Чтение 10–й страницы книги ~Первый год Республики~

Впрочем, какая бы задача ни была на меня возложена, по ревностному
исполнению ея, Ваше Высокопревосходительство, убедитесь в том, что на
слово мое можно положиться..."

Шелестя на ходу полами потрепанной рясы, небрежно благословив
вытянувшихся караульных, прошел по коридору отец Даниил, в миру Кейзер,
протопресвитер Управы Военной, - и застыл у дверей; уж замок звякнул,
втянув язычок, а все никак не мог заставить себя шагнуть через порог.

Не увидел - ощутил недоумение унтера; впрочем, что сей унтер? - тут же
и забыл о нем. Всего лишь шаг один сделать... но бунтует душа, нет силы на
встречу, а нужно, нужно! Сжал мертвою хваткой наперсный, чеканного серебра
крест, ссутулился, напрягся, призывая в помощь себе спокойную кровь
немцев-Кейзеров, предков давних, чьи уж и косточки в земле российской не
одним урожаем взошли. Ах, кровь немецкая, кровь холодная... как бываешь
надобна ты порой! - но как же сохранить медленный ток твой, родившись под
русскими березами?

Знал это за собою: уму не покоряющееся, бешеное московское "авось!";
так в детстве ухал с горы, почитай - с откоса, на хлипких салазках; так и
тогда грянуло, когда в день декабрьский, незабвенный, ворвался в избу,
матушку с детьми мало не насмерть перепугав, подполковник полка
Черниговского Муравьев-Апостол: "Отче! прошу вас! благословить дело наше!
вдохновить войско русское, вставшее на тирана за Конституцию!"; уж какое
там - Конституция?! - никогда и не думывал о ней, а - лишь единое и
выдавил, переча: "Как семью бросить?!"... но знал уж в тот миг, что сия
отговорка пуста; словно завертело сердце сияющим восторгом от блеска глаз
подполковниковых - и в сапоги! в рясу! на плац! - след в след по свежей
пороше; а там уж: роты солдатские, застывшие под мелкою морозной крошкой,
пар над усами, расхристанные офицерские шарфы - и свой, но незнакомый
голос: "Для чего Бог создал человека? Для того, чтоб он в него веровал,
был свободен и счастлив! Что значит быть свободным и счастливым? Без
свободы нет счастья... Отчего же народ и русское воинство несчастны?
Оттого что цари похитили у них свободу. Стало быть, цари поступают вопреки
воле Божьей? Да! Христос сказал: не можете Богу работать и мамоне,
оттого-то русский народ и русское воинство страдают... Что же святой закон
наш повелевает делать русскому народу и воинству? Раскаяться в долгом
раболепии и, ополчась против тиранства и нечестия, поклясться: да будет
всем един царь на небеси и на земли Иисус Христос! Что может удержать от
исполнения святого сего подвига? Ничто..."

И, читая, не слышал, не слушал осторожного шепота испуганной крови
немецкой; иное слышал с восторгом: "Вот оно!"; что? - важно ли? Воля! И
подвиг!

Авось!

"Стало быть, Бог не любит царей? Нет, они прокляты..."

А далее: топот ног о морозную землю от Мотовилихи до самого Киева;
грохочущий январь; ревущий февраль; победный март! - и звонный благовест
Софии, и Сергей Иваныч, уж в чине Верховного, принимает причастье из рук
отца Даниила...

Опомнился внезапно: унтер коснулся плеча. Судорожно вздохнул;
притронулся к двери. Увы! не помогут, не поддержат предки; но и чаши сей
не миновать; лишь одна мысль обожгла, когда уже, затаив дыхание,
переступал порог: крест! можно ль подобное творить, креста не сняв?

И с порога же, едва ли не криком, ошеломляя то ли себя самого, то ли
вскинувшегося на узкой постели узника:

- Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа благословляю тя, воин и страдалец
российский, прощаю и разрешаю прегрешенья твои вольные и невольные!

Намеренно так сделал; чтобы самому не надломиться, должно было тотчас,
войдя, оглушить Волконского надеждою. Так и сталось. С постели донеслось
всхлипом:

- Отче!

И вот уж - как был, в дезабилье, на коленях генерал. Сухие губы
касаются пастырской руки; а вот и капля горячая соскользнула с ресницы.
Какие глаза! - покрасневшие, иссушенные мукой нестерпимой, и все же тлеет
в них отчаянное: что, конец терзанью? настало ли торжество истины?!

Сия жалкая надежда и укрепила дрожащую душу священника; сверху вниз
глядя, осознал: и этот страдалец лишь частица ничтожная мира сего, мир же
- смертей, а Бог беспределен! и все сущее не без воли Его...

Слегка, едва уловимо, погладил русую с проседью голову генерала;
вымолвил укоризненно:

- Будет, Сергей Григорьич; встаньте же...

Пока одевался Волконский, уселся в кресло, подобрав рясу. Деликатно
отвел глаза к киоту. Поправил складки подола. И снова - на образа, будто
ища ответа: где то слово, что станет ключом к беседе? паки и паки такой
ключик необходим, ибо не только чужая душа на замке, но и своя - потемки.

