давно провалившаяся, обреченная на провал и здесь, потому что цель у обоих
одна и та же - реставрация прошлого. С фон Тадденом роднит Мердока и
политическая одержимость, почти фанатизм, желание действительно вернуть
"золотой век", несомненный опыт искусного оратора и политического
авантюриста. Есть в нем и черты главарей мафии: сметливый, подлый ум,
дерзость и расчетливость игрока, жажда власти.
Только одного не понимаю: ты же все равно обманешь Мердока.
Мы вообще не знаем Города. Что здесь осталось, что родилось и что выросло.
Вот и начнем изучать. Я - сверху, ты - снизу.
промышленности, ни пролетариата. Рассказ Стила неполон. Пролетариат есть,
но достаточно ли он вырос? Есть ли у него настоящие вожди?
капитализм, социализм.
не хочет рисковать. Проводить время с Минни куда интереснее. Но сделать -
все сделает. Поэтому я умолкаю.
- вдруг спрашивает Мартин, круто переменив тему разговора.
и никого не найдет. Мердока же вообще даже упоминать не будут.
открыли и вносили туда ящики. Я и спросил: что это?
Финна".
7. ГОРОД ШЕСТИДЕСЯТОГО ГОДА
городком как следует и не познакомились. То, что увидели, проезжая по
улицам, казалось чуточку посолиднее и побогаче, чем в Сильвервилле, -
меньше дощатых и бревенчатых хижин, дома каменные, из розового туфа, как у
нас в Армении, некоторые отделаны гранитом и кремовым песчаником. Вывески
ярче и крупнее. Добротно выглядела и гостиница "Веррье-отель" с колоннадой
у входа. Ее владелец Гастон Веррье, к которому мы направлялись по указанию
Стила, любезно предоставил нам комнаты в своей огромной квартире,
занимавшей весь первый этаж гостиницы. Веррье, толстенький, разбитной
француз с чисто выбритым лицом и аккуратно подстриженными седоватыми
бачками, владел рыболовными промыслами по берегу Реки. Мы видели их,
проезжая, - бараки и хижины, опрокинутые лодки на берегу и сети, натянутые
на кольях. Ему принадлежали и виноградники на склонах холмов, примыкавших
к городку с севера. Принял он нас гостеприимно и радушно, познакомил со
своим типично французским семейством, приказал отвести наших измученных
лошадей на конюшню, угостил обильным и сытным ужином. За ужином мы узнали,
что "все порядочное население города голосует за популистов". "Кого же вы
считаете непорядочными?" - спросил я как можно серьезнее, чтобы хозяин не
почувствовал скрытой иронии. "Рыбаков-поденщиков, - охотно пояснил он, -
тех, кого нанимаешь на ловлю. Ненадежные люди". - "А они за кого
голосуют?" - поинтересовался я. "Ни за кого, - пожал плечами Веррье, -
индифферентны. Их мог бы купить Мердок, да у него, к счастью, и партии
нет". - "А трудовики?" - "Заводов здесь нет - нет у трудовиков здесь и
базы, а приезжих агитаторов мы не любим, - сказал хозяин. - Мы, настоящие
популисты, не очень-то жалуем своих левых".
класса железной дороги Вудвилль - Город. Как не похоже было это
путешествие на первую нашу поездку в Город пятьдесят лет назад. Тогда -
запряженный шестеркой битюгов автобус, облупленный и запыленный, не
дилижанс, воспетый Андерсеном и Диккенсом, а именно земной автобус, без
мотора, который выбросили из-за отсутствия бензина, с рваными,
обтрепанными сиденьями, торчащими пружинами; пассажиры - несколько
запоздавших с загородной прогулки туристов, одетых совсем как земные парни
и девушки. Сейчас - роскошное купе железнодорожного вагона, пассажиры в
цветных сюртуках и длинных бархатных и кружевных платьях, толстые свечи в
медных подсвечниках, старомодные саквояжи и кофры, обед, принесенный
вышколенным официантом из вагона-ресторана, и медленно плывущие пейзажи за
окном - то лиственный лес, то газон на фермах, то коровы на лугах, то
редкие трубы заводов, поближе к Городу. Так, должно быть, ездили в Южной
Германии или Швейцарии в восьмидесятых годах прошлого века.
