Чтение 10–й страницы книги ~Ричард Длинные Руки

Я покачал головой:

— Нет. Я рыцарь, а куда в свободное время отправиться рыцарю, как не к другому рыцарю, чтобы навестить, засвидетельствовать почтение и узнать, как в этих краях предпочитают затачивать боевые топоры?

Часть 2

Глава 1

А через полчаса я в сопровождении Бобика выехал на Зайчике из ворот. Замок благородного сэра Дюренгарда расположен вне города, я с облегчением пустил коня вдоль полосы прибоя, чтобы без крайней необходимости не заезжать в отныне опасный для меня город.

Вдали, на краю видимости, вздымаются острые белые клыки, так отсюда выглядят вершины скал Перевала. Едва выехал из-за высоких деревьев, по глазам ударил голубой блеск вечного льда, моментально ставший зеленым, красным, даже фиолетовым, что сразу угас, как только Зайчик прошел некую точку пространства.

Я вышел, как принято считать, из земель за Перевалом, где кишит нечистая сила, где люди ежедневно сражаются с нею, но так же дружат, общаются, вступают в браки, где царит постоянная непрекращающаяся резня и беззаконие.

А здесь вот уже правят законы, здесь даже самодурство феодалов если и не уничтожено на корню, то ему крупно подрезали крылья. Что не может не радовать. Всё-таки лучше подчиняться безликому закону, чем какому-то дяде, который решит тебя повесить просто так, потехи ради. Лишь потому, что у него больше сил и он это сделать может.

С другой стороны... если этот дядя вздумает подмять закон под себя, то начнется то страшное, что никаким феодализмом не предусмотрено. Феодала всё-таки урезонивает церковь, мораль, этика, воспитание, а вот озверевшего при виде прибыли демократа ничто не остановит. Демократ хорошо знает, что Бога — нет, а следовательно, он не тварь дрожащая, а «право имеет». На всё. И никакой оглядки на всевидящего Бога, который, оказывается, вовсе не всевидящий, а кроме того, ну нет его, нет. Ура!

Бриклайт, судя по всему, действует просто напористее других и реагирует на изменения быстрее. К счастью, подмял только небольшой городок, который разросся из пристроек при замке. Когда-то здесь сперва появились кузница для перековки коней феодала и его дружины, пекарня, чтобы снабжать замок хлебом, из деревень сюда повезли на продажу овец, коров и гусей, а вот эти мастерские, множась, разрослись так, что замок вовсе потонул среди домов уже не знати, а знатных людей, так называют себя купцы, торговцы, ростовщики, менялы, ювелиры, старейшины крупнейших цехов и объединений...

Пес ринулся вперед, навстречу нам четверо троллей, сильно наклонившись вперед, ломятся сквозь невидимый ураган, широкие лямки из грубой кожи натерли плечи до крови, за ними медленно ползет нагруженная каменными глыбами телега. Колеса, составленные из широких обрубков дерева, оставляют глубокий след, телега потрескивает на ходу, камни шевелятся.

Я послал Зайчика на обочину, давая дорогу труженикам. Здесь Бриклайт молодец, зачем утруждать коней, когда тролли и сильнее, и дешевле.

— Здравствуйте, товарищи гастарбайтеры! — сказал я бодро. — Как самочувствие?

Передний тролль медленно поднял голову, почти человечья, если бы не зеленая кожа и слишком уж жабьи черты, выпуклые глаза уставились в меня в тупом непонимании. Под горлом колыхнулся мешочек, я услышал:

— Есть... Еда...

— Хорошо, — одобрил я, — пока работаете за еду, понятно. Кормят здесь вкусно, жабы так готовить не умеют. А как вообще? — Он прохрипел тупо:

— Еда... хорошо...

— Прекрасно, — обрадовался я. — Уже три слова заучили. Да, язык местных знать надо. Иначе никаких прав на оседлость не будет. А вторым государственным ваш язык вряд ли признают, демократия здесь только начинается.

— Еда... хорошо...

— Хорошо, — согласился я. — Ну ладно, обживайтесь. Пока ваши хозяева веселятся в кабаках и притонах за ваш счет, делайте всю тяжелую и грязную работу. Им потом всё аукнется!.. Укрепитесь, обживетесь, потом заметите, что и еды можно получать больше, и одежды... Выходные дни еще не помешают, а там и до избирательных прав рукой подать...

Они даже не проводили нас взглядами, так ничего и не поняв, а в моем мозгу быстро проскальзывали картинки Косова, Краснодара, этнические стычки и погромы во Франции, Англии, Швейцарии...

