Чтение 10–й страницы книги ~Небеса ликуют~

Перечитав, я спрятал письмо и задумался. "Темные стены скрывают страсть". А также безграмотность. "Стимнеет", да еще со "староны"!

Впрочем, комедианты не отличаются любовью к орфографии.

Тем более комедиантки.

Комедиантки в белом платье под темной мантильей.

* * *

- Итак, друг мой, это любовь, - уверенно констатировал дю Бартас. - Как я вам завидую! За это надо немедленно выпить!

Отказываться не имело смысла. После сырого подземелья я до сих пор не мог согреться.

Вдохновленный очередным кубком, славный шевалье принялся рассказывать о какой-то графине, которая в угаре страсти подстерегала беднягу пикардийца за каждым углом. Я невольно позавидовал простой душе дю Бартаса. Маркиза Мисирилли хоронят завтра. Сегодня утром в храме Святой Инессы отпевали синьора Гримальди. Его отвезут в Пизу, откуда несчастный родом.

Шевалье уже все забыл.

Напрасно!

- Но только ничего не обещайте ей, мой дорогой друг! Эти тигрицы так и норовят сожрать нас с башмаками! Вот... Он об этом написал, слушайте!

В его руках оказался знакомый затрепанный томик. Я вздохнул. Сонеты,
перемежаемые песней про марсельский вояж Бурбона, сыпались из дю Бартаса, словно сор из мешка.

- Вот... "Прости, что я так холоден с тобой...". А, это вы уже знаете! Тогда это...

Последний кубок оказался явно лишним. Томик выпал из рук, шевалье с трудом поднял его, расправил страницу.

Меня любить - ведь это сущий ад:

Принять мои ошибки и сомненья И от самой себя не знать спасенья, Испив моих противоречий яд... Далекая моя, кинь трезвый взгляд!..

Последняя строчка прозвучала пророчеством. Книга вновь скользнула на пол, шевалье недоуменно моргнул, махнул ладонью:

- Вот я и говорю... Трезвый... взгляд...

Достойный пикардиец оказался прав и на этот раз. Трезвый взгляд нам обоим не помешает. Ему - как проспится, а мне сейчас - пока еще не стемнело.

* * *

Как назло, вечер оказался совершенно свободен. Все, что я мог прочитать в Среднем Крыле, уже прочитано, сьер Гарсиласио видит приятные сны, славный дю Бартас составляет ему компанию...

Письмо лежало на столе. Я не стал отдирать ключ от бумаги. In соrроrа все это смотрелось лучше.

Прекрасная синьора желает заполучить на ночь попа.

Комедия, да и только!

Поп прячется в сундуке. Арлекин с мушкетом рыщет по комнате, а Коломбина...

Стоп!

Почему я подумал о Франческе?

Я-не великий знаток душ, тем более женских, однако театр учит многому. "Темные стены скрывают страсть". Что за чушь! Разве она могла написать такое?

Я прочитал письмо несколько раз - ее голосом. Не получалось. Никак! Да и не стала бы Коломбина писать писем!

Но ведь я ее почти не знаю! И, кроме того, в Риме больше некому слать мне письма, написанные аккуратным женским почерком да еще с грамматическими ошибками. После той, утренней встречи мы так и не виделись. Правда, коридорный говорил, что какая-то девушка заходила, спрашивала обо мне...

Ключ притягивал - красивая ажурная загадка. Меня еще ни разу не приглашали на ночные свидания. Об этом приходилось лишь читать - тайком, прячась от наставников. Плащ - на глаза, скрип ступеней, жаркие объятия на кровати с тяжелым пыльным балдахином...

Нет, не зря я не хотел принимать сан! Развратный поп - не просто смешно.

Противно!

Но с другой стороны...

Ох, уж эта другая сторона! Не согрешишь - не покаешься, не покаешься - не спасешься.

И вразумить меня некому: тихим словом, а еще лучше - кулаком по шее.

Совесть, как известно, самый лучший друг. С ней всегда можно помириться. В конце концов, в прогулке по вечернему городу нет греха, а если ноги случайно, совсем случайно, занесут меня к Рыбному рынку...

Я протянул руку к письму - и тут же услыхал стук в дверь.

Кажется, меня все-таки вразумили.

- Поправьте воротник!

Голос служки звучал так, словно мне предлагалось положить голову на плаху. Я неуверенно поднес пальцы к гладкому атласному сукну, покосился на зеркало.

- Так годится?

Обреченный вздох был ответом. Служка покачал головой и взялся за дело сам. Я почувствовал, как мне сдавливают горло.

