Чтение 10–й страницы книги ~Сладостно и почетно~

- Кубань можете уже не считать, - перебил Ольбрихт, - ставкой принято решение эвакуировать Кубанский плацдарм до наступления холодов.

- Тем хуже! Однако Белоруссия и большая часть Украины пока у нас; в таком положении русские, может быть, еще стали бы с нами разговаривать - при условии, разумеется, что мы уберем Гитлера. Но вот когда они силой вышибут нас из своих границ - тогда уже ничто их не остановит до самого Берлина. Какой смысл вести переговоры с разгромленным противником? Его проще добить, загнав в угол, и русские это сделают. Кстати, с помощью англо-американцев! Потому что теперь можно не сомневаться: вторжение во Францию будет осуществлено в кратчайший срок.

- Не ранее лета, - заметил Ольбрихт, снова наполняя рюмки. - Десантную операцию такого масштаба нельзя провести даже весной - из-за частых бурь в Ла-Манше. Мы хорошо изучили этот вопрос, когда готовили "Морской лев".

- Прекрасно - допустим, они высадятся в мае. А русские к тому времени будут уже в Польше, у ворот Восточной Пруссии. Поймите же, экселенц! - как только первый вражеский солдат ступит на немецкую землю, переворот станет невозможен; поэтому с Гитлером надо кончать раньше. Это, кстати, само по себе не проблема - устранить одного определенного человека...

- Видите ли, граф, - Ольбрихт усмехнулся, - если этот человек занимает пост верховного главнокомандующего, задача несколько усложняется.

- Не настолько, как может показаться на первый взгляд. Устройте мне возможность бывать в ставке - ну, хотя бы с докладами, - и я решу эту задачу в течение месяца. Но что будет потом? Вы говорите - программами пусть занимаются штатские. Согласен, если иметь в виду политические программы: нам просто не успеть с выработкой политической платформы нашего движения, тут уж ничего не поделаешь. Но вот программа действия, или назовем это диспозицией, - без нее не обойтись в любом случае. Допустим, фюрера уже нет, власть в наших руках, - что происходит в это время на Восточном фронте? А в Италии? Войска продолжают сражаться или по приказу складывают оружие? Кто конкретно отдаст такой приказ - новый главнокомандующий? И подчинятся ли ему командующие группами армий? А положение в тылу? Во всех военных округах одновременно надо будет изолировать и обезоружить силы безопасности и СС...

- Именно это и позволит сделать "Валькирия", если будет проведена точно по плану.

- Если! - Штауффенберг дернул плечом. - Поймите, в этом деле не должно быть никаких "если". Государственный переворот во время войны - вещь слишком опасная, чтобы мы могли рисковать хотя бы минимальной возможностью хаоса и междоусобицы. Вспомните семнадцатый год в России - у нас все это может быть гораздо страшнее. Ко мне в Мюнхен приезжал летом старик Юкскюлль; я ему сразу сказал - да, готов действовать в любую минуту, пока еще можно что-то сделать, но что произойдет потом? Когда майоры и полковники выполнят свою часть задачи, что станут делать фельдмаршалы? Будет ли прекращен огонь на всех фронтах? На это мой уважаемый дядюшка сказал, что перемирие на Западе будет заключено немедленно, что же касается Востока, то на сей счет мнения пока расходятся. Вы понимаете, чем нам грозит это "расхождение мнений"?

- Понимаю, - сказал Ольбрихт. - Понимаю и разделяю вашу тревогу. Но, дорогой подполковник, есть одно весьма существенное обстоятельство: правое крыло заговора - то есть именно та фракция, которая хочет перемирия на Западе и продолжения войны на Востоке, - это крыло состоит из людей преимущественно невоенных; Герделер, Попитц... Кое-кто из генералов разделяет их взгляды, что поделаешь. Но поймите, в решающую минуту действовать будут не они. Действовать будем мы с вами, и от нас в конечном счете будет зависеть конечный результат. Я даже предпочитаю не делиться ни с кем своими соображениями; пусть думают, что мы тоже готовы продолжать войну с русскими, обеспечив тылы на Западе. Мы, когда настанет час, просто поставим этих людей перед фактом...

Они поговорили еще немного, потом Ольбрихт посмотрел на часы и сказал, что ему пора. Когда вышли, было уже совсем темно, по небу в просвете между домами медленно шарили, скрещиваясь и расходясь, бледные лучи далеких прожекторов. Нерешительно, словно пристреливаясь, открыли огонь зенитные батареи где-то за Тегелем или Рейникенсдорфом, и среди прожекторных лучей замерцали редкие искры разрывов.

- Похоже, теперь наша очередь, - заметил Штауффенберг.

- Не думаю. Это, скорее, какие-то заблудившиеся - на обратном пути многие отстают, сбиваются с курса... Кстати, вы обратили внимание, какие были названы места?

- Штральзунд, если не ошибаюсь.

- Да, и Анклам тоже. Не странная ли цель для рейда стратегической авиации?

- Вы думаете...

- Ну естественно! Они бомбят ракетные полигоны на Узедоме, но это место запрещено даже упоминать в сводках.

- Выходит, там еще есть что бомбить.

- Что-нибудь всегда найдется... Вам на Тицианштрассе? - спросил Ольбрихт, отпирая дверцу своего служебного "опель-адмирала". - Садитесь, граф, это по пути.

- Благодарю, я лучше пешком, здесь близко.

- Что ж, вечерний моцион - штука полезная. Но как это вам посчастливилось найти квартиру в таком районе? В Берлине с этим сейчас, знаете ли, проблема...

- Это квартира брата, я решил пока пожить у него. Фактически только ночую: днем на службе, а по воскресеньям уезжаю в Бамберг навестить своих.

- Да, у вас ведь большое семейство, я слышал.

- По теперешним временам - большое. Четверо, старшему уже девять, а младшей три...

По теперешним временам даже многовато, подумал он, провожая взглядом синие габаритные огни генеральской машины. А Нина хочет еще пятого. Впрочем, может быть, она и права чисто по-женски, интуитивно. Нам-то труднее пренебречь доводами разума, а женщины пренебрегают и оказываются правы гораздо чаще, чем можно было бы предположить. На худой конец, если Бамберг начнут всерьез тревожить с воздуха, можно отправить их пожить в Лейтлингене, там в случае чего крестьяне помогут...

Подполковник Штауффенберг поймал вдруг себя на том, что думает о семье как-то отстраненно - не то чтобы как о посторонних, нет, но... Так, как можно думать о чем-то уже заведомо утраченном. Этого не было никогда раньше - ни в тридцать девятом, когда его дивизия уходила в Польшу, ни весной сорокового, ни даже в конце прошлого года, когда он получил назначение в штаб Африканского корпуса. Всякий солдат, прощаясь с близкими, не может не подумать - не в последний ли раз они видятся; но обычно эта мысль тут же уходит, человеку со здоровой психикой свойственно быть оптимистом. Всегда есть надежда: ведь кто-то же возвращается с самой кровопролитной войны...