Обожгутся и здесь очень сильно. Тролли размножаются быстро на радость недалеких тарасконцев. Это изобилие скоро аукнется...

Слева раздался стук копыт. Я невольно вздрогнул, рядом на великолепном красном, как раскаленные угли, коне красиво покачивается в такт конскому шагу всадник в богатом камзоле. Роскошная шляпа с пером, красный плащ красиво ниспадает с плеч, на высоких сапогах блестят золотые шпоры.

Пес тут же злобно зарычал, а Зайчик прижал уши и призывно ржанул. Я слышал и стук копыт, и конский храп, и звяканье уздечки, даже запах кожаных доспехов и сбруи, и всё бы великолепно... но в этот солнечный день каждая травинка отбрасывает четкую тень, а вот за этим всадником и его конем я не увидел тени.

Красный конь не повел в нашу сторону глазом, даже ухом не шевельнул, хотя мой Зайчик приветственно ржанул еще разок. Всадник внимательно всмотрелся в меня, умное лицо с насмешливыми глазами постоянно меняется, словно в каждую долю секунды в мозгу всадника пробегают тысячи мыслей.

— Вижу, сэр Ричард, вы догадались?

— Еще бы, — ответил я.

— Чем же я себя выдал?.. Ах да, тень... В следующий раз исправим. Просто увидел вас в полном одиночестве, решил составить компанию. Почему-то показалось, что вы будете не против.

— Вам показалось, — проворчал я, хотя, конечно же, совсем не против, еще как не против. Не только потому, что особа столь высокого ранга, но всегда интереснее пообщаться с умным чело... гм, чем с десятком дураков. — Вы самоуверенны, сэр Сатана.

Он мягко улыбнулся:

— У вас это противоречие врожденное?.. Вы же знаете, вопреки всем суевериям я не могу приходить незваным. По условиям Великого Договора я могу являться только тем, кто зовет. Или кто хотел бы моего прихода. Как уже говорил, я не могу переступить порог дома, если меня не пригласит хозяин.

— Ладно, — проворчал я, — это не врожденное, а инстинкт защиты. От рекламы, постановлений, указов, призывов голосовать только за их кандидата... А так вообще-то почему благородному и неглупому человеку не перекинуться в дороге парой слов с неглупым... нечеловеком?

Он засмеялся открыто, искренне, как Дейл Карнеги, показывая ровные белые зубы, весь преисполненный доброжелательностью и отзывчивостью.

— Как же в вас силен этот инстинкт защиты! От вас так и веет враждебностью, хотя вы хотите общения со мной... повторяю, иначе бы я не пришел, и еще вы прекрасно понимаете, что я прав!.. Я не могу налюбоваться на вас, сэр Ричард! Что за дивные люди в вашем мире... А как вы всё-таки внутренне скованы при всей вашей внешней раскованности!

Зайчик перестал заигрывать с его конем, а Пес, понаблюдав за мной, решил игнорировать их полностью, но держался на всякий случай рядом, хотя и зайцы выпрыгивают прямо из-под копыт, и толстые жирные птицы взлетают, едва-едва работая короткими крыльями и приглашая вцепиться им в зад.

Я буркнул:

— Это я скован?

— Скованы, — подтвердил Сатана серьезно. — И вы это знаете. Распрямитесь и там, внутри! Делайте то, что хочется, сэр Ричард!

Я кивнул, полностью согласный, кто же будет спорить с таким утверждением. Мы спорим обычно с теми, кто доказывает нам, что мы должны что-то сделать, обязаны, а когда вот так: не делай, если не хочешь, или делай то, что хочешь — это всегда и у всех проходит на ура. А я был бы идиотом, если бы стал утверждать что-то обратное.

— А как же, — спросил я и сразу почувствовал себя идиотом, — когда отец принуждает принести дров, мать посылает с ведерком к колодцу? А потом и вовсе начинается проклятая работа, упражнения, а какой-то гад еще заставляет тебя учиться читать какие-то закорючки...

Он снисходительно усмехнулся:

— Вы понимаете, о чем я говорю, сэр Ричард.

— О чем?

— Это законы, установленные людьми. Чтобы уживаться в обществе. Скажу со всей свойственной мне скромностью, что это я их сформулировал. И ввел в обращение. Эти законы соблюдать надо. А есть еще и так называемые моральные, вот уж нелепость, по глупости или ошибке попавшая в человека еще в те давние времена... словом, эти связывающие свободному человеку руки законы не только можно нарушать, но и нужно! Иначе человек не обретет истинной свободы.