- Его Высокопреосвященство не терпит неопрятности! Огрызнуться я не мог - воротник впился в кожу, мешая дышать. Служка между тем схватил платяную щетку и занялся сутаной.

- Вот так лучше!

Лучше? Я вновь взглянул в зеркало - мутное, с пузырьками воздуха под потускневшей от времени амальгамой.

И увидел попа.

Гнусного попа в фиолетовой сутане с белым отложным воротником, так и просящегося на протестантский плакат "Бей папистов!". То, что сутана, новая, но с чужого плеча, была маловата, еще более портило настроение.

Илочечонк, сын ягуара, недолюбливал священников. Лучше бы ему не смотреться в зеркало!

- Налево и вперед!

В голосе служки слышался железный лязг. Я еле удержался, чтобы не опустить руки по швам.

- И учтите: у Его Высокопреосвященства утром был приступ подагры.

Я так и не понял, хорошо это или плохо.

* * *

Вместо Франчески я пошел к Франческо.

Вместо темного алькова меня ждала мрачная пещера, в которой злым духом Анамембире таился тот, с которым менее всего хотелось встречаться. И действительно, что за радость видеться с непогребенным покойником?

Покойником, который пытался пережить живых.

Темный коридор, огромная дверь с давно не чищенной медной ручкой, оскаленная пасть химеры, готовая вцепиться в пальцы...

Там, за дверью, притаился мертвец - мертвец, не желающий умирать. Франческо Инголи, Его Высокопреосвященство кардинал Курии и глава Пропаганды.

Видит Бог, этой встрече я бы предпочел еще одну дуэль, но приглашение, мною полученное, было не из тех, от которых отказываются. Старик слишком известен, слишком знаменит.

О чем мы с ним будем говорить? О деле? Но все, что требуется, я уже согласовал - и с Генералом, и с мессером Бандино, протектором Республики.

Долгий противный скрип. Ручка двери обожгла руку.

- Заходите...

В его покоях было темно. Две свечи, розовые, с золотыми ободочками,
стыдливо роняли свет на сидевшую в кресле мумию.

Свечи явно выпадали из стиля.

- Ближе! Не стойте в дверях!

Я ожидал увидеть коршуна, на худой конец ворона, но из полутьмы на меня смотрела жаба. Старая жаба с обвислыми складками мертвенно-бледной кожи на том, что у людей именовалось лицом.

Худая перепончатая лапа медленно дернулась, приподнялась, застыла. На жабьем пальце странно смотрелся перстень с огромным красным камнем.

Его Высокопреосвященство изволил допустить гостя к руке.

Говорят, он никогда не был молодым. Во всяком случае, уже полвека назад Его Высокопреосвященство казался старым.

Он был стариком, когда сжигали Ноланца.

Его дряхлая трясущаяся рука подписывала приговор Галилею.

Старый мракобес был среди тех, кто требовал закрытия университетов и запрета типографий. И если бы только это!

- Повернитесь, пожалуйста, к свету! Левее, левее! Кажется, он тоже собирался поправлять мне воротник. Я ждал, стараясь не встретиться с ним взглядом. Опасно смотреть в мертвые, давно погасшие глаза, в которых нет ничего, кроме глухой бездонной пустоты.

- Вы слишком молоды, сын мой! Слишком! Молодость - это порок! Опасный порок, сын мой! Боюсь, вы не поймете...

Спорить я не стал. В этом смысле мессер Франческо Инголи был беспорочен.

Старая дряхлая жаба с Мертвой Рукой.

- Я призвал вас, сын мой, дабы лично взглянуть, насколько вы достойны порученной вам миссии. Это опасная миссия, но я хочу поговорить с вами о другом. Мне скоро умирать, сын мой, и я тревожусь! Очень тревожусь!

О Мертвой Руке я прочитал в старой книге по истории права. Давний германский обычай - Обычай Мертвой Руки. Все, к чему прикасался покойный, не имеющий родичей, отходит к синьору.

Рука Его Высокопреосвященства была поистине Мертвой. Но ее прикосновение было опаснее. Все, к чему он прикасался, обращалось в прах.

- Я наслышан о вас, сын мой! О вас и о том, что вы делали в Кастильских Индиях...

Мне бы удивиться. Пропаганда - Конгрегация Распространения Веры - занимается не Западом, а Востоком. Что за печаль Его Высокопреосвященству? Но я не удивился.

Он был против Гуаиры еще сорок лет назад, когда мы только-только договорились с Эрнандо Арисаса де Сааведра, наместником Его Католического Величества. И с тех пор не забывал тех, кто служил на болотистых берегах Парагвая. Старая жаба не любила воды, а посему ограничивалась письмами. И вот теперь выпал случай - подискутировать.

