Чтение 10–й страницы книги ~Дурные приметы~

- На всякий случай. Для поддержки штанов.

- Откуда он у тебя?

- Хороший человек подарил. Он любит меня, дуру, заботится обо мне и
делает все, чтобы меня никто не обидел. А я люблю тебя, дурака, и делаю все,
чтобы тебя, дурака, никто не обидел.

- Ценю.

- Только это... Осторожней с ним... Это очень сильный газ.

- Нервно-паралитический? - страшным шепотом спросил Евлентьев.

- Он самый, - и Анастасия захлопнула дверь. Евлентьев постоял, повертел в
руках небольшой черный баллончик, украшенный замысловатыми желтыми
разводами, и, поколебавшись, сунул его в карман куртки. Примерился к нему
там, в кармане.

Баллончик плотно улегся в ладони так, что прямо под большим пальцем
оказалась широкая вмятина кнопки, покрытая мелкой насечкой. Зажав баллончик
в кулаке, Евлентьев повертел им перед глазами, посмотрел на себя как бы со
стороны и убедился, что вещицу Анастасия дала совсем неплохую.

Евлентьев узнал Самохина далеко не сразу. Тот пришел в какой-то
неприметной серой куртке, в синих джинсах, на голове, естественно, была
вязаная шапочка. Он стоял у табло расписания поездов, которые отправлялись в
сторону Голицына и Можайска или же приходили с той стороны. Руки в карманах,
поднятый воротник, замызганные туфли... Нет, ничто в нем не напоминало того
крутого парня, с которым он встречался всего сутки назад. Евлентьев какое-то
время топтался в стороне, присматриваясь. Настороженность Анастасии
передалась ему, и он словно пытался увидеть то, что невозможно было
заметить, стоя лицом к лицу.

- Привет, - сказал Евлентьев, пристраиваясь сбоку.

- А, это ты, - не оборачиваясь, произнес Самохин. - Как здоровье?

- Уже лучше. А ты? - Я еще два дня буду терпеть, маяться и проклинать
себя за дурость. Три ночи мне нужно отоспать, чтобы окончательно в себя
прийти. Прошла только одна...

Пошли прогуляемся.

И Самохин, так и не взглянув на Евлентьева, направился в переход под
мостом. Выйдя с противоположной стороны, они свернули влево, по ступенькам
поднялись на мост, потом спустились уже к Ленинградскому проспекту. Подойдя
к часовому заводу, повернули направо и оказались на совершенно пустой
улочке, которая вела к издательству "Правда". Самохин зябко поднял плечи.
Лицо его, такое румяное вчера, было небритым, бледным, почти зеленоватым.

- Значит, так, Виталик... Я сегодня плохой, придется тебе немного
выручить меня... Ничего сложного, небольшая поездка.

- Куда?

- В Одинцово.

- О, так это совсем рядом, - у Евлентьева с души отлегло, он опасался,
что придется нечто грраздо хлопотнее.

Холодный весенний ветер дул прямо в лицо, и оба шли, наклонившись вперед,
ссутулившись, сунув руки в карманы.

- Да, полчаса на электричке, - подтвердил Самохин.

- А что там?

- Пара пустяков... Значит, так... Ты выходишь из первого вагона, садишься
на автобус номер два и едешь до магазина "Маринка". Остановка так и
называется, "Магазин "Маринка". Это будет улица Парковая. Тебе нужен дом
четырнадцатый...

- Подожди, запишу, - Евлентьев сунул было руку в карман, но Самохин
остановил его. -Не надо... Запоминай.

- Слушай, я чувствую себя Штирлицем! - хохотнул Евлентьев.

- Чувствуй себя кем угодно... Это твое дело, - проговорил Самохин, и
Евлентьев явственно уловил в его голосе отчужденность. Жестковато ответил
Самохин. Он, видимо, сам понял, что слегка перегнул, и, как бы извиняясь,
толкнул Евлентьева плечом. - Ты не имей на меня зуб, ладно? Я сегодня
плохой, поэтому могу говорить только о деле, да и то с трудом.

- Понял, - ответил Евлентьев с преувеличенной исполнительностью.

- Так вот... Улица Парковая, дом четырнадцать, квартира двадцать
восьмая...

- Кого найти?

- Никого не надо искать.

- Взорвать квартиру и уйти? - Евлентьев никак не мог проникнуться
серьезностью Самохина.

- Слушай, Виталик... Значит, так... Кончай хохмить. - Самохин
остановился, исподлобья посмотрел на приятеля. - Понял?

- Так точно!

- Вот и хорошо... Пошли назад. Электричка на Одинцово через десять минут.

Найдешь почтовый ящик .двадцать восьмой квартиры и сунешь вот этот пакет,
- Самохин вынул из внутреннего кармана куртки плотный узкий конверт,
напоминающий свернутую в несколько раз газету. - Сунь в карман подальше.

- И все?