Он говорил правильные слова, я кивал, потому что сам с полным убеждением повторял их совсем недавно.

А сейчас молчу только потому, что некому. Хоть сэр Смит, хоть Бернард или Асмер — просто не поймут: им бы пожрать получше, выпить побольше да на сеновале завалить толстожопых служанок. Вот они, кстати, делают как раз то, что хотят.

Но в памяти всплыла картинка, как сэр Смит, обливаясь кровью, защищал своего сюзерена один против двадцати, прекрасно понимая, что погибнет, но не отступал и не сдавался, что-то ему не позволило так поступить, и это «что-то» как раз и есть этот нелепый закон внутри нас. А сам Асмер, который отказался от принадлежащего ему имения в пользу овдовевшей сестры, поехал искать счастья в чужие земли? Тоже идиот, если посмотреть трезво.

— Согласен, — ответил я. — Всё это будет... изживаться.

Он хохотнул:

— Наконец-то вы со мной согласны.

— Да я согласен в большинстве случаев, — признался я. — Если не во всех... Скорее всего, во всех.

Он посмотрел с любопытством.

— Да? Почему же я замечаю в вас сильнейшее противодействие?

— Такое уж и сильнейшее, — сказал я невесело. Он кивнул, глаза стали серьезными.

— Нет, — признал он, — вы не противодействуете... очень уж, но я всё время вижу в вас это... неприятие. В вас странная двойственность: понимаете правоту моих слов, хотите по ним поступать и даже готовы...

— И поступаю, — сказал я горько.

— В большинстве случаев, — уточнил он. — Но иногда что-то внутри вас берет над вами верх. И тогда делаете себе во вред. Как вы это объясните?

Я переспросил:

— Что объяснить? Почему слова расходятся с делами?

— Нет, почему вы готовитесь сделать одно, а делаете... противоположное?

Я подумал, пожал плечами.

— Да просто еще не готов вот так сразу стать сволочью.

В мироздании повисла напряженная тишина, даже стук копыт затих, кони ступают как по серому облаку. Наконец Сатана усмехнулся одними губами, глаза оставались серьезными.

— Так трудно принять реальность?

— Да, — ответил я. — Я-то знаю, что мы все от обезьяны, и потому — грязные животные, распираемы похотью, всего лишь научившиеся говорить... но я всё еще делаю вид, что мы уже люди.

Он долго молчал, впервые в голосе прозвучала нерешительность:

— Не знаю, говорить ли это... надеюсь, вы оцените степень моего доверия к вам. На самом деле человек не от обезьяны, как вы почему-то решили. Не знаю, чья это жалкая придумка, чтобы оправдать и легализовать свои истинные желания, но мы в такой жалкой уловке не нуждаемся. Да, человек вышел из рук Творца, но это ничего не значит. Он всё равно был сотворен по тем же принципам, как и остальные звери. Знаете, такие озарения бывают только раз в жизни, даже если жизнь эта невообразимо длинная, даже вечная... Создать мир и создать жизнь в нем — это и было такое редкое невероятное озарение. Человек от других зверей отличается не больше, чем они друг от друга. То есть ничего принципиально нового. Такой же зверь, но ходящий на задних лапах. А для того, чтобы он был чем-то иным... понадобилось бы еще одна вспышка озарения.

Снова помолчали, я закончил за него:

— Которую ждать еще вечность, так?

— Так, — кивнул он и добавил: — Так что человек не от обезьяны, как вы говорите, а всё-таки из рук Творца, однако же в нем, повторяю, нет ничего принципиально нового. Я имею в виду, отличающего от остальных животных. Кроме того, что умеет разговаривать.

Я молчал. Кони идут ровно и бережно, мне на миг почудилось, что мы за столом медленно смакуем дорогое вино, наслаждаемся его неповторимым ароматом и ведем неспешную беседу на философские темы. И в руках у меня не кожаный повод, а хрустальный бокал, искорки пробегают по граням, я с удовольствием подбираю слова, потому что с умным, образованным человеком приятно чувствовать себя тоже умным и образованным.

— Ну так как? — спросил он с мягкой улыбкой интеллигентного и высокообразованного человека, который всё-таки знает, что хоть человек и вышел из рук Бога, но всё равно не ушел от фрейдовской обезьяны.

— Вы правы, — ответил я.

— Но?.. В вашем голосе звучит это «но».