Я поймал его взгляд и еле удержался от усмешки. Его бы воля, диспут проходил бы аккурат в подвалах Святой Минервы.

- Да, наслышан - и давно хотел поговорить. На вас, насколько мне ведомо, возлагаются определенный надежды. Вам и таким, как вы, предстоит возглавить Церковь. И я очень опасаюсь этого...

Я по-прежнему смотрел в сторону. Его Высокопреосвященству виднее. Ему всегда было виднее. И когда он был протектором Японии, и когда курировал Богемию, и теперь, оказавшись по странному недосмотру покойного Папы Урбана во главе Пропаганды.

Японию мы потеряли. Уцелевшие христиане вынуждены топтать иконы в храмах Синто.

В Богемии, которой тоже коснулась Мертвая Рука, запылал пожар Тридцатилетней войны, уничтоживший католицизм в сердце Европы.

А по берегам Днепра уже третий год черными тенями мчатся татарские всадники в мохнатых шапках, призванные одними христианами против других.

Мертвая Рука никогда не ошибается!

- Мне ведомы ваши взгляды, сын мой! Ведомы! Ваши опасные, поистине еретические взгляды! Вы лично не виновны в этом, но то, чему вы служили, чрезвычайно опасно. Неужели вы не понимаете? Неужели вы не видите, куда идете?

Старая жаба сердилась, складки кожи подергивались, но я уже успокоился. Его время все-таки прошло. Для того и основано Общество - исцелять раны, нанесенные Церкви такими, как он.

- Мы оставляем вам самое ценное, что есть на свете, - нашу Святую Католическую Церковь. И я трепещу, представляя, что вы сотворите с нею! Вы скажете, что служите Церкви, но это ошибка! Вы служите страшной химере! Вы что, думаете перестроить мир по выдумкам вашего Мора? По замыслам проклятого еретика Колокольца? Неужели вам не ясно, что Церковь живет благодаря нерушимости общества!

Ах, вот оно в чем дело! Мессер Инголи собрался наставить дите неразумное, в пучине ереси пребывающее. Он уже несколько раз писал в Тринидад. Отец Мигель, читая послания Его Высокопреосвященства, только пожимал плечами, но от комментариев воздерживался.

Из уважения к сану.

- Стоит тронуть один камень в основании, и рухнет все! На что вы покусились? На социальный порядок? Вы думаете, что ваш Город Солнца - предтеча будущего?

Глухо стукнуло дерево. Жабья лапа нащупала клюку, худое тело в красной мантии дернулось, пытаясь приподняться.

- Вы двадцать лет служили в Гуаире. Неужели вы не поняли, что там затевается? Из-за вас, из-за таких, как вы. Церковь поссорилась с Королевством Испанским, любимым чадом и надеждой нашей. Но даже не это главное. То, что вы готовите для мира, страшно, поистине чудовищно! Разрушение всех основ, ниспровержение всего святого! Вы хуже бунтовщиков! Сын мой, одумайтесь!

* * *

И в этот миг я ощутил себя Мартином Лютером. Не Виттенбергским Папой, цедящим сквозь зубы хулу на Рим, а молодым горячим проповедником, еще верящим в свою великую миссию - спасти Церковь, не дать ей оступиться, обрушиться в пропасть.

Странно! Игнатий Лойола и Ересиарх - почти ровесники. Святой Игнатий трижды попадал в застенки Супремы, прежде чем его услышали.

Лютера тоже не услышали, но виттенбержец не стал ждать.

Темная комната исчезла, рассеялся сумрак, сменившийся яркими разноцветными лучами. Огромный собор, цветные стекла витражей, золото риз...

- Брат Адам! Согласен ли ты отречься от взглядов, кои Церковь признает ошибочными и еретическими? И я бы ответил...

- Я не убедил вас, сын мой?

Собор исчез, исчезли золотые ризы, сгинул льющийся из окон свет. Темная комната, жалкий старик, сгорбившийся в кресле, трясущаяся высохшая рука, сжимающая четки.

- Не убедили, Ваше Высокопреосвященство.

- Да, я знаю. Меня не слушают. Меня не хотят понять... В его голосе слышалась безнадежность. Внезапно мне стало его жаль. Но я одернул себя. Жалеть надо других, а не эту мумию. Это сейчас она безопасна.

