...

"ПОД ЧАСАМИ!!! " Вот ведь в чем дело! Он вздрогнул, у него пресеклось дыхание! Неужели можно быть настолько прозорливым и точным? Мы все живем под часами! Петр Михайлович, Петр Михайлович, дорогой Пэ Эм Эс! Как же далеко Вы видели. Как больно Вам было! Я не предам -- это и есть присяга Родине!..

Все. Я должен это опубликовать. Он успокоился, как всегда при первом шаге из своего окопа в сторону противника. Война не отпустила меня. И это не отпустит. Наверное, за неимением других талантов, чувство долга во мне расцвело невиданно...

я весь -- сплошное чувство долга... и не требуется ни объяснений, ни... ни-иче-его не надо... - это приказ... "это" тоже меня не отпустит, а если я этого не сделаю, все они мне не простят... и Петр Михайлович, и все они мои... кто они мне? Друзья? Попутчики? "Спутники"?... частички моего существующего я... и я должен сделать это... а если нет никакой возможности? -- так не бывает. Есть какие-то подпольные журналы... - он воспринял эту, еще вчера казавшуюся крамольной, мысль, совершенно спокойно... а может быть, - его мысль стала работать, как всегда в моменты напряжения, быстро и отрывочно... Солин едет туда... отдать ему рукопись... нет... этих шмонают... только подведешь его... а если... и он снова удивился очевидности происходящего в его голове именно сегодня... я сам могу ее туда доставить... но после этого не стоит возвращаться... что будет потом представить не трудно...

Он вспомнил пятьдесят шестой, когда его разыскали и вызвали в ведомство...

поинтересовались, как нога, обещали санаторий, обследования... а когда отказался срочно вылететь в Венгрию, последнюю фразу... "Родина, которую вы, как вы говорите, кровью защитили, бывает и мачехой для непослушных детей... подумайте об этом, товарищ Смирнов"... он не испугался и не стал дерзить... "Подумаю. Конечно. Я сиротой рос... у меня другой матери не было... мне стыдится и скрывать от матери нечего... " Он и сейчас бы узнал этого худого с впалыми щеками и вымоченными как у рыбы глазами полковника...

Стоит ради этого рисковать? -- спокойно спросил он. -- Сукин, скажи, ответь Смирнову... - Стоит. Только спрашивать надо не Смирнова, а всех их, кто уже ответить не может. Эта их невозможность ответить и есть ответ...

Слово эммигрант было таким же страшным, позорным и "нежелательным" при употреблении вслух, как и слово еврей... может быть еще хуже... а порой они сливались...

Кто мог себе позволить убежать от этой страшной, убогой и беспощадной власти? Еврей. Только им был доступен легальный исход. Исход... навсегда.... Очередное бегство из очередного рабства. Только разница была в том, что те, что оставались, тоже были рабами... вот это порождало особенность Исхода, состояния души и... слов, все это обозначающих...

Смирнов никогда бы не поверил прежде, что думать об одном и том же так тяжело физически -- он был опытным человеком, и ему приходилось в голове проворачивать непростые планы со множеством ходов -- этакие шахматные партии в другой области, где проигрыш означал -- смерть, а выигрыш не требовал поощрения -- это был "служебный долг". "Ты присягал Родине? " Он присягал Родине, а теперь думал, отчего люди так стремятся отсюда... любящие ее и страдающие ее болью... отчего? Вот размышление на эту тему и доводило его до иступления: как принять решение ехать-не ехать... он попал в орбиту этих размышлений, разговоров, споров и оказался не готов к такой интенсивной полемической страде, которая шла в миллионах семей...

Сукин уже не сомневался, что обязан сделать этот шаг вопреки, может быть, всему: здравому смыслу, прежде всего, но рукопись Петра Михайловича толкала его к однозначному решению. Он сам думал, что вряд ли бы решился на такой шаг ради своих стихов -- существовала русская литература без него С. Сукина, без его гениальных виршей и преспокойно будет жить дальше, даже не вспомнив о нем, не то что не вспомнив, но не зная. Даже потом, если когда -- нибудь случайно найдут его рукопись, может быть, и публиковать не станут... что значит эта малость в течении такой мощной реки... хотелось бы тоже быть частицей ее течения, да, видать, не придется... вот тут его цепляло за живое. Это почему же такое самоуничижение? Что он, хуже? Вдруг захлестывала его гордыня, и он предполагал: А может, потому, что лучше? Может, потому и тормозят, чтобы не выбивался из ряда, не портил уровня, что он, хуже этих все еще бегающих в мальчиках и отмазывающихся сусальными верноподданическими заверениями, чтобы печататься, да не устами эти заверения сеют, этого он не слышал и не знает, а вот строчками... печатными...