— Вы правы, — повторил я. — Сволочью быть куда удобнее. Народ постепенно понимает преимущества сволочизма, давайте уж называть вещи своими именами... а соблазн велик!.. При прочих равных условиях побеждают сволочи, так что человек то один, то другой становится сволочью, всякий раз объясняя свое поведение уступкой обстоятельствам или чем-то еще, чем можно оправдаться. Потом отдельные ручейки сольются в потоки, в реки, и, наконец, наступит время, когда каждый может не со стыдом, а с гордостью сказать: «Вот такое я говно!»

Он усмехнулся:

— Ну, это вы гиперболизуете...

Я тоже усмехнулся, и хотя в моих руках потертая кожа повода, я поднес к губам бокал и сделал крохотный глоток. Блестящие глаза Сатаны наблюдали за мной с пугающей интенсивностью. Вдруг он вздрогнул, на умном подвижном лице промелькнула целая гамма чувств.

— Вы... не шутите? Мне показалось...

— Вам не показалось, — ответил я мертвым голосом.

— У вас уже...

— Да, — сказал я. — У нас уже говорят так. Именно с гордостью. С вызовом.

— С вызовом... кому? — Я пожал плечами:

— К остаткам тех, кто всё еще мямлит о чести, достоинстве, верности слову. Это так, в основном старичье, да еще оторванные от жестокой жизни юнцы, начитавшиеся рыцарских романов. Это капли в море сволочей, которые теперь уже не сволочи, а прагматичные люди, основа общества. Которые без заверенных нотариусами договоров — ни шагу. Дело в том, что когда весь мир населяют одни сволочи, то они уже не считаются сволочами.

Он всё всматривался в мое лицо, наконец шумно выдохнул воздух, глаза округлились.

— Сэр Ричард, я уже говорил вам, что вы меня всякий раз удивляете? Сегодня — не исключение.

Я ухмыльнулся:

— Рады?

— Еще бы! Приятно знать, что победил.

— Да, — согласился я. — Но Бог еще не убит. Он ушел в подпольщики.

Глава 2

Пес в недоумении оглядывался, когда всадник вместе с конем исчезли, нюхал воздух. Я с облегчением перевел дыхание. Если и Пес видел или чуял его присутствие, то я не кукукнулся, а то уже начал подумывать, что это мой здравый смысл пытается растоптать остатки совести, а та, зараза, сопротивляется.

Всё верно, если по ту сторону Хребта Сатана ведет бой с переменным успехом, то здесь можно сказать, противник уже на полу, осталось чуть-чуть дожать. Влияние городов, а в них торговых и прочих гильдий растет, а это значит, что мощь богатых аристократов подтачивается. Когда-то семья Дюренгардов владела всем этим краем, обширными землями от горизонта и вот до тех скалистых гор, но королевство Кейдана медленно превращается в республику, семейству Дюренгардов остались только фамильные земли, что, впрочем, представляет собой тоже хороший кусок, где густой непролазный лес, несколько озер, судоходная река и несколько десятков деревень.

По рассказу Амелии я хорошо представляю, как замок постепенно ветшал, но Дюренгард упрямо отказывался продать его и перебраться в одно из имений на своих землях. С верхней башни замка видел даже дальние деревушки, наблюдал работу на полях, десятки двигающихся во всех направлениях телег, присматривал за работой шести водяных мельниц, трех ветряков и придирчиво следил, как разгружают корабли. Благодаря своему острому глазу и умению наблюдать он вовремя прогонял нерадивых управляющих, так что на его землях процветали торговля, виноделие, маслобойни, крестьяне богатели, вовремя получая подсказки, чем засевать поля, ибо цены в городе скачут, скачут.

Однако в последнее время, когда в городе возникло самоуправление, а король неожиданно поддержал самостоятельность городов — неожиданная помощь и опора в постоянном борьбе с крупными феодалами, граф Дюренгард предпочел удалиться в это загородное имение, где и доживает дни, как говорят, озлобленный на короля, императора, на весь мир.

Старый замок, что в центре города, выкупил городской совет и тут же приспособил под склад, кровное оскорбление для потомственного аристократа. С той поры граф в город — ни ногой, чему там только рады.

Да, это поступь прогресса, который направляет Сатана, когда знатные рыцарские кланы сдают позиции под натиском, так сказать, предпринимателей. Те создали здесь цеха, создали братство ремесленников, всё это скрепляется торжественной клятвой, принимается устав, так что вместо стихийного протеста выступает реальная сила. Сами предприниматели финансируют такое братство, а в цехах набирается достаточно людей для организованной борьбы.