А у него сейчас надежды не оставалось. Это было даже не то смутное предчувствие, что появляется иногда у тех, кому не суждено вернуться из следующего боя; Клаус Штауффенберг попросту знал, что жить ему осталось каких-нибудь полгода, от силы - год. Свой собственный смертный приговор он только что скрепил несколькими словами, сказанными генералу Ольбрихту: "Я решу эту задачу"; а может быть, это случилось раньше, когда граф Юкскюлль-Гиллебанд навестил племянника в мюнхенском лазарете и прямо спросил его - согласен ли он, Клаус, помочь избавить наконец Германию от сумасшедшего диктатора. Трудно сказать, тут все так перепуталось и переплелось, одно вытекало из другого. Может быть даже - все началось с той верховой прогулки в Виннице, летом прошлого года...

Подполковник не спеша шел по темной и безлюдной Клейстштрассе, было довольно холодно - впору уже носить шинель, но он упрямо продолжал ходить в одном мундире. Отчасти это была уступка обстоятельствам (для однорукого каждая лишняя пуговица - проблема, хотя он уже порядком освоился со своим увечьем: однажды, собираясь с женой в гости, ухитрился даже завязать без ее помощи галстук-бабочку к смокингу), а отчасти, напротив, оставшаяся еще в юности привычка закалять себя разного рода неудобствами, особенно холодом. Сколько он себя помнил, его всегда окружали заманчивые возможности, от которых приходилось отказываться ради "становления характера". Старшие братья были менее требовательны к себе - даже в выборе жизненного пути. Каждый избрал то, к чему лежало сердце: Бертольд - юриспруденцию, Александр - историю. А он, мечтавший стать архитектором, заставил себя пойти в юнкерское училище. И даже не потому, что этого требовали семейные традиции: отец был достаточно либерален и не стал бы принуждать. Нет, решение принял он сам, принял именно потому, что был слаб здоровьем и любил искусство. Всякое искусство - живопись и музыку, поэзию и архитектуру. Поэтому и стал профессиональным солдатом: он, Клаус Филипп Мария граф Шенк фон Штауффенберг, отпрыск семисотлетнего рода, потомок крестоносцев и праправнук великого Гнейзенау, считал недостойным выбирать в жизни путь наименьшего сопротивления...

В Кладове, за озером, протяжно взвыла сирена. Ей тут же, словно дожидались, стали отвечать другие, со всех сторон - из Шлахтензее, Тельтова, Целендорфа. Хором, разноголосо, они тянули самый отрадный для уха берлинцев сигнал: долгие гудки отбоя. Прожектора погасли один за другим, вдоль улицы зажглись редкие синие фонари.

Поежившись от холода, подполковник ускорил шаг. Тогда, в Виннице, приехав в ставку, он встретил Гельмута, однокашника по Дрезденскому пехотному училищу; там они были неразлучны - они двое, и еще племянник фельдмаршала, сумасброд Манфред, который бросил потом армию, став профессиональным автогонщиком. А Гельмут, оказалось, все так же любит лошадей, они стали выезжать вдвоем, когда выдавался свободный часок. То свежее августовское утро было великолепным, все золотое и зеленое, они ехали по старой почтовой дороге, обсаженной гигантскими дубами, - Гельмут объяснил, что эти дороги прокладывал еще Потемкин, знаменитый фаворит любвеобильной Фикхен Ангальт-Цербстской. Сначала поговорили о лошадях, сравнивали липиццанеров с русскими орловцами, потом разговор как-то сам собой перескользнул на другое. Была середина августа, Лист подходил к предгорьям Кавказа, а Паулюс уже вел бои между Доном и Волгой; все это на первый взгляд выглядело блестяще, в Берлине не умолкали фанфары, но блестяще это выглядело лишь для дураков. Он спросил майора - неужели в ставке никто не видит, что на Кавказе нет никакой "победы", а есть всего лишь огромная западня, мешок, куда слепо вползают панцерные дивизии группы "А", и неужели недостаточно просто взглянуть на карту и увидеть конфигурацию линии фронта, чтобы понять всю бессмыслицу, обреченность этого безумного рывка к Волге? Ни на Кавказе, ни в излучине Дона нам не удалось навязать русским ни одного серьезного сражения; похоже на то, что Харьков и Керчь были последними оперативными просчетами противника, он ведь тоже чему-то учится, приобретает опыт. Да, русские отходят, но теперь они отходят почти без потерь, мы просто сжимаем пружину - и да помилует нас бог, когда она дойдет до пределов сжатия и ударит обратно... А что мы будем делать на той же Волге, если начнутся морозы? На что можно рассчитывать, растянув коммуникации через всю враждебную нам Украину, где приходится охранять от партизан каждый километр железнодорожного полотна?

Всех этих вопросов, конечно, можно было и не задавать, это была чистой воды риторика, но он просто не мог уже сдержаться, ему надо было выговориться, выкрикнуть вслух все, что накопилось на душе. Благо Гельмут был старым приятелем; "был", потому что вскоре его убили партизаны. Да, в то утро он Гельмута и спросил - неужели среди них, офицеров ставки, не найдется никого, кто в конце концов потерял бы терпение, ведь достаточно пистолета с полной обоймой...

И вот этот вопрос был уже не просто риторичен - он был оскорбителен. Гельмут тогда ничего не ответил, только глянул искоса и отвел глаза. Воспоминание об этом коротком взгляде до сих пор заставляло Штауффенберга стискивать зубы, как от внезапного приступа зубной боли. Может быть, именно оттуда и потянулась ниточка: задав другому такой вопрос, нельзя самому оставаться в стороне.

Увы, все в мире закономерно. И за все приходится платить, так или иначе, но за все - за любую ошибку. Его решение стать военным, несомненно, оказалось ошибкой; и дело было не только в мальчишеском желании испытать себя трудностями, закалить характер; дело было еще и в ошибочном понимании своего долга - шел двадцать седьмой год, над Германией лежала мрачная тень Версаля, и фанен-юнкеру Штауффенбергу казалось, что именно на военном поприще он сможет приносить стране наибольшую пользу...

В их семье, правда, никогда не мечтали о реванше. Монархические настроения родителей не сделали их слепыми поклонниками последнего кайзера (отец, кажется, вообще не признавал никакой иной династии, кроме вюртембергской), и поражение Германии в первой мировой войне воспринималось ими как заслуженная кара за непомерные амбиции Вильгельма. Но страна, лишенная армии, - это уж было слишком. Как умело использовал Гитлер подобные настроения, как ловко заставил служить себе даже тех, кто вообще не принимал его всерьез!

