Чтение 10–й страницы книги ~Глаза века~

- Вы слышите?

- Кто-то плачет.

- Пусть. Мне самому плакать хочется.

- И мне. А мать не понимает. Ваша понимает?

- Не знаю. Я ей не говорю.

- Я тоже. Но она все равно догадывается.

- А скоро?

- Что скоро?

- Переезжаете.

- На этой неделе. Против Чистых прудов переулок. Я забыла, какой.
Только дом помню. Рубановича.

- Поэт есть такой. Смешно.

- Что смешно?

- Поэт - и собственный дом. Глупо.

- А мне жалко.

- Кого?

- Всего. И нашей гимназии, и вообще...

- А я возьму и приеду и буду ходить под вашими окнами.

- Глупости. Мама увидит.

- А мне все равно.

- Шурик!

- Что?

- Ничего. - Она всхлипнула и прикрыла глаза рукой.

- Не надо, - прошептал я, бережно подхватив ее руку в тонкой желтой
перчатке. - Мы скоро увидимся. Мы обязательно увидимся.

Но мы не увиделись. Я три раза приезжал на Чистые пруды, нашел и дом
Рубановича, даже простоял как-то до сумерек под его окнами, а Зину так и
не встретил.

Ушла из моей жизни и Катя Ефимова, вернее, уехала в венчальной карете,
сверкавшей на солнце, как белый концертный рояль. Я прятался в толпе
зевак, стараясь не приближаться к свадебной процессии, медленно
двигавшейся из церкви к экипажам, стоявшим в Благовещенском переулке.
Впереди шел с иконой надутый, как индюк, Федька Килигин с нашего двора -
его, вероятно, нашел и мобилизовал в предсвадебной суматохе Сашко. Я
все-таки не принял участия в его жениховском спектакле: что-то в письме
Егора заставило меня не сдержать слово, хотя никто и не объяснил мне сути
его обвинений.

Никто не предупредил и Катю, никто не стер с лица ее жемчужной
счастливой улыбки: письмо Егора не дошло до нее.

- Студент женится, - говорили рядом.

- Кто его знает. Вишь, карет сколько!

- А невеста из бесприданниц.

- Поди, счастлива.

Мне и самому казалось, что она счастлива. Я ведь не сознавал, какую
недобрую роль сыграл в ее судьбе. Осознал я это позже, в девятнадцатому
году, когда уходил с маршевой ротой на Южный фронт из Астраханских казарм
в Лефортове.

Накануне отправки я выпросил увольнительную, чтобы забежать домой,
проститься, взять папирос у отца: от солдатской махорки я задыхался и
кашлял. За подписью я постучался к новому военкому, которого до тех пор
еще не видел. Вошел и обомлел: за столом сидел Егор Михалев. Я его сразу
узнал, несмотря на форменную зеленую гимнастерку, чахоточную худобу и
розовый шрам на щеке. Он медленно отстукивал что-то на стареньком
ундервуде, хрипевшем и дребезжавшем при каждом ударе пальца.

- Что тебе? - спросил он не глядя.

Я молчал. Он рассеянно взглянул на меня, чуть прищурился, рассеянность
сменилась сосредоточенностью, пристальным вниманием, и вдруг в глазах
сверкнули знакомые смешинки.

- Вот так встреча! - негромко произнес он. - Ну, подойди ближе, кадет.

- Я не кадет, - возразил я, делая шаг к столу.

- Поумнел, значит?

- Поумнел.

Он снова внимательно оглядел мою невзрачную фигуру в обвисшей
солдатской шинели, явно мне не по плечу.

- С нами на беляков идешь?

- Иду, товарищ комиссар! - пронзительно крикнул я.

Он поморщился.

- Как же я могу тебе верить, если ты меня уже раз обманул?

- Я не хотел... так вышло... - пробормотал я, опустив глаза, - я
положил письмо в книгу, а ее...

- Да ладно уж, - прервал он меня. - Ведь все подтвердилось, о чем я
писал.

Он посмотрел на меня выжидающе, но я не мог выдавить из себя ни единого
слова в ответ.

- Ты хоть письмо-то прочел?

- Прочел.

- Ну, и что?

- Я не понял, - прошептал я, мечтая, чтобы он не услышал.

Но он услышал.

- Не понял? Да ну! - Он даже засмеялся, настолько чудной показалась ему
такая непонятливость. - Несознательный ты был, правда. Маменькин сынок,
тетенькин племянничек. Кадетские листовки носил. Тоже небось не понимал?

Моя голова опустилась еще ниже.

- А мы все-таки разоблачили твоего Томашевича. По всем статьям. Со
всеми кличками. Только убег, сукин сын.

- Куда?

- Куда ж ему бежать? К Колпаку либо к Деникину.

- А Катя?

Он долго молчал, прежде чем ответить. Потом сказал сухо, почти
враждебно:

- Это тебе не зуб вырвать - любила она его. Раньше надо было рубить, с
корешка. Я потому и письмо написал.

Он вздохнул и закашлялся. В груди у него что-то стонало и булькало.

- Какая девка была! - сказал он, отдышавшись.

- Была? - с ужасом повторил я.

- На субботнике обмерзла. Я вот, чахоточный, живу, а она... Да что у
тебя там, давай! - почти прокричал он, протягивая руку к бумажной
четвертушке с моей увольнительной.

Больше я его не видел. Отправлял нас на фронт поутру его помощник,
подтянутый, чистенький, хрустящий ремнями выпускник политкурсов. Гулко
стуча по камням тяжелыми солдатскими ботинками, мы выходили на площадь к
вокзалу. Набухшее серое небо опускалось все ниже и ниже, закрывая от меня
и Егора, и Катю, и Зиночку - все, что прошумело и ушло.

Возвращаясь домой, мы двигались уже в нашем эвклидовом мире, не
размышляя о пока недоступных ему тайнах пространства и времени.

Волновало другое - перечувствованное, пересмотренное, переоцененное.
Старшим - с тайной жалостью и стыдом, младшим - с доброжелательным
превосходством.

Один неохотно оборонялся, другой непочтительно наступал на ноги.

- Ты же любил ее.

- Едва ли. Смутное, детское чувство.

- Все равно. Я бы так просто не сдался.

- А если бы мы запретили тебе встречаться с Таней?

- Хе! Попробуйте.

- А все-таки?

- Взрослые не всевластны. А ты струсил.

- Нет, старик. Просто не нашел возможностей.

- А ты искал? Подумаешь, три раза под окнами походил! А телефон?

- Откуда я мог звонить? Из аптеки? Так у нас провизор не пускал
гимназистов к телефону.

- Сказал бы ему, что доктора вызываешь. Или еще что-нибудь. Придумал
бы. В конце концов, сказал бы ребятам. Ты - своим, она - своим. Вместе
придумали бы.

- Мы были одни. Одни в равнодушном мире.

- А ты пробовал?

- Что?

- Повоевать.

- Нас этому не учили, - вздохнул я.

Володька тоже вздохнул.

- Столько ошибок!

- Много, верно.

- Первая твоя ошибка - Сашко. Непростительная.

Я промолчал.

- Конечно, непростительная. Мог бы узнать, что он эсер.

- А я не знал, что эсер - это плохо.