Насколько помню, такие братства исчезнут, но не вследствие поражения, а как раз из-за побед: как только власть в городах перейдет к ним полностью, представители цехов будут включены в городской совет на равных. А в цехи будут вписаны все горожане, в том числе и аристократы, так сказать, демократия в действии, все равны, движение к равноправию в другую сторону.

Почему в такой глубокой заднице церковь, тоже, хоть и с трудом, но становится понятно. В таких городах церковь становится раздражающим фактором. Вроде бельма на глазу, которое хоть и сложно, но можно убрать. Владения церкви свободны или почти свободны от налогов, пользуются иммунитетом и правом убежища, а всё духовенство освобождено от военных и гражданских повинностей — ну кого это не раздражает? Всех: от короля и до простых горожан, чьи интересы здесь совпадают.

Любой монастырь — это крепость с надежными стенами плюс право иммунитета даже от власти короля, так что монастыри раздражают народ не меньше, чем сами церкви. А это значит, что особой поддержки я не получил бы ни в церкви, уже увидел, какая здесь церковь, ни в ближайшем монастыре, представляю, в каком он состоянии. Да и проходит то время, когда церковь, как пылающий факел, вела народы сквозь тьму. Сейчас церковь — это ползущая в арьергарде телега, возчики которой подбирают раненых, увечных, потерявших интерес к жизни, больных...

На что существует городской совет и вообще вся инфраструктура города — этим я заинтересовался не в последнюю очередь, от них зависит настроение граждан и лояльность, однако Бриклайт провел ну просто уникальную операцию, когда налоги не то чтобы отменил, но снизил сразу вдвое, вызвал всплеск обожания и доверия. Главное, что даже король никак не мог повлиять на увеличение или снижение налогов, всё зависит от воли городского совета. А Бриклайт, как объяснила Амелия, дал зарабатывать горожанам столько, что уже из собственных средств богатые люди могли оплачивать и содержание городского совета, и наем новых отрядов милиции.

В любом городе центр — это рынок, раньше здешний рынок был под полным контролем сеньора замка, но по мере того, как город разрастался, надзор за ним и все прибыли от этого переходили от феодала к городскому совету, а где-то и к Союзу Гильдий, где сами цеховики устанавливают цены, а также размер пошлин, которые нужно брать с каждого на содержание магистрата, стражи и прочего обслуживающего персонала.

Общий контроль над ценами осуществляют сами цеховики, здесь и забота о славе города, уже поняли, что бренд приносит дополнительные прибыли, и забота о достаточном питании горожан, ибо голодные и больные не смогут ни работать как следует, ни оставлять деньги в злачных местах.

Надо сказать, что Бриклайт многие будущие тенденции предугадал, в частности, предпринял ряд жестких мер, стараясь подавить конкуренцию в подчиненных городу селах. На въезде в город велел взимать высокую пошлину с товаров, которые производятся в городе, дабы не разорять «своих».

Таким образом, крестьяне вынуждены покупать ремесленнические изделия только в городе, а сами начали специализироваться лишь на сельском хозяйстве...

Конь фыркнул, тихонько ржанул, привлекая мое внимание. На фоне облачного неба возвышается замок графа Дюренгарда. Замок, стремящийся стать дворцом. Нет рва, с торчащими со дна остриями кос, пик и обломков мечей, да еще и заполненного водой, нет подъемного моста и железной решетки ворот, что как гильотина падает сверху и втыкается железными остриями в землю.

Огромный дом с толстыми стенами и узкими окнами-бойницами под самой крышей, к моему изумлению, окружен пышными кустами роз, клумбами с дивными цветами. Правда, ворота из массивных отесанных бревен, всё скреплено настолько толстыми и широкими полосами железа, что тараном нужно долбиться долго и упорно, чтобы хоть поцарапать такие створки.

Дача феодального типа, мелькнуло у меня в голове. Вилла олигарха с поправкой на эпоху. Уже не замок, но еще не дворянская усадьба.

Зайчик красиво потряхивал гривой и гордо гарцевал перед воротами. Я держался прямо, расправив плечи, взгляд надменный, со стен сразу должны признать во мне благородного рыцаря, а не просто богача на дорогом коне.

Из высоко расположенных окон доносится тихая музыка. Я вытащил меч и постучал в запертые ворота.

— Эй, — прокричал громко, — гость в дом — Бог в дом!