Что ж, и он тоже служил Гитлеру, от этого факта никуда не денешься. Правда, начал служить еще в рейхсвере, но потом рейхсвер превратили в вермахт, была оккупирована Рейнская область, присоединена Австрия - он продолжал служить, ни в чем особенно не сомневаясь, успешно делал карьеру, радовался повышениям в чинах. Военную академию кончил в тридцать восьмом году, когда дело уже открыто шло к новой мировой войне...

И теперь он просто обязан. Потому что, если он этого не сделает, ему через несколько лет стыдно будет смотреть в глаза своим детям, которые тогда уже будут знать обо всем: о лагерях уничтожения, о казнях заложников, о миллионах уморенных голодом русских военнопленных - и рано или поздно ему зададут простой вопрос: "Отец, ты - католик и дворянин - знал обо всем этом и продолжал служить такой власти?"

Что он сможет ответить? Сошлется на присягу? "Клянусь пред господом богом сей священной присягой безоговорочно повиноваться фюреру Германской империи и народа Адольфу Гитлеру..." Нет, за свои ошибки надо платить, какою бы ни оказалась цена.

Смерти он не боялся. Как солдат приучил себя о ней не думать, но как человек верующий не мог, естественно, не возвращаться к этому вопросу - испытывал скорее любопытство, отчасти, пожалуй, вольнодумное. Трудно было представить себе, чтобы там все оказалось соответствующим той упрощенной и приспособленной для всеобщего понимания схематичной картине, которую уже столько веков рисует пастве христианская церковь; все-таки, вероятно, это не совсем так, но проверить будет интересно.

Сейчас, думая о неизбежной смерти (неизбежна-то она, положим, для каждого; у него дело осложнялось заведомой ограниченностью остающегося в его распоряжении срока), он не ощущал ничего, кроме печали. Жизнь сама по себе не такая уж высокая ценность, но в ней может быть немало хорошего, и у него тоже было - в сущности, его жизнь начиналась счастливо, насколько это возможно. И можно было бы еще пожить, это ведь далеко не старость - тридцать шесть лет; неделю назад они с Ниной отпраздновали десятилетие своего брака. Да, можно было бы, стань он тогда архитектором, как и хотел. Сейчас, конечно, он тоже был бы на фронте; но, если бы повезло остаться в живых, можно было бы ни о чем не беспокоиться. Тогда, если бы сын спросил его когда-нибудь: "Как же ты мог", - он ответил бы со спокойной совестью, что "мог", как и все остальные немцы - по принуждению, по мобилизации. "А в мирное время, сын, - сказал бы он, - я строил дома и мне дела не было до этих поганцев".

Нет, тоже не получается. Какая уж тут, к черту, "спокойная совесть"! "Ты хочешь сказать, - переспросил бы его сын, - что тебе действительно не было дела до того, что тогда творилось в Германии? И ты спокойно строил свои дома, пока они гнали людей в газовые камеры?"

Нет, не получается, повторил подполковник. И не получилось бы в любом случае. У нас у всех есть теперь только один-единственный способ оправдаться перед собственным потомством - и перед человечеством... ГЛАВА 2

Таксы вызывали в нем умиление. Злобностью и коварством порода эта походила на людей, и вот странно: к людям он теплых чувств не испытывал, а такс любил за сходство с людьми - и любил нежно. И еще адмиралу нравились рыбы - аквариумные, тепловодные. Они напоминали о южных морях, о дальних голубых дорогах, о низких широтах, "где свирепая буря, как божья метла, океанскую пыль метет" - о всем том, что он любил в молодости и чего ему порой так не хватало теперь, когда он уже давно расстался с флотом.

Сегодня он решил позволить себе день отдыха. В конце концов, он это заслужил. У русских есть хорошая поговорка о том, что работа не может скрыться в лесу, подобно волку. Но подождать она может, и ничего с нею не сделается.

Тем более, что ей фактически и ждать-то не придется - не будет ни перерыва, ни остановки. Адмирал Вильгельм Канарис не разделял широко распространенного заблуждения иных руководителей, считающих свое постоянное присутствие залогом и непременным условием нормального функционирования возглавляемого аппарата. Бывает, конечно, и так, но тогда это плохой аппарат и никуда не годный руководитель. Начальник управления разведки и контрразведки ОКВ, не страдая излишней скромностью, относил себя к очень хорошим руководителям.

И аппарат, которым он руководил вот уже девятый год, был отличным, усовершенствованным и высокоэффективным аппаратом. Такой организацией можно гордиться, и Канарис ею гордился. Другое дело, что в настоящих условиях этот великолепно отлаженный механизм сплошь и рядом оказывается работающим вхолостую; стоило ли, например, прилагать столько усилий для сбора сведений о советском военно-промышленном потенциале, если эти сведения были выброшены в корзину как пораженческие и дезориентирующие. Фюрер хочет получать только те разведданные, которые подтверждали бы его мнение о противнике. Прекрасно! Но к чему тогда вообще разведка? Хоть бы этого болвана поскорее пристукнули...

Словом, сегодня он отдыхал. По правде говоря, рассуждения о том, что у хорошего начальника подчиненные умеют работать и в его отсутствие, служили адмиралу самоутешением. Попыткой, так сказать, сохранить хорошую мину в плохой игре. А печальная правда заключалась в том, что его дни как руководителя разведки были сочтены, и он это знал. Он мог бы взять отпуск по болезни, мог бы улететь в Турцию или Швейцарию, и ничего бы не изменилось - его аппарат продолжал бы крутиться вхолостую, делая вид, что работает. Всю настоящую работу давно уже перехватила служба безопасности СС - ведомство Кальтенбруннера. Абвер был фактически не у дел, поэтому Канарис и мог позволить себе день отдыха. Просмотрев за завтраком самую неотложную почту и ознакомившись со сводкой донесений, он распорядился не тревожить без крайней нужды и, с таксой на руках, в халате, проследовал в оранжерею - к своим цветам и рыбам.

Рыбы импонировали адмиралу не только экзотичностью, но - в не меньшей степени - еще и тем, что были молчаливы и непроницаемы. Бесстрастны, как азиаты; поди разбери, что у них на уме. Он постоял у аквариума с золотисто-зелеными макроподами, покормил их, крупный самец по имени Мандарин последнее время стал заметно ярче, наряднее - вероятно, приближался брачный сезон. Адмирал постучал по стеклу, пытаясь привлечь внимание любимца, но тот не прореагировал. "Знает себе цену, - сказал Канарис, обращаясь к таксе, - смотри, Зепп, и учись". Зепп ткнул носом в стекло, недовольно визгнул и отвернулся. В соседнем аквариуме таращил глаза огромный - дюймов десяти - пламенно-золотой вуалехвост, подарок японского атташе, доставленный из Токио сложным воздушно-морским путем - через Сингапур и Анкару. Анкара! Одно это слово вызвало сразу целую цепочку неприятных ассоциаций; Канарис нахмурился и прошествовал мимо вуалехвоста, не удостоив его вниманием.