- Вы считаете, что будущее за наукой, за этим вашим, прости Господи, просвещением. Но ведь наука без веры опасна, она становится бездуховной, поистине сатанинской! Сейчас нас, стариков, клянут за то, что мы запрещали Коперника. Боюсь, нас поймут слишком поздно. Знания - самое опасное оружие! А вы даже индейцев грамоте учите! Ведь учите? Перед встречей меня убедительно просили не спорить со стариком. Но что поделать?

- Учим. Пока только чтению, письму и счету.

- Но почему?!

Меня просили не спорить. Очень просили...

- Потому, что они люди. Господь сотворил людей равными.

- Нет! - Жабья лапка взметнулась вверх. - Это ересь! Ересь проклятого испанца Марианны, посмевшего писать о каких-то там "правах человека"! Ересь Колокольца, который хотел все у всех отнять и загнать людей в казармы!

...А также основал Конгрегацию, которой ныне и руководит Его Высокопреосвященство. Напомнить?..

- Вы считаете, что наше общество несправедливо, а что предлагаете взамен? Лишить достойных людей собственности? Ввести всеобщее рабство? И это, по-вашему Град Божий?

Это я уже слышал. И не раз. Такие, как мессер Инголи, до сих пор считают, что мы живем во времена Меровингов. А господа протестанты уже возводят свой Град - страшный Град Золотого Тельца, где овцы едят людей, а люди становятся хуже

волков.

На берегах Парагвая мы не спорим. Мы делаем дело. Мы строим Новый Мир. Тот, о котором мечтали Платон и Фома Мор. Тот, который возвел в своем "Городе Солнца" Фома Колоколец. И сейчас я, скромный сын Грядущего, смотрел в глаза Прошлому. В пустые блеклые глаза, подернутые красной паутинкой.

- Вы читали стихи Лютера, сын мой? Я невольно вздрогнул. Выходит, он тоже подумал о Ересиархе?

- Читал, Ваше...

- Тогда вы должны помнить. "Пусть дьяволы заполнят свет, оскалив мерзостные пасти..".

- "...В сердцах у нас сомнений нет - мы завоюем людям счастье!" - не без удовольствия закончил я.

Мы с мессером Инголи читаем Лютера! Дивны дела твои, Господи!

- "Сомнений нет" - вот что страшно. Страшно, когда у таких, как вы, нет сомнений...

Я вовремя вспомнил, что передо мною - дряхлый старик. Разве эта жаба сомневалась, когда судили Галилея? Его воля - и на Саmро di Fiore запылал бы еще один костер.

- Ладно, сын мой! Я, кажется, на вас накричал... И вновь я с трудом удержался от усмешки. Интересно, перед Галилеем он тоже извинялся?

- Тяжело видеть лучших сынов Общества Иисуса, озабоченных новыми кандалами для человечества. Как будто старых мало! Испанцы жалуются, что вы принимаете у себя беглых рабов. Знаете, я не завидую этим рабам...

Взгляд потух, рука с четками бессильно опустилась на темный подлокотник. Его Высокопреосвященство изволил выговориться. Для того, похоже, и позвали.

- Надеюсь, вы найдете братьев Алессо и Паоло. Мой вам совет - держитесь подальше от этих безумцев. Если Господь прибрал их к себе - уничтожьте все, над чем они трудились. Это не Божья работа.

Мне бы вновь удивиться. Даже обидеться за неведомых мне братьев. Но я не удивился и не обиделся.

Я испугался.

Испугался - потому что поверил этой старой жабе. Почти поверил...

- Подойдите к свету, сын мой, я же вас просил... Голос, и без того немелодичный, не прозвучал - проскрипел. Я шагнул влево, к ближайшей свече. Что он думает разглядеть? Складки на сутане?

- Вы молоды! Вы слишком молоды, сын мой!.. Говорят, вы играете на гитаре?

- Что?! Простите, Ваше Высокопреосвященство, я, кажется...

В этот вечер мне все-таки довелось удивиться.

- Гитаре! - В скрипе мне почудилось раздражение и странная неуверенность. - Я слышал, вы играете...

- Да, - не выдержал я. - И, говорят, прилично. Надеюсь, хоть это не грех?

Сказал - и испугался. Жабья кожа вздулась, пошла волнами, холодным бешенством сверкнули пустые глаза.

- Вы!.. Мальчишка! Еретик! Я запрещаю вам! Запрещаю! Клирик не должен играть на гитаре! Вы слышите? Я Приказываю вам не брать с собой гитару! Приказываю! Вы обязаны повиноваться!..

Дернулся, булькнул, замолчал.

Складки вялой кожи в последний раз вздрогнули...

* * *