Тишина, молчание, музыка не прервалась, а из окон никто не выстрелил, не облил горящей смолой или хотя бы варом, даже не спросил: «Хто там?» Пришлось вновь постучать рукоятью меча, потом еще и еще, прежде чем послышались шаги. Загремели засовы.

Я ждал, что откроются если не врата, то хотя бы калитка, но в калитке отворилось узенькое окошко, мелькнул подозрительно сощуренный глаз.

— Хто?

— Свои, — ответил я с приличествующей надменной небрежностью, — благородный сэр Ричард Длинные Руки, граф Валленштейн, виконт, барон и что-то там еще помельче, но много.

Узкое окошко не позволяло смотреть на меня двумя глазами, страж двигал мордой из стороны в сторону, рассматривая попеременно то одним, то другим.

— И че? — спросил он. — Тут уже графы есть...

— Доложи, дурак, — ответил я с необходимой нетерпеливостью высокорожденного. — Да не хозяину, понял? Это далеко, но мне не тебя жалко, а хозяина. Старшему по страже доложи. Есть такие?

— Есть, как не быть...

Он исчез, окошко захлопнулось. Ждать пришлось долго, я высвободил сапог из стремени и приготовился ударить в ворота ногой, но с легким скрипом распахнулась калитка.

Мощенный булыжником двор блестит, как спины ползущих по мелководью черепах. Я пригнулся, касаясь лицом конской гривы, над головой проплыла арка. Пес уже во дворе, осматривается по-хозяйски, предостерегающе рыкнул.

Внутренний дворик невелик, от ворот с копьем в руках шагнул в нашу сторону солдат, крепкий и угловатый, словно вырубленный из одного куска дерева, жилистый и суроволицый с недоверчивыми глазами. Лицо обветренное, а кираса вздутая явно не для показухи: у такого ветерана грудь должна быть вздутой и в крепких мышцах. И копье в крепких ладонях не для парадов.

Он ничего не сказал, только повел взглядом в сторону. Там, загораживая вход в замок, высится человек огромного роста в полных рыцарских доспехах. Шлем старинной работы: цилиндрический, без новомодных штучек вроде поднимающегося забрала, руки опираются на крестовину великанского меча, воткнутого острием между булыжниками.

— Граф Валленштейн? — поинтересовался он с сомнением.

— Изволю им быть, — ответил я снисходительно. Он всмотрелся в меня, стражник подбежал по его кивку. Мужчина передал ему меч, обеими руками снял шлем. Широкомордый, с перебитым носом, широкоскулый, маленькие глазки под могучими выступами надбровных уступов некоторое время сверлили меня пытливым взглядом.

Я посматривал на него с высоты седла снисходительно. Наконец он сдвинул плечами.

— Меня зовут сэр Шарукань. Я вас видел лет двадцать тому, граф, но что-то вы совсем не постарели... Впрочем, церковные штучки и сделки с дьяволом — не мое дело. Проходите в дом, в зале успеете перекусить, а потом граф Дюренгард вас примет... Что это у вас за чудовище?

Я, не покидая седла, огляделся по сторонам:

— Где?

— Да вот этот дракон, — он ткнул пальцем в сторону Пса. — Только где крылья?

— Линяет, — объяснил я.

Бобик посмотрел на него с предостережением и молча приподнял верхнюю губу. Клыки блеснули длинные и острые, как у саблезубого тигра.

— Это моя левретка, — сообщил я безмятежно. — Хорошая такая тихая собачка. Умеет тапочки носить...

Он рассматривал Пса с угрюмым любопытством бывалого воина, повидавшего столько всякого, что давно не страшится за жизнь.

— Кого-то мне напоминает эта левретка, не к ночи будь сказано. Но если вы с нею справляетесь, можете взять с собой. Герцог не против собак, совсем не против. У него самого их десяток. Если, конечно, ваша болонка не скушает их.

— Не скушает, — заверил я. — Она мухи не обидит.

Я соскочил с коня легко и красиво, уже освоил этот длинный прыжок. На входе в вестибюль показался тучный человек в добротном костюме на здоровенном расплывающемся теле, обвисшее лицо тронула приветливая улыбка, толстый нос сморщился, желтые круги под глазами стали еще отчетливее.

Великан сказал за моей спиной:

— Лошадку оставьте, о ней побеспокоятся.

— Спасибо, — поблагодарил я.

— Она кушает... и овес тоже? — Я оглянулся, помедлил:

— Да. Но, честно говоря, раз уж вы такой понятливый, только вам скажу про одну ее причуду... Очень уж она любит есть то, что не едят другие лошади.