Хорошо бы, мерзавцы основательно влипли со своим "Цицероном". Его они и близко подпускать не хотят, это уже ясно; стыд и позор! - он, руководитель разведки, узнает о подобном деле случайно, только благодаря тому, что имеет своих людей в окружении этого болвана Риббентропа... Самое, впрочем, смешное это даже не то, что они не доверяют ему: мерзавцы не доверяют друг другу - Кальтенбруннер открыто, по-разбойничьи перехватывает курьеров, доставляющих из Анкары очередную порцию "Цицероновой" стряпни, просматривает материалы сам и только после этого разрешает передать их по назначению, в МИД. Риббентроп, натурально, бесится, но сделать ничего не может. Если его, Канариса, человек говорит правду, то дело дошло до того, что Кальтенбруннер строжайше приказал своему человеку в Анкаре вообще не знакомить фон Папена - посла! - с поступающей от "Цицерона" информацией. Как говорится, дальше некуда; хотя именно этот приказ Риббентроп наверняка одобрил в душе - из своих сотрудников рейхминистр больше всех ненавидит старика Папена...

А влипнуть они могут, и весьма основательно. Что-то в этом деле явно не так. Вдруг такой поток информации - ценнейшей, секретнейшей! - из рук какого-то повара, или лакея, или кто он там такой... Дело, конечно, не в том, что лакей: лакеи и горничные всегда были отличными информантами, уж это-то знает любой начинающий разведчик. Время от времени - почему бы и нет; но ведь этот "Цицерон", судя по регулярности поступления материала, чуть ли не каждый вечер фотографирует сверхсекретные документы под самым, можно сказать, носом его превосходительства. Что-то здесь не так. Первое, что приходит на ум, это - естественно - предположение игры, но ведь дезинформация обычно подсовывается более изящно. Хотя, с другой стороны... расчет может быть именно на это: никому и в голову не придет, что ее могут подать так грубо.

Да, обычно это делается тоньше. Скажем, недавняя британская проделка с "письмом генерала Ная" по поводу Сицилии. Теперь-то уже ясно, что это был классический случай ruse de guerre*. Сицилия действительно была главным объектом союзников, ни о какой высадке в Греции они и не помышляли! И как тонко все это было сделано - письмо Ная Александеру, письмо Маунтбаттена Каннингхэму, личные бумаги "майора Мартина", труп которого был аккуратно подброшен к испанскому берегу в Кадисском заливе. Именно место и дало потом первый повод усомниться - когда стало известно, что как раз там, близ Уэльвы, приливные течения отличаются особенным постоянством и любой выброшенный в море предмет (скажем, с борта подводной лодки) через день-другой неминуемо окажется на виду у береговой охраны. Но сомнение появилось позже, значительно позже, а сначала с гидрологами даже не посоветовались - прежде всего кинулись проверять подлинность документов, и экспертиза установила, что они несомненно подлинны. Вот уж, действительно, наивность! Если британская секретная служба решила провести операцию такого значения, то неужели она не позаботилась бы о том, чтобы Луис Маунтбаттен и Арчибалд Най собственноручно подписали то, что им следовало подписать...

______________

* Военной хитрости (фр.).

Да, тут мы, прямо сказать, дали маху. Но что делать, ошибался и великий Николаи, да и нет худа без добра - в конце концов, этот промах может сработать в его пользу: он, мол, прекрасно все понял, старика Канариса не так легко провести, но решил подыграть британским коллегам. И дурацкое заключение экспертизы - вот оно, налицо, как формальный оправдательный документ перед тем же Гиммлером; разумеется, дурацкое, кто же спорит, но, как видите, сработало, Сицилия оказалась не столь уж неприступной. Подсчитайте-ка, джентльмены, сколькими тысячами жизней вы теперь обязаны "старому Греку"!

Да, но Анкара, Анкара... Форин-оффис всегда славился обилием титулованных ослов, однако посол Нэтчбулл-Хьюгессен к этой разновидности британской дипломатической фауны вроде бы не относится. Мог, конечно, и поглупеть, но не до такой же степени! Будучи и трижды ослом, можно все-таки соблюдать какие-то элементарные правила осторожности, а если лакей действительно имеет доступ к сверхсекретной документации, то это даже не ослиность, а прямая измена. Но сэр Хью, разумеется, не изменник - следовательно, либо он и впрямь какой-то феноменальный суперосел, осел экстра-класса, либо через прохвоста "Цицерона" контрразведка его величества подкидывает нам еще одну аппетитную наживку. Так что оно, пожалуй, и к лучшему, что ему не надо ломать себе голову еще и над этим, пускай-ка попробуют решить сей британский ребус те двое - Риббентроп с Кальтенбруннером - в трогательном, так сказать, сотрудничестве и единомыслии, хе-хе-хе...

Посмеиваясь, Канарис потрепал Зеппа по длинным шелковистым ушам и спустил на пол. Такса поковыляла к подставке аквариума и принялась вдумчиво ее обнюхивать. "Ты что это, мерзавец!" - прикрикнул адмирал с притворной строгостью. Зепп, не поведя ухом, сделал свое дело и поплелся дальше - обнюхивать другие подставки.

И что-то было еще неприятное, связанное с Анкарой... В конце концов, "Цицерон" - это мелочь, эпизод, из каких складываются будни разведки. То, другое, гораздо серьезнее. Что же это... А, да! Папен, вся эта его заговорщицкая камарилья. Не вся, положим: Герделер, Попитц - с ними не может быть никаких неожиданностей. Но вот умники из Крейзау... Идеалисты, черт побери. Самая страшная публика - ведь поведение идеалиста не регулируется теми факторами, при помощи которых можно безошибочно регулировать поведение нормального человека. В сущности, таких факторов два: страх и алчность. Разновидностей и вариантов много, но все сводится именно к этому - к страху что-то потерять и к желанию что-то приобрести. Умело оперируя этими двумя рычагами, можно любого нормального человека превратить в послушную марионетку (которая, что особенно любопытно, даже не будет сознавать свое марионеточное положение!). Любого нормального - но только не идеалиста, настоящего и убежденного. Бывают, разумеется, и не настоящие, речь не о них. Мы сейчас говорим о таких законченных психопатах, как Мольтке, Йорк фон Вартенбург, безумный поп Гаральд Пельхау, да мало ли их там. Вот эти люди опасны, по-настоящему опасны своей активностью и своей неуправляемостью.