встрече с Городом. Что живо, что умерло, что изменилось? Не изменилась
каменная брусчатка у заставы и утрамбованная сухая глина в примыкающих
переулочках. Сохранилась центральная, немощеная, с рыхлой землей дорожка
посреди улицы - по ней, как и раньше, скакали верховые: курьеры, порученцы
государственных и частных контор, конные полицейские и просто любители
верховой езды. Остались и велорикши. Появились легкие ландо и фиакры, а
проще говоря, двухместные и четырехместные кареты и коляски на литых и
дутых шинах, как у московских лихачей в дореволюционные годы. Я увидел и
конку - легкий, открытый со всех сторон вагон, запряженный четверкой
лошадей, тащивших его довольно быстро по врезанным в камень рельсам.
Начинался Город тогда - полстолетия назад - с ободранных автобусов,
поставленных на сваи ушедшими на пенсию полицейскими, и "бидонвиллей" -
самодельных хижин из пустых бидонов, канистр и ящиков, а сейчас началом
его стал вокзал. Выстроенный, вероятно, лет двадцать назад, ныне он
постарел, облупился, но для меня он был неким новым явлением,
преобразовавшим въезд в Город. Отсюда расходились длинные серые заборы,
почерневшие от дыма и гари приземистые заводские корпуса и высокие
каменные трубы, извергавшие в ясное прежде небо облака черной копоти.
взмахивал плетеным бичом, странно напоминающим удочку. Чем глубже
проникали мы на территорию Города, едва уловимые изменения становились для
меня все ярче и разительнее. На улицах стало как бы просторнее и тише: мне
объяснили потом, что почти половина или по меньшей мере треть городского
населения - в большинстве одинокие мужчины и жаждущая романтики молодежь -
покинула Город в поисках счастья на необжитых землях. Любопытные
последствия этой миграции я узнал позже, пока же удивляло отсутствие
привычной уличной толкотни, памятной мне по совместным нашим хождениям по
здешним улицам пятьдесят лет назад. Удивляло обилие магазинов и
всевозможных частных контор. Вовсю шла частная торговля и торговлишка, как
в любом земном городе, куда еще не докатились чудеса супермаркетов и
универсамов. Большие магазины и крохотные лавчонки, ларьки и киоски
попадались буквально на каждом шагу. Девятнадцатый век, как и в
Сильвервилле, соседствовал с двадцатым. В центре высились электрические
фонари, и гирлянды лампочек украшали входы кинотеатров и кафешантанов - я
употребляю именно это слово, потому что увидел его над застекленным входом
в дом, по фасаду которого даже днем бежали электрические буквы. Судя по
всему, и кинотеатры, и этот, видимо, самый модный в Городе кафешантан с
мопассановским названием "Фоли-Бержер" имели достаточно средств для того,
чтобы позволить себе электрическую рекламу. Что показывали в кинотеатрах -
немые или звуковые фильмы, - я еще не знал, только позже мне стало
известно, что до звукового кино здешний прогресс еще не добрался и
маленькие городские киношки обходились Глупышкиным и Верой Холодной на
местный лад. По когда-то лесистым, а теперь наголо "обритым" горным
склонам, продолжавшим Город, рассыпались в беспорядке улиц и переулков уже
не самодельные бревенчатые хижины, а каменные хоромы богачей, окруженные
садами. Город, несомненно, разбогател, подравнялся, и удивлявшая прежде в
нем "склеенность" американского и французского провинциальных пейзажей
стала как-то менее заметной, не бросающейся в глаза.
него и пятьдесят лет назад. Те же тяжелые плюшевые портьеры, старинные
канделябры, пузатая мебель, которую на Земле увидишь лишь на аукционах или
в музеях. Только вместо фотографий Города и афиш, украшавших когда-то
стены холла, теперь висели картины. Свечи в канделябрах были прежние -
восковые, но люстра уже светила электрическими лампами. Отель, видимо, был
настолько преуспевающий, что мог тоже позволить себе и электрическое
освещение, и телефон, правда, не в комнатах, а только у стойки похожего на
директора банка портье.
отсутствием Стила, неожиданно уехавшего в Ойлер для встречи с будущими
своими избирателями и не успевшего даже познакомить меня с обязанностями
советника канцелярии, я уже вжился в тихий отельный быт, привык к
некрикливым темным краскам, бесшумной поступи слуг, к угрюмой
неразговорчивости коридорных и чинной клубной обстановке бара. Отель
наполовину пуст - говорят, из-за летних сенатских каникул, и я часами