- Да, это все. Пока. Задерживаться в подъезде не надо, сразу на станцию и
в обратную дорогу. Не вздумай по дороге продавать что-нибудь. У тебя хороший
еид, - Самохин окинул взглядом Евлентьева. - Вроде ты есть, вроде тебя
нет... Никто не запомнит, не уличит, не опознает.

- А почему это хорошо? Меня что-то подстерегает?

- Видишь ли... Есть вещи, которые надо делать так, чтобы этого никто не
видел.

- А если пакет кто-нибудь похитит из ящика? Сейчас это на каждом шагу...

Газеты тащат, письма, рекламные плакатики... Мышей дохлых в ящики
подбрасывают, кошачьи какашки...

Теперь Самохин и Евлентьев возвращались другим переходом, который вывел
их прямо к шестой платформе, к стоящей с распахнутыми дверями электричке.

- Это твоя, - сказал Самохин. - У тебя есть три минуты, чтобы пройти к
первому вагону.

- Вижу, - шутить Евлентьеву расхотелось, он понял, что ответной шутки от
Самохина не услышит. Теперь ветер дул им в спину, и они смогли наконец
распрямиться.

- Будь здоров, - сказал Самохин, протягивая сухую ладонь. - Вечером
звякну.

Похлопав Евлентьева по руке, он повернулся и вошел в здание.
Полуподвальный проход выходил прямо на площадь Белорусского вокзала.
"Видимо, на стоянке Самохина поджидал "Мерседес", - подумал Евлентьев и, не
медля, зашагал к красному светофору, который горел у самого начала
платформы, отражаясь в мокрых зеленых вагонах. Уже горел свет, сквозь
открытые двери слышался сипловатый, невнятный голос диктора. Суматошно
вбегали запоздавшие пассажиры, стараясь успеть захватить место у окна,
вжаться в угол и подремать, пока состав будет тащиться до нужной станции.

Привычная картина...

В Одинцове электричка почти опустела, дальше, до Голицына, она пойдет
налегке, гулкая и просторная. Евлентьев вышел на площадь, зябко поежился,
все-таки рановато он перешел на облегченную одежду, свитер ему бы не
помешал.

Прождав автобус минут пятнадцать, он отправился пешком. Все, кого он
останавливал, прекрасно знали, где магазин "Маринка", и Евлентьев, шагая
через дворы, срезая дорогу на перекрестках, минут за пятнадцать вышел на
Парковую.

Дальше можно было уже не спрашивать дорогу - номера на домах были
написаны масляной краской и потому неплохо сохранились, их не разбили, не
содрали, не уничтожили.

Четырнадцатый дом действительно был недалеко.

Евлентьев свернул на асфальтированную разбитую дорожку. Вначале прошел
мимо всего дома, не задерживаясь, хотя двадцать восьмая квартира явно была
во втором подъезде. Что-то заставило его насторожиться. То ли припомнились
предостерегающие слова Анастасии, то ли странное поведение Самохина, да и
само задание было какое-то диковатое по нынешним временам. Что могло быть в
длинном, узком пакете? Деньги? Вряд ли, не те размеры пакета. Документы? Да,
скорее всего. Но что стоило тому же Самохину проскочить в своем "Мерседесе"
эти двадцать километров? А если у него дача в Жаворонках, как он сказал, то
тут вообще по дороге...

Не заметив возле дома ничего подозрительного, Евлентьев решительно шагнул
во второй подъезд. Едва поднявшись на несколько ступенек, он увидел
приколоченные к стене почтовые ящики. Конечно же, все они были пустыми,
прошли времена, когда люди выписывали газеты, журналы, когда писали и
получали письма, да и от телеграмм ныне многие отказались полностью. Разве
что печальная весть придет, не терпящая отлагательства. А радостная... Нет,
радостями перестали делиться в новые счастливые демократические времена.
Если что и могло оказаться в почтовом ящике, то какой-нибудь рекламный
листок, расхваливающий залежалый товар, угроза из налогового управления,
детская или взрослая шалость.

Почти все ящики были раскрыты, дверцы болтались на искореженных петлях и
только кое-где еще оставались целыми - значит, в этих квартирах еще на
что-то надеялись, еще теплилась там какая-то жизнь. Ящик под номером
двадцать восемь тоже был в порядке. Исцарапанный, видимо, несколько раз
горевший, не раз взломанный, но замочек на нем был новенький, поставленный,
похоже, недавно. А, впрочем, скорее всего его просто меняли каждый месяц,
если не чаще.

Евлентьев поднялся на один лестничный пролет и сразу почувствовал
беспокойство. На площадке стояли несколько парней, молча стояли. Если бы это
были жильцы, то они бы покуривали, перебрасывались словечками, были в
шлепанцах и в штанах на резинках... Если бы забрели старшеклассники из
ближайшей школы, то наверняка хохотали бы хрипло и надсадно, стараясь
перекричать друг друга, перекурить, перематерить. Просыпающиеся половые
устремления требовали ежеминутного самоутверждения, утверждались опять же
хохотом, куревом, матом.

А эти молчали, будто поджидали кого-то, может быть, Евлентьева и
поджидали?