Да и сам Штауффенберг, к сожалению, из этой же породы. Что взялся лично устранить фюрера - прекрасно; это как раз та готовность (и способность!) действовать, которой не хватает другим. Качество весьма похвальное. Но ведь подполковник тоже неуправляем, вот в чем беда, у него свои взгляды, нелепые и опасные: чего стоит хотя бы сумасшедшая идея привлечь к борьбе с режимом левые силы, блокироваться с социал-демократами, чуть ли не с коммунистами...

Плохо, что все эти мечтатели слепы к потенциальной опасности своих действий, что они не способны экстраполировать. Тот же Мольтке с его раздачей земель! На первый взгляд кажется - дескать, что тут такого: решил подарить крестьянам часть наследственного поместья, это его право, тем более что побуждения тут самые благородные, самые что ни на есть евангельские: есть у тебя лишняя рубашка - отдай ближнему. Но ведь беда-то в том, что этот "ближний" графа фон Мольтке, этот силезский заскорузлый мужик, получив такой подарок, отнюдь не проникнется возвышенной графской философией и не станет ни лучше, ни возвышеннее. Этот сукин сын "ближний" подумает просто: ага, отдает землю - значит, боится, значит, сам понимает, что права-то у него липовые. Какой же отсюда вывод? А такой, что если другие помещики свою землю даром раздавать не желают, то надо у них эту землю отнять силой, а заодно и головы неплохо бы поотрывать, чтобы не жадничали...

Нет ничего хуже таких вот прекраснодушных мечтателей; неспособные понять, насколько опасны попытки реализовать несогласованный с реальной жизнью идеал, эти безумцы не задумываясь отдадут послегитлеровскую Германию в руки коммунистов. И не потому, что сами разделяют коммунистическую идеологию, - трудно представить себе людей более от нее далеких, чем христианский социалист Мольтке или Штауффенберг, воспитанный на элитарной философии. Нет, они отдадут страну красным просто потому, что не понимают всей опасности игры с огнем.

Обойдя еще раз обширную оранжерею и уже без интереса поглядывая на рыб, адмирал направился обратно в кабинет. Зепп ковылял следом, по пути присоединилось еще три таксы - черная, две рыжих. В кабинете он взял флейту, таксы лежали и сидели рядом, посматривали, повиливали хвостами. Он негромко наигрывал какую-то простенькую народную мелодию, это обычно помогало отвлечься от неприятных мыслей. Играя, адмирал косился на висящий над камином большой портрет своего псевдопредка - Константина Канариса, героя греческого восстания. Он никому не говорил прямо, что это его дед, но, когда спрашивали, отрицал таким тоном, что собеседник окончательно убеждался в родстве, а заодно и в скромности адмирала.

Все это, конечно, вздор. Лестно иметь знаменитых предков, но сейчас это уже ничего не дает. Сейчас куда важнее ум - не отвлеченный, способный лишь философствовать, а ум живой, конкретный, аналитический. Если он, руководитель абвера, сумел почти девять лет удержаться на этом посту, то только благодаря своим умственным способностям. Родословная, господа аристократы, тут не поможет.

Знать бы наверняка, поможет ли теперь ум. Что его карьера "первого разведчика" рейха идет к концу, адмирал видел уже давно. Странно, в сущности, что он до сих пор еще формально не отстранен; после ареста весной его ближайших сотрудников он ждал этого со дня на день. Остера, правда, скоро отпустили, но Донаньи и другие сидят по сей день, и уж наверняка выложили на допросах все, что знали. А знали они если не все, то много. Очень много! Вполне достаточно, чтобы отправить своего шефа на виселицу.

Надо полагать, впрочем, что до такой крайности дело не дойдет. Вешают рядовых разведчиков - "шпионов", как их всегда называют в лагере противника, - а тех, кто покрупнее, обычно приберегают для себя. Такой товар, скажем прямо, на улице не валяется. Что же тогда сказать о руководителе разведки целого государства? Союзникам он понадобится как уникальный источник информации, и именно это - его ценность для союзников - может послужить ему надежной гарантией безопасности от всяких кальтенбруннеров. Не так-то просто его взять, господа, голой задницей ежа не удавишь, а Канарис вам не Рем. Если даже всесильный Гейдрих...

Опустив флейту, адмирал сидел задумавшись, носком мягкой домашней туфли машинально почесывая пузо одной из такс. Та лежала раскинув уши, блаженно зажмурившись. Рейнгард Тристан Гейдрих, имперский протектор Богемии и Моравии, второй человек в СС после рейхсфюрера, ненавидел его, Канариса, лютой ненавистью - он знал, что в одном из сейфов абвера лежит досье с аккуратно подшитым результатом генеалогических исследований, предпринятых по приказу адмирала и установивших его, Гейдриха, полусемитское происхождение. Он и в самом деле был наполовину евреем, этот белокурый гигант и красавец, которого можно было бы выставить в дрезденском Музее гигиены как эталонный образец представителя арийской расы. Точнее, не совсем наполовину, а несколько меньше: полуевреем был его папа, музыкант Бруно Зюсс.

Но это уже деталь - пятьдесят процентов, или двадцать пять, или хотя бы десять. Важно, что кровь СС-обергруппенфюрера не была расово полноценной, документальное подтверждение этого прискорбного (хотя и несколько анекдотического) факта руководитель абвера хранил в своем личном сейфе, как сказочное яйцо в сундуке, и Гейдрих прекрасно знал - был своевременно предупрежден, - что досье будет немедленно передано куда следует, если, не дай бог, с адмиралом случится что-нибудь нежелательное. Знал он и то, что фюрер никогда не простит ему - не обмана насчет происхождения, нет, этот вопрос уже мало что значит на столь высоком партийном уровне; куда уж дальше: рейхслейтер Ганс Франк, генерал-губернатор Польши - самый настоящий еврей, и никого это не шокирует. Нет, Гейдрих знал, что ему не простят неосторожности, не простят огласки, а огласка была бы, и еще какая, досье ведь было бы передано не доктору Геббельсу, а крупнейшим газетам нейтральных стран.

Да, у Гейдриха хватило благоразумия отступить. Но скрыть свою ненависть к нему, Канарису, он уже не сумел - это и погубило протектора Богемии и Моравии. Канарис тоже оказался достаточно благоразумен, чтобы обезопасить себя раз и навсегда. Люди, не умеющие скрывать ненависть, тоже опасны (как и идеалисты) своей неуправляемостью, своей неподвластностью трезвым доводам рассудка. Сегодня такой человек ведет себя разумно, а завтра, глядишь, и взорвался. К чему рисковать? Можно ведь было предвидеть и такую ситуацию, когда яйцо в сейфе потеряет свою убойную силу.