И, словно подсказкой, слово приходит:

- Письмо ваше Верховным Правителем читано. Сразу же скажу, что в
искренности вашей и невинности Сергей Иваныч никаких сомнений не имеет...

Боже, как горячечно полыхнул взгляд!

- ...и, больше того, передать просил, что как был вам другом и
доброжелателем, таковым и впредь неизменно остается.

Не в силах видеть исступленной радости на усталом лице узника, отец
Даниил прикрывает глаза; словно и не бывалый воин перед ним, но юнкер,
собою не владеющий; впрочем, что ж! - ведь не жизнь даже воскрешают
Волконскому негромкие слова, но большее: честь и доброе имя...

- Сергей Григорьич! - мягко, словно в исповедальне. - Помимо сообщенья
сего, есть у меня к вам разговор весьма деликатного свойства. Позволите
ли?

- Отчего ж?.. извольте, отец Даниил!

Вот и интерес в миг тому неживых очах; ах, надежда! - как же велика
сила пламени твоего...

- Не сомневаюсь: ждете от меня, Сергей Григорьич, из(r)яснения причины
бедствий ваших. Во благовремении не скрою; но вначале скажите: доводилось
ли вам слыхивать хоть нечто о "младороссах"?

- Увы, отче...

- Не удивляюсь! Армия ваша, будучи на фронтах передовых, не могла,
слава Господу, быть затронута сей заразою; зараза же опасна и жестока, тем
паче что истекает не из побуждений гнусных, но из превратно понятого
разумения о пользе Отечества... Сухинова помните ли?

- Всенепременно.

- Идея Ивана Иваныча об обращении к черни, пользу принеся, как ведомо
вам, генерал, худшей бедой обернулась; ныне же некие юные обер-офицеры
вознамерились ея вновь оживить и власть всю мужицкому сословию передать,
как некогда вечу либо кругу казацкому; такоже и армию регулярную ратью
всемужицкой заменить...

Единым духом высказал тираду и - замолк многозначительно, глядя, как
супит негустые брови Волконский. Кивнул.

- Именно так, милый мой, бесценный Сергей Григорьич, именно так, не
иначе: нашу власть, власть народную, мечтают дерзостно на власть мужичью
заменить, что есть путь ко всякой власти ниспровержению; судьба
сухиновская ничему сих юнцов неоперившихся не научила, ибо мыслить по
младости лет не приучены. Такоже и французские уроки впрок не пошли...

И еще добавил взволнованно:

- Не Европа мы, Сергей Григорьич, не Франция, не Британия тем боле;
парламентам не обучены! Единым скачком все преодолеть? - к горькой беде
сия попытка ведет. Лишь в армии, в строгой мудрости власти ея залог
будущих обустроений. Верно ли?

Волконский кивнул. Так и есть; не раз сие обсуждалось. Темен мужик,
страшен бунт черни. Лишь армия! она одна! - и чрез нее просвещенье толпы;
поголовное призванье, сокращенье срока рекрутского - и обучение по системе
ланкастерской, чтоб каждый грамотный высветлил разум неграмотному. И лишь
лет через двадцать, ежели не более...

- Сии же поручики да прапорщики, себя "младороссами" поименовавшие,
ныне страшны! Пропагандою своею допрежь всего; солдаты старые к тем
бредням не склонны, однако ж сколь их в битвах пало! - а новые рекруты о
казацких свободах не забыли, слушать готовы, да и слушают, и на ус
мотают... далеко ли до бунта? И что делать с ними прикажете?

- Из армии гнать безжалостно! - твердо ответил Волконский.

- Ан нет! - почти что вскрикнул священник. - Главарей известных
прогнав, сразу не искоренить: неведомо, сколь глубоки корни ею пущены! И
сверх сего: каков предлог изгнанья? Не зачитывать же пред строем вчерашних
поселян обвиненья в стремлении вольности казачьи восстановить!

- Тогда...

- Прошу, продолжайте! продолжайте! Бесценны для Верховного мнения ваши
на сей предмет!

- Измыслить иную вину; ее и войскам об(r)явить, дабы усомнились в
честности помыслов сих юнцов...

С ясно ощущаемым трудом далось Волконскому сказанное; впервые в жизни
понял: ложь хоть и скверна, а без нее порою не обойтись. И то: мальчишки!
сопляки! мужичий бунт возжечь желают, о следствиях не мысля. Как такое
назвать? Искоренить без жалости! - иначе нельзя. Иначе - пугачевщина, с
кровью, с грязью; разгул скопищ, армии развал... и гибель России.

- Но, Сергей Григорьич! - священнический перст поднялся и замер. - Вине
той надлежит быть страшною, дабы от самих имен бунтарских отшатнуть всякое
нижних чинов сочувствие...

Сбился; не сумел все же высказать последнего, страшного слова. Но хоть
и занялось вполне утро за дырчатыми жалюзи, а словно потускнело в нумере.
Избегая взглянуть друг на друга, уставились на образа. И - пугливо отвели
взгляд, ощутив на темных ликах омерзение. Беззвучно согласились в подлом.
Оба, как в(r)явь, одновременно - представили: плац, и солдатская шеренга,
ружья вскинувшая, и неровный, смятенный ряд обреченных; юные изумленные