Но рукопись, доверенная ему -- совсем другое дело. Он был влюблен в эту прозу, он пел ее внутри, жил ее ритмом, ощущал ее аромат, преклонялся перед ювелирной фразой... он не мог ее бросить в беде... она была смертельно ранена временем, нет, теми, кто захватил время в собственность... их время, выраженное жизнями, в свою собственность... а это было недопустимо, несовместимо для него... да, он давал присягу на верность Родине, и теперь понимал, что оставить все, так как есть, - это оставить раненого друга да еще старшего по чину на поле боя на верную смерть... может быть, он, пожертвовав даже своей жизнью, ничего не добьется, но обязан сделать все от него зависящее - это и есть присяга, не только бездумное "есть" и "слушаюсь"... он капитан Смирнов чести офицера не уронит... он С. Сукин не совершит преступления и не оставит безвестным то, во что верит, не предаст своего идеала и своей души...

Он чувствовал то, что говорила старенькая Шейна... и он сделает это... он возьмет свою Машку Меламид за руку, и они полетят, полетят вместе, он сделает все, что задумал и что должен по всем божеским законам сделать, чтобы не предать своей любви, чтобы не предать себя! Разве не так! Разве он не тот "нареле", и она не та Эстер - Либе Бузе -- Либузе - Бузе!? Он буквально сходил с ума. Наташа страдала, потому что не могла понять, в чем дело, и помочь ему не могла... а и никто ему не мог помочь... она это чувствововала...

он сам всю жизнь всем помогал... кто ему поможет... она считала, что для того, чтобы помочь, надо быть сильнее того, кому помогаешь... а кто же мог быть сильнее ее Славы! Ограда

Автор был, конечно, сильно пьян. Собаки за оградой настороженно смотрели на него и взлаивали -- у них выработался рефлекс: как только ворота закрывались для посетителей, они из миролюбивых, ленивых, сонных тварей превращались в сторожевых цепных зверей. Он пытался с ними поговорить, но они только больше распалялись... слава богу, что ни они, ни он не догадались воспользоваться дырой в заборе, к которой вела народная тропа, возникающая непременно почти одновременно с забором в любом месте и начинании, будь то Совмин с его бесконечными постановлениями или свалка. Никакие заборы и запреты были, на самом деле, не преграда для советского человека той эпохи, они только больше побуждали каждого к изворотливому творчеству, и талантливые в массе люди тут же изыскивали способ обходить прпятствие.

Закон. Большинство населения страны было уверено, что законы пишутся именно для того, чтобы их обходить!..

Так они и стояли по разные стороны преграды, все больше возбуждая друг друга: собаки и человек, когда появился сторож -- крепкий парень с палкой в руке.

- Вам что? -- Спросил он лениво и недовольно, оттого, что его потревожили.

- Слушай, - обрадовался Автор, по российской привычке сразу переходя на ты, - Открой, пожалуйста...

- Че? Неграмотный? Обучим!... читай! -- Он ткнул палкой в оборотную сторону таблички, висящей на воротах, отчего та ржаво захрустела.

- Да я знаю, - начал заискивающе Автор

- А раз знаешь, чего людей тревожишь зря!? -- Перебил парень

- Очень надо...

- Очень надо за уголом... сейчас милиции нет! -- Опять перебил парень

- Понимаешь, с мамой поговорить...

- Чего? -- Протянул парень презрительно и угрожающе

- С мамой...

- Ты че? Завтра приходи. С восьми свиданка... Мама подождет... отсюда не убежит... - Парень мрачно хихикнул... - иди... и не хулигань, а то наряд вызову... - Тут, наконец, на Автора нашло просветление. Он поставил кейс на землю, щелкнул замками и приоткрыл -- блеснуло горлышко с белой головкой... так из полусогнутого положения он поднял глаза на парня за забором и понял, что тот оценил жест. Он закрыл свой чемоданчик и снова выпрямился. Они стояли по разные стороны забора друг против друга и смотрели глаза в глаза...

- Заходи! -- полукомандно предложил парень

- А эти? -- Автор кивнул на стоявших вокруг парня и внимательно наблюдавших псов.

- Ха! -- хихикнул парень и икнул, что выдало его состояние... - эти как только за ворота зашел -- не тронут... у них наука такая... - он сбросил щеколду, отодвинув вечно закрытый и висящий только в одной петле замок, и приоткрыл ворота... потом галатно пропустил Автора вперед, и они пошли, а, когда идущий впереди обернулся с молчаливым вопросом, парень мотнул неясно головой и кивнул на огонек в окне конторы...