А устранить протектора оказалось не так уж сложно, достаточно было подкинуть по соответствующим каналам соответствующую мысль, а уж в Лондоне за исполнителями дело не стало. Операция получилась безукоризненно изящная - все концы в воду и никаких следов. Чехам, правда, она обошлась довольно дорого - куча заложников, Лидице, - но разве не ненавидел Гейдриха весь протекторат, разве не желал ему смерти любой житель Праги? А за исполнение желаний всегда приходится платить, господа, тут уж ничего не попишешь...

И вот теперь приходится иметь дело с Кальтенбруннером. Такой же мясник, в сущности, как и покойный бедняга Рейнгард, но похитрее, посдержаннее в выражении своих чувств. А что перегрызет горло при первой возможности, в этом можно не сомневаться.

Черт возьми, почему-то все его личные недруги - огромного роста, как нарочно. Адмирал отпихнул таксу, встал и, запахивая халат, подошел к зеркальной двери. В долгополом одеянии он выглядел несколько выше, но все равно... М-да, скажем прямо - не Зигфрид, нет, куда ему до этих нордических сверхчеловеков. Только и утешения, что сознавать - насколько они глупее. Это любопытная закономерность, но крупные исторические деятели чаще были из малорослых; естественно, если учесть психологический фактор - "комплекс", как говорят фрейдисты. Такой вот недомерок с юности будет мечтать о каком-то способе взять реванш у судьбы, обделившей его атлетическими данными. Дурак, конечно, так ничего и не придумает, но если у недомерка есть на плечах хорошая голова, то уж за такого можете не волноваться - он свое возьмет!

Адмирал, выпятив щуплую грудь, подмигнул своему отражению. В пятьдесят шесть лет чувствовал себя еще молодым, полным энергии и замыслов. Перед всеми этими мерзавцами у него солидное преимущество: они прикованы к своим местам на обреченной галере, его же ничто здесь не удерживает, он может и сбежать. Иные скажут - как крыса? А хотя бы и так. Тонуть вместе с этим дырявым "кораблем дураков" он не намерен, лучше быть живой крысой, нежели дохлым героем. Да и то сказать - какой тут, к черту, "героизм"...

Но здесь все следует очень хорошо обдумать, ничего не упустить из виду. Сбежать с корабля - это еще полдела; не менее важно, чтобы на берегу тебя тут же не прихлопнули лопатой. А ведь сгоряча могут! Как ни странно, у него есть враги не только здесь, но и на той стороне; прежде всего - одиозное реноме: шутка ли - глава абвера, этой дьявольской организации, при одном упоминании о которой обыватель начинает со смаком представлять себе всякие ужасы. То, что разведка и контрразведка существуют испокон века в любом цивилизованном и даже не очень цивилизованном государстве, этого обыватель предпочитает не знать. И что методы работы всех подобных организаций до смешного сходны, поскольку все разведки и контрразведки волей-неволей учатся друг у друга, тщательно анализируя чужие промахи и успехи, - об этом обыватель тоже не думает. Словом, тут могут быть серьезные недоразумения.

Поэтому бегство - или, выражаясь языком сводок ОКВ, стратегическое выравнивание фронта - должно быть осуществлено без паники и суеты, на заранее подготовленные позиции. Вообще-то, они у него подготовлены, и уже давно; но, увы, в наше время сведения устаревают слишком быстро - выдыхаются, теряют силу и ценность. Поэтому тут крайне опасно полагаться на старые заслуги, и на благодарность за прошлое рассчитывать не приходится...

Он подошел к окну и долго смотрел на серое осеннее небо. Стало зябко, хотя в комнате была обычная температура - девятнадцать градусов. Уроженец Вестфалии, он от далеких предков-южан унаследовал любовь к зною, но только под открытым небом, сильно натопленных помещений адмирал не любил. Солнце, горячий ветер - это дело другое. Ему опять вспомнилась Испания, он часто о ней вспоминал. Какое было счастливое время! Точнее, не "время", а "времена" - в его жизни было два испанских периода: в начале первой мировой войны, когда он бежал из Чили после потопления "Дрездена", и вот совсем недавно - каких-нибудь шесть лет назад...

Тогда, в пятнадцатом году, он только начинал свою карьеру разведчика, делал первые шаги - организовал несколько диверсий на английских кораблях, нащупывал связи с вождями алжирских племен, была идея поднять там восстание против французов. Об этом тоже приятно вспомнить (кому не приятно вспоминать молодость!), но настоящее пришло позже, когда он вернулся в Испанию в тридцать шестом году - чтобы взять в свои руки руководство немецкой помощью мятежникам. Генерал Фаупель, глава военной миссии, торчал в Бургосе для представительства, а работать приходилось Канарису. Франко, надо сказать, все же показал себя неблагодарной свиньей, хотя на красивые слова и не скупится. Но даже слова не совсем те: послушать его теперь, так выходит, что гражданскую войну выиграл он со своим марокканским сбродом.

Испанскую войну выиграли немцы. Немцы, и никто другой, вырвали полуостров из рук красных, и во многом благодаря ему, Вильгельму Канарису. Тогда ведь и в Германии далеко не все одобряли интервенцию: Бек и Фрич были решительно против, сам Гитлер по обыкновению колебался; в тех условиях один решительный демарш со стороны Англии и Франции мог бы спасти Испанскую республику, заставив Германию выйти из игры. Достаточно было малейшего повода - скажем, нарушения секретности вокруг легиона "Кондор". А за секретность отвечал абвер - отвечал и сумел ее обеспечить. Да, были случаи, когда приходилось расстреливать слишком болтливых летчиков, но что поделаешь - на войне как на войне...

Устало шаркая, он поплелся обратно к дивану. Попугай в огромной клетке, когда он проходил мимо, вдруг ни с того ни с сего проорал хрипло и картаво: "Хайль'тлер!" "Чтоб ты сдох, - злобно огрызнулся адмирал, - вспомнил, идиот..."

А все-таки старость, старость, никуда от этого не деться. И ощущаешь ее приближение все чаще. Хорошо еще, что не постоянно. Труднее всего смириться с сознанием, что ты уже не нужен. Он опустился на диван, закрыл глаза и увидел выгоревшее добела испанское небо, перекрученные стволы олив и серую от пыли листву, каменистые дороги спаленного зноем Кастильского плато. Он помнил Испанию наизусть, как помнят землю своего детства, он объездил и облетал ее вдоль и поперек, всю - от Бильбао до Альхесираса, от суровой Мериды до апельсиновых садов Валенсии, ему даже географические ее имена звучат музыкой - Каталунья, Андалусиа, Сьерра-де-Гуадаррама... Да, тогда он был нужен и поэтому - всесилен; приятно было сознавать себя проконсулом великой империи (она - смешно вспомнить! - и впрямь казалась ему великой), приятно было чувствовать - почти физически ощущать - всю тяжесть огромной ответственности и огромной власти. И всего приятнее было то, что очень немногие догадывались о его истинной роли в испанских событиях; ведь и в самом деле, что может быть лучше - держать все в руках, самому оставаясь в тени эдакой "серой эминенцией", разъезжать по дорогам чужой страны в маленьком дешевом автомобиле, пить отдающее бурдюком вино в продымленных деревенских остериях...

И этого в его жизни больше не будет. Что ж, всему свое время - время сеять и время пожинать колосья, время собирать камни и время их бросать. Плохо только, что события начинают ускользать из-под контроля. Не внешние события - ход войны, положение на разных фронтах - это его никогда особенно не занимало: тайный ход истории, взаимодействие ее скрытых пружин - вот что важно. Скажем, этот разговор. Еще не так давно адмирал был уверен в своей способности контролировать действия всех участников, но неудачное покушение тринадцатого марта оказалось, пожалуй, последней прямой акцией абвера. Трескова еще можно было контролировать, со Штауффенбергом этого не будет. Ему на шею корнака не посадишь...

Приходится признать, что именно меньшинство - "крейзаусцы", либералы, единомышленники Штауффенберга, - именно они становятся, пожалуй, наиболее активным ядром всего предприятия. А если так, то они и захотят взять в свои руки судьбу страны - потом, если затея удастся. Но это совсем нежелательно, помилуй бог. Дело даже не в том, что они заключат мир на Востоке, чего так панически боятся Гепнер и компания; этот вариант все равно остается единственно возможным, предложение сепаратного мира на Западе без разговоров отвергнут сами же англичане и американцы - на кой им черт осложнения со Сталиным еще и по этому поводу! Германии придется сложить оружие одновременно и на Западе, и на Востоке, тут уж ничего не поделаешь. А вот что потом? Если результаты переворота будут сведены к тому, что коричневый "социализм" сменится красным, - ни Рузвельт, ни тем более Черчилль нас за это не поблагодарят.

И ведь спросят прежде всего с него, с адмирала. Будем смотреть на вещи трезво: имея в своем распоряжении огромный аппарат военной разведки, с самого начала внедрив в ядро заговора своих людей, он должен был обеспечить развитие событий в желательном для Запада направлении. А этого не случилось - процесс становится неуправляемым. Так с кого же спрос? Ведь не с Гиммлера, черт побери...

Да, если посмотреть трезво, то его "заранее подготовленные позиции" могут оказаться и не такими уж подготовленными. Надо что-то думать, и думать срочно, не Откладывая в долгий ящик.

А что, если воспользоваться этой вот историей... Мерзавцы не подпускают его к делу "Цицерона", но это еще не значит, что он послушно останется в сторонке. Плохо вы еще знаете Канариса, обергруппенфюрер. И вы тоже, уважаемый господин рейхсминистр.

Он взял флейту, стал негромко наигрывать из Моцарта. Опять вспомнилось приятное: в венской опере, когда он работал в Австрии после аншлюсса, пела прелестная Папагена - даже не прима, а какая-то молоденькая, из запасного состава труппы. В третьем акте она бывала совершенно очаровательна, эдакий бесенок в перьях... поистине - венская кровь, никто с ними не сравнится, ну разве что испанки. Ей сначала покровительствовал Лахузен, он-то и обратил его внимание на свою протеже. Отличный работник старина Эрвин, а каких великолепных сотрудников перетащил с собой из Вены - по сути дела, основное ядро абвера-II. Да, жаль. Какой аппарат гибнет... Или все же удастся что-то сохранить? Может быть. Но только надо очень хорошо все продумать, очень точно. Тут крайне важно не промахнуться, на кого выходить с этим делом. На англичан? Можно, конечно, проинформировать самого сэра Хью. Такая возможность есть - через Софию, Стамбул... Но нет. Любая ситуация должна использоваться с максимальной отдачей. Возможен более выгодный вариант.

Когда адмиралу надо было что-то продумать, и продумать хорошо, он не спешил. Прошло еще два дня после того, как мысль об использовании истории с "Цицероном" пришла ему в голову; он как бы невзначай спросил своего адъютанта, полковника Енке:

- Кстати, что там слышно у Риббентропа - лавина сенсаций из Анкары еще не иссякла?

- Напротив, курьер чуть ли не ежедневно привозит по двадцать - тридцать снимков.

- И в первую очередь они, конечно, попадают на стол Кальтенбруннера... А что, подлинность документов сомнений уже не вызывает?

- Риббентроп в них не верит, но эксперты СД ручаются за подлинность.

- А Папен?

- Посол фон Папен убежден, что документы подлинны.

- Поэтому-то Риббентроп и не верит. Какой давности бумаги?

- Не более недельной, а иногда совершенно свежие. Протце слышал, что есть фотография телеграммы из Форин-оффиса, полученной за два дня до того, как она оказалась в Берлине.

- Подумайте, - с одобрением сказал Канарис, - оперативно же он действует, этот... как его - Катон?

- Цицерон.

- Ах, верно! Цицерон, гений красноречия. А вы не находите, дорогой Вилли, что кличка несколько двусмысленна? Красноречию подчас сопутствует склонность ко лжи... ну вот, скажем, как - зачем далеко ходить за примерами - у нашего обаятельного колченогого козлика. В общем, могу сказать одно: слава богу, что не нам приходится заниматься этой историей и не нам придется отвечать за последствия. Давайте-ка, Вилли, перейдем к более серьезным делам. Вот я о чем вас хотел спросить... - он не договорил, задумался.

Полковник выжидающе смотрел на своего шефа.

- Вот что, Виллем! Придется вам заглянуть в картотеки. И не просто заглянуть, а покопаться долго и основательно - требуется кандидатура человека, которого можно было бы послать в Цюрих...

- К доктору Гизевиусу?

- Да. Простите, я думал о другом; нет, не к Гизевиусу. К Доновану.

- То есть минуя...

- В том-то и дело. Нельзя, чтобы это хотя бы косвенно затронуло тамошнюю резидентуру - за нею постоянно следят люди Кальтенбруннера. Мы вообще должны исходить из того, что все наши уже находятся под наблюдением. Отсюда вывод: это должен быть человек совершенно новый. Человек, имя которого никому и в голову не придет связать с абвером. Это вообще должно быть никому не известное, не вызывающее никаких ассоциаций имя. При этом у него должен найтись правдоподобный повод съездить в Швейцарию, официально испросив визу. Скажем, профессиональный - гастроли, я уж не знаю...

- Актер какой-нибудь? - задумчиво спросил Енке. - Ненадежная публика... и за ними тоже следят. Я хочу сказать - за теми, кто ездит за границу. Да и мало сейчас таких. Гастроли в Швейцарии... не знаю, можно, конечно, узнать, но...

