Чтение 10–й страницы книги ~Винсент Ван Гон~

Мы выпили, и он осмотрелся.

- Интересно, кто придумал сделать здесь эти красные стены. Комната

кроваво-красная и глухо-желтая с зеленым биллиардом посредине.

Получается столкновение наиболее далеких друг от друга оттенков. Иногда

мне кажется, что тут можно сойти с ума или совершить преступление... В

человеке намешано так много, хотелось бы все это выразить, передать, но

теперь я боюсь, что не успею. Ваш дядя знает, как существуют

непризнанные художники в Париже. Я нажил там неврастению. Страшная

штука плохое здоровье. Из-за него я не восстаю больше против

установленного порядка. И не потому, что смирился - просто сознаю, что

болен, что нет сил, и они уже больше не придут.

Я расплатился за вино, мы встали и, разговаривая, прошли через город к

полям. Дорогой он сказал, что уже отправил письмо и что, если оно

застанет брата на месте, посылка с картиной прибудет через шесть дней.

Солнце спускалось, перед нами было море пшеницы, а справа зеленели сады.

- Конечно, сейчас мне прекрасно работать, - сказал Ван Гог - Это все

благодаря брату. Никогда раньше я не жил в таких условиях, и если

ничего не добьюсь, это будет только моей виной. Здесь удивительно

красивая природа. Посмотрите, как сияет небосвод... И этот

зеленовато-желтый дождь солнечных лучей, который струится и струится

сверху на все... А кипарисы с олеандрами какие-то буйнопомешанные.

Особенно в олеандрах немыслимо закручена каждая веточка и группы ветвей

тоже. У меня два раза было, что, выбравшись на этюды, я терял сознание

от нестерпимой красоты.

Ван Гог позволил себе отдохнуть в тот вечер, мы еще долго бродили.

Часто он совсем забывал о моем присутствии, затем, вспомнив, обращался

ко мне с каким-нибудь малозначительным замечанием, задавал вопрос и не

выслушивал ответа, углубляясь в себя.

Вообще, в нем была теперь какая-то отрывистая гордость, чуть

презрительная и разочарованная. Как будто он знал себе цену, но потерял

надежду убедить мир в чем-нибудь. Тогда в Хогевене Ван Гог не был

уверен, что его произведения хороши, но полагал, что упорный труд

позволит ему добиться успеха. В Арле стало наоборот. Он твердо знал,

что стал настоящим художником, но уже не верил, что его когда-нибудь

признают.

Правда, получив от меня крупную по тем временам сумму, он начал

оттаивать и меняться удивительно быстро. Купил себе кровать, правда, не

за семьсот, а подешевле, за четыреста франков. Нанял женщину, которая

стала готовить ему. И продолжал работать с ожесточением, какого я

отродясь не видел. С утра ящик с красками - в одну руку, подрамник - в

другую, мольберт - за спину, и на этюды. А в комнате его можно было

увидеть только с палитрой и кистями, как будто он не спал, не ел никогда.

Посылка от брата, между тем, все не шла. Мне оставалось только ждать,

от скуки я несколько раз увязывался с Ван Гогом в его походы. Исподволь

я начал ему симпатизировать, мне хотелось исправить некоторые уж

слишