Чтение 10–й страницы книги ~Автономный рейд~

-- Ты свою жизнь сам выбираешь. Хочешь сбежать от проблемы -- твое
право. Но ты вот сначала такую задачку реши. Допустим, идет военная эскадра.
Четыре корабля. У самого лучшего скорость -- сорок узлов. У второго --
тридцать, у третьего -- двадцать, а у четвертого -- десять. Спрашивается, с
какой средней скоростью идет эскадра?

С арифметикой у меня никогда проблем не было, и я быстренько сосчитал в
уме, едва успев удивиться легкости вопроса:

-- Сто на четыре -- двадцать пять узлов. Среднее арифметическое.

-- Ну да? Это как же может быть, если четвертый корабль может дать
только десять?

-- Ну десять. -- Мне стало обидно, что так легко купился. -- При чем
тут это?

-- А при том, -- вздохнул Яков Львович, -- что средняя скорость группы
и жизнь племени определяется самыми слабыми. Поэтому гнобить, кусать и
унижать самого слабого, медлительного или глупого -- закон стаи. Закон
природы, которая ни греха, ни жалости не ведает. У нее порядок простой: не
можешь выжить -- загибайся, но не мешай другим. Иначе как заставить людей
делаться сильнее? Уговорами и жалостью? Но можно ли уговорить изначально
ленивого человека крутиться быстрее? Нет, пока он сам этого не захочет. А ты
представь, что та эскадра не просто так гуляет, а спешит на помощь целому
городу? Не успеют -- тысячи женщин и детей погибнут. Но достаточно адмиралу
бросить самый хреновый корабль, и скорость остальных сразу вырастет вдвое!
Ты бы, если б твою маму шли спасать, как решил?

Я промолчал.

-- Хотя экипажу тихохода, конечно, обидно, -- признал Гершензон. -- Но
что поделаешь? Во всяком случае, останавливаться, становиться второгодником
-- совсем глупо. Самого себя топить? Мало того что самый слабый, так еще и
самым тупым делаться? И еще. Ошибка думать, что тебе плохо -- как никому
больше. Ты просто представь себе: сколько тысяч и миллионов мальчишек в мире
травят дразнилками. Представь хотя бы тех, кого и симпатизируя зовут
"жиденок"?

В общем, убедил он меня. Хотя и не совсем в том, в чем собирался.

В честной драке мне Валька бы не одолеть. Он не из слабаков был, плюс
два года и двадцать пять килограммов в его пользу. Но не арифметика, вывел
я, тут решает. Я устроил ему засаду между гаражами. Сначала оглоушил (носок
с песком), а потом сбросил с крыши гаража кирпич и сломал ему ногу. Укоротил
как бы. Анатомию я тогда знал слабо и перестарался так, что уложил его в
койку на три месяца. Переборщил, но не угрызаюсь. Вернее, не очень. А еще
точнее: редко. А если уж совсем честно: сейчас меня смущает только то, что
все это я из-за самого себя сделал.

Подозрениям Валька на мой счет никто из взрослых не поверил. Отличник,
малявка -- и такое? Быть того не может!

Зато до ребят предупреждение дошло. С одного раза. Забавно, но если б
меня сейчас так прозвали, я бы, может, и не возникал.

Но с тех пор запомнил крепко: если вляпался и тянешь группу назад --
выкручивайся сам.

Короче, в военное училище я поступал не только потому, что там пайка и
форма, а матушке моей было трудно заработать на двоих. Я туда пошел ради
особого армейского братства. Насмотрелся кино и верил, что оно там в
обязательном порядке. Естественно, братства в скудной и тоскливой
курсантской, а потом гарнизонной жизни оказалось не больше, чем в любом
московском дворе. "Кто с нами не пьет, тот против нас". Вообще армия в
мирное время в нищей стране -- это среднее арифметическое из лизоблюдства и
неутоленных амбиций. Банка варенья и чайная ложка дерьма.

Еще я шел в армию наперекор. Потому что предупредили: могут не взять --
из-за роста. Взяли. Обучили. Но там-то я и понял, что никогда не стать мне
полноценным офицером. Врубаетесь? Рост везде имеет значение, но в армии --
особенно. И фразочкой "расчет окончен", и осознанием того, что на правом
фланге смешней меня не выглядит никто, я насытился по горло. Все прекрасно
знают, что мозги и способности от роста не зависят. Однако если ты невысок,
ты всего лишь Теркин, Швейк... Везде, во всем мире так. Ах, да знаю я, знаю,
что и Наполеон, и Суворов, и Сталин, и масса других низкорослых
докарабкались до самого верха. Но меня-то карьера ради компенсации
четырнадцати сантиметров не привлекала. Усилия слишком непропорциональны
цели. Мне всегда хотелось сущей малости: быть как все. В единстве формы
(роста) и содержания (мозгов). Стать для ближних обычным, а не малявкой,
который -- смотри ж ты! -- может то же, что и нормальные. И даже -- сверх
того.

С годами желание доказывать недоказуемое пропало. По-прежнему первым и
громче всех смеялся я над намеками и подколками насчет своего роста и
субтильной на вид комплекции. Но уже не выслеживал обидчиков. Всех не
перекалечишь.

Правда, позже, когда попал в Чечню, а там мне выпало попасть в
спецотряд Пастуха, повезло. Если такое можно считать везением. На войне
армия поляризуется: варенье отдельно, а дерьмо -- подальше от боя, поближе к
начальству и складам. Нормальный процесс. Не всегда, конечно. Есть варианты.
Но все ж таки там от друга, прикрывающего тебе спину, зависела не карьера и
не только жизнь. Но и смерть. Кто там побывал, тот знает, какой разной она
может быть. К тому же Пастух помог мне осознать ценность моих особенностей.
Он меня, именно меня искал для своего спецотряда. Потому что в каждой боевой
части, а особенно в спецназе, в разведке, просто необходимо иметь хотя бы
одного маленького, узкого и верткого, но умного. Просто ради выживания
группы необходимо.

Любого здоровяка можно заменить, взявшись вдвоем или втроем. А малявку
как заменишь? Распочкуешься, чтобы в щель пролезть или на ветке притаиться?

Когда меня стали по-настоящему ценить именно за комплекцию, пришло
умение ею пользоваться и несколько даже гордиться.

А потом когда Пастух с нашей помощью разоблачил высокопоставленных
жуликов в чеченских мундирах, весь наш спецотряд с треском вышибли из армии.
За неподчинение боевому приказу. Наверное, я был единственным из нас семерых
(нас тогда еще было семеро), кто этому обрадовался. Когда армия решила, что
ей без меня проще, я уже знал, что мне-то без нее и вообще лафа. И не
потому, что война в Чечне что-то постыдное. Война у каждого своя. О тех, кто
других за нефть или свои амбиции на смерть посылает, я говорить не буду. Я о
своей войне скажу. О том, почему мне за нее не стыдно, хотя там я в дом, из
которого стреляют, предпочитал входить так: сначала граната, потом очередь,
а уже потом я.

В сорок первом -- сорок четвертом годах наши летчики и свои города
бомбили, в которых их же дети оставались. В сорок пятом, когда Берлин
громили, тоже гибли женщины и дети. И немок некоторые наши, в тоске по
женскому, дрючили почем зря. Чего ж никто Жукова не позорит за это, а?
Потому что была расплата за то, что _они_ делали с нами, потому что никто не
хотел в рабство или в лагерный крематорий... А в яме выкупа дожидаться,
ишачить за миску помоев на его свободолюбивое горское величество кому-нибудь
хочется? А выкуп перед видеокамерой вымаливать? Мне -- нет. И помочь тому,
кто в ту яму попал, -- мой святой солдатский долг. Помочь тем, что есть у
тебя, солдата, в руках, помочь тем, что стреляет и режет. Кто-то, возможно,
умеет перевоспитать рабовладельца словами. Я -- нет.

Это не к тому, что на войне все можно. Наверное, бывает, что и не все.
Пленных, например, не дело стрелять. У них информации полно. А информация
жизней стоит.

Это мое личное, и ничье больше, мнение. Я говорю только за себя.

А вообще-то я все это к тому, что, прежде чем солдата хулить, ты
представь себя самого один на один с тем, с кем твой солдат воюет. Вот так
-- просто: ты в яме, представь, а он, она или они -- сверху на тебя мочатся.
Потому что ты пить попросил(а). Потому что беззащитен(тна). Беззащитность --
достаточное основание для рабовладельца, чтобы тебя гнобить: насильничать и
издеваться.

Представишь это, тогда и решай: Аллочке Дудаевой сочувствовать или той
Марии Ивановой, которая в качестве весточки из дудаевских краев палец сына
получила. А пока ты решаешь, Иванова мечется, чтобы деньги собрать на выкуп
сына. Про голову твоего брата или сына, заботливо снятую на видео, говорить
не буду. Такое не каждый представить сможет.

Кстати, многие немцы, чьи дома были разрушены, а семьи пошли по миру,
хотя они никакого отношения к концлагерям и печам для людей не имели,
искренне себя тогдашних стыдятся. Может, и те горцы, что покрывали
соседей-рабовладельцев, тоже этому научатся? Немцев, напомню, в чувство
привели бомбежки и солдаты.

В общем, спасибо общественности за поддержку, а армии -- за выучку, за
то, что свела меня с теми, кому я пришелся по душе. Но воевать мне
поднадоело. Уж больно стремно было в девяносто пятом. У него на указательном
пальце мозоль, у него под глазом синяк от оптического прицела, он тебя на
голову выше, силен как бык, у его мамаши в погребе трое рабов, а ты его
утешай за то, что ему четырнадцать или двенадцать лет? Чтобы он в свою
безнаказанность уверовал? Нет уж. Вы вначале разберитесь: мы воюем или мы
уговариваем, а потом и зовите. Либо солдат, либо уговорщиков.

x x x

Разумеется, всего этого я Полянкину выкладывать не стал. Глупо
распахиваться перед тем, кому, может, еще и горло рвать придется. И хотя от
усталости и тепла меня очень в откровенность потянуло, сдержался.
Ограничился, кофеек прихлебывая, беглым пересказом истории нашего агентства
"MX плюс". Но историю с ожерельем Тамары изложил подробно. Полянкин слушал
внимательно и без скепсиса. По ходу моего монолога осмотрел браслет и кейс,
отцепил меня от них и ловко подключил глушилку к сети. Наконец-то я смог
снять куртку и чуть отойти от жары. Насколько в моей замше холодно на улице,
настолько душно тут.

Когда я иссяк, Михаил Федорович насупился, пряча радостно заблестевшие
глазки. Сурово отчитав меня и моих приятелей за верхоглядство, принялся