- Нет, нет, это я просто так, в качестве примера. Разумеется, не актер! Не хватает только послать к американцам какого-нибудь... эстрадного шута. Нам нужен человек солидный, уважаемый, с репутацией... Ну и, естественно, убежденный противник режима. Вступая в контакт с агентурой противника, он должен знать, что делает это для блага Германии.

- Понимаю... Может быть, поискать в деловых кругах? Этим людям приходится бывать в Швейцарии, среди них много единомышленников того же Герделера...

- Виллем, я же сказал: мне нужен человек ни в чем не замешанный. Не вызывающий подозрений, понимаете? Наши промышленники ездят свободно, согласен, но с каким хвостом! Их все время подозревают в валютных махинациях, а уж если говорить о "единомышленниках Герделера", то к каждому из них прикомандирован целый штат агентов СД.

Полковник помолчал, усмехнулся.

- Вы действительно задали мне задачу... Но я поищу, экселенц, кто-нибудь да найдется. Только это потребует времени.

- Дорогой Вилли, сколько угодно! - адмирал успокаивающим жестом приподнял ладони над бумагами. - Дело совершенно не к спеху, я просто подбираю кандидатуру на всякий случай, заблаговременно. Скажем, дней десять вы вполне можете потратить на поиски...

Полковнику Енке удалось решить проблему скорее. Не прошло и недели, как он во время утреннего доклада сам упомянул о полученном от шефа задании.

- Экселенц, - сказал он, - вы поручали мне подобрать кандидатуру для Цюриха, так вот...

- Для Цюриха? А, да. Помню, помню, как же. Вы хотите сказать, что уже нашли?

- Думаю, что да. Вы, вероятно, помните - год назад Остер просил отозвать с Восточного фронта одного ученого...

- Совершенно верно - доктора Дорнбергера! - Канарис любил иногда щегольнуть памятью. - Запомнилось по ассоциации: однофамилец того шарлатана в Пенемюнде. Но, простите меня, Вилли, кандидатура не из удачных: этот Дорнбергер имел какое-то отношение к урану.

- Вы мне не дали договорить.

- Да, да, прошу прощения. Пожалуйста, продолжайте, я вас слушаю!

- Так вот: Дорнбергер связан с одним довольно известным дрезденским искусствоведом. Нет, это не та известность, которая могла бы нам повредить. Может быть, вы даже слышали - Иоахим фон Штольниц, список трудов я достал. До тридцать шестого года занимался преподавательской работой в Дрездене и Лейпциге, потом был уволен...

- Не по расовым соображениям?

- Помилуйте, его фамилия фон Штольниц!

- А, черт их там знает, Гейдриха ведь тоже звали не Гольденбойм.

- Нет, нет, это действительно саксонский род, не из старых, но в этом смысле вполне чистый. Профессора выгнали из Дрезденской художественной академии за то, что он говорил студентам об итальянских истоках немецкого Ренессанса. Перешел читать в Лейпциг, но и там долго не удержался.

- Ну, понятно. Неосторожный человек - ему надо было говорить, что Джотто учился у Дюрера. Вы сказали - список трудов; его продолжают печатать?

- В том-то и дело, что нет. Последние публикации относятся примерно к тем же годам - тридцать шестому, тридцать седьмому. Кое-что, правда, выходило потом за границей, но мало: Штольниц вел переговоры с некоторыми издателями по поводу своей новой работы о Кранахе, но безуспешно. Вся беда в том, что Руст еще до войны упомянул его в одной из своих речей - назвал "культурбольшевиком". Такие вещи запоминаются.

- Еще бы! Так вы думаете...

- Да, он подходит по ряду признаков: малоизвестен - в том смысле, что не представляет интереса для СД, - несомненный противник режима, имеет повод просить визу в Швейцарию...

- Цель?

- Да хотя бы знакомство с коллекциями - музейными, частными, мало ли их там.

- Логично, - согласился Канарис. - Но ваш профессор политически не скомпрометирован?

- Во всяком случае, у нас это не отражено.

- Никаких подписей, участия в протестах, встреч с иностранными журналистами?

- Насколько известно, никаких.

- Это хорошо... - Канарис побарабанил пальцами по столу, подвигал бумаги. - Но, с другой стороны, что; если он просто трус, вся его "оппозиционность" объясняется личной обидой и не идет дальше брюзжания по гостиным? Скажем, не отняли бы у него кафедру, продолжали бы печатать...

- Трудно сказать. Люди, знающие профессора, отзывались о нем как о человеке в высшей степени принципиальном.

- Насколько близок к нему этот Дорнбергер?

- Штольниц был на фронте с его отцом, тот погиб на Марне, и он принимал участие в судьбе мальчика.

- Усыновил, что ли?

- Не совсем, просто помогал им с матерью, оплачивал учебу...

- Понятно. Ну что ж, спасибо, Вилли... Спасибо. Не исключено, что вы и в самом деле нашли. Меня интересует, однако, насколько реальна возможность... политически активировать этого вашего искусствоведа? Может, он в этом плане вообще никуда не годится. Хорошо бы попытаться выяснить это через самого Дорнбергера... но только очень осторожно! У него должно сложиться впечатление, что речь идет о возможности использовать профессора по линии гражданского сектора внутри самого заговора. Понимаете? Ни о чем другом!

- Экселенц, если вы считаете нужным давать мне указания такого рода...

- Ну, ну, не обижайтесь, мой дорогой Виллем, я просто становлюсь нудным и въедливым стариком. Да, и вот еще что: уточните, на чем именно специализировался профессор, и выясните конкретно, в каких музеях или частных собраниях Швейцарии находятся полотна, которые могут его интересовать...

Этот разговор в кабинете начальника абвера на Тирпицуфер состоялся в пятницу, а на другой день, в нескольких кварталах оттуда, на Бендлерштрассе, майор Бернардис вызвал к себе капитана Дорнбергера. Когда тот вошел, майор радушным жестом указал на стул.

- Это не по службе, капитан, - сказал он. - Присаживайтесь, я просто захотел отвлечься - голова уже как котел, на неделю меня определенно не хватает. Хоть начинай глотать первитин. Не пробовали?

- На фронте случалось, еще бы.

- И как?

Дорнбергер пожал плечами.

- Допинг есть допинг. Какое-то время ничего, а потом появляется привычка. Лучше себя пересиливать.

- А еще лучше - не переутомляться. Полезны также небольшие встряски. Сегодня, капитан, мы с вами едем ужинать.

- Ужинать? - удивленно переспросил Дорнбергер. - К кому?

- Ни к кому, просто в какой-нибудь хороший ресторан. Мне, знаете ли, захотелось кутнуть по-настоящему - этак, черт побери, по-венски!

- Боюсь, господина майора ждет разочарование. Вы уверены, что в Берлине остались места, где можно еще кутнуть по-венски?

- Ха! Не будьте наивной барышней, Дорнбергер. Итак?

- Да я, честно говоря, не очень настроен...