В тесной комнатке сидели две здоровые краснощекие девки, и на столе была разложена снедь. Автор кивнул, поздоровался "Добрый вечер", обпер свой кейс ребром о стул и опять щелкнул замками. Пальцами одной руки он сдерживал стремящиеся раскрыться створки, второй рукой ловко вытащил бутылку из вороха рукописей, поставил на стол, щелкнул закрываемыми замками и стал пятиться к двери...

- Не! Так не пойдет! -- Запротестовал парень. -- Садись. -- Девушки тоже закивали головами и стали расчищать место на столе. Автор стоял в смущении и нерешительности -- уйти было неловко... да и пить на кладбище с незнакомыми... - Мама подождет... еще немножко... выпьешь и ступай к маме, - хихикнул парень... - а хочешь: оставайся с нами! Я прально говору? -- Он подмигнул собутыльницам, и те ожили, приглашая... - Давай! -- Скомандовал парень и стал наполнять чашку из стоявшей на столе прежде початой бутылки, - А то не по-русски как-то... что у нас, на бутылку нет? Слава богу... - он икнул, - мы тут ему верно служим... - он поднял палец вверх,

- санитары страны... - это Люба, это Мила... - представил он, и девушки дружно кивнули... - Давай! - Автор сел, поставил чемоданчик на пол, зажал его между ног, взял чашку за бока, вместо ручки, кивнул девушкам "Со свиданьицем" и медленно, не махом, выпил водку.

- Наш человек! -- Удовлетворенно сказала Мила.

- Вась, а Вась, спасибо за заботу! -- Ласково поддержала Люба и подмигнула непонятно кому. -- А вас как зовут?

- Автор.

- Как? -- Переспросил парень

- Пишете? -- Дополнила Люба

- Да, так, ладно, - папа погорячился, Авторитет Революции вместе.... Время такое было, - ответил он и хотел встать. -- Спасибо вам. -- Но общество запротестовало...

- Куда ж вы от нас хотите убежать, товарищ Автор? -- Ласково спросила Люба и просунула свою руку под его... - еще по одной, и я провожу вас к маме... а то заблудитесь... она далеко тут?

- Да прямо на центральной аллее...

- Ну и найдем ее скоро, Автор, не сомневайся! -- Люба подвинулась совсем близко, уперлась грудью в его локоть. -- Вась, а Вась, разрешишь... проводить товарища, а то заблудится? -- она посмотрела ему в лицо, вся изогнувшись... первая бутылка скоро опустела... потом опорожнили и ту, что доставил он... голова плохо соображала...

все путалось... Любу он назвал несколько раз Таней, она куда-то вела его, упираясь плечом в бок, а все туловище ставя наискось, как подпирают в деревне балясиной падающий забор, потом они оказались в каком-то домике в кабинете на засаленом продавленом топчане. В окно бил фонарь, муха монотонно гудела у стекла, и последние слова, застрявшие в его сознании были сказаны раздраженным Любиным голосом: "Да не бойся ты, глупый, мы ничего твоей маме не скажем... - и ласково добавила, - глупенький! Вот так! Вот так!.. " -- Он провалился куда-то глубоко, глубоко... и почувствовал только необыкновенное облегчение: "Будь, что будет! " И падал, падал бесконечно, уже не заботясь о том, что внизу, и что разобьется насмерть...

Проснулся он от Любиных потряхиваний и ласкового голоса:

- Вставай, вставай, Авик! Ну и здоров ты спать! -- Он открыл глаза. Она стояла над ним в синем рабочем халате, волосы повязаны косынкой -- лицо яркое, накрашенное -- только губы без помады. -- Ты что ж, и на работу так встаешь каждый день?

- А я не встаю... - Лениво ответил Автор, любуясь собеседницей и удивляясь, что она так ловко попала в его уменьшительное имя, что, оказалось, ему очень приятно.

- Устроился! Скорей вставай! Шеф скоро заявится. А как же не встаешь? Чем на хлеб с икрой зарабатываешь? -- Она смотрела внимательно и серьезно...

- Да, так... - он сел на кушетке. - Я же автор...

- Не понял юмор! Давай умываться! -- Она протянула ему свежее полотенце... - А я вот тут, - говорила она за его спиной, когда он вернулся в комнату и рассматривал себя в зеркале, - убираю могилы, подметаю...

- Что ж так? -- обернулся он.

- Брезгаешь, что-ли, не пойму... - она говорила вполне интеллигентно и не развязно... - вчера то он ее и не разглядел... - на мой диплом Бауманского института шишь, что заработаешь... сто двадцать рэ, да и люди тут какие попадаются... вот, - она подошла, встала напротив и крепко поцеловала его в губы... - он смутился, и она, заметив это, продолжила уже совсем тихо, - классный ты мужик... правда...

небось опять женатый? -- Он кивнул. -- Ну, вот, сокрушенно вздохнула она. -- И еврей, небось, раз на это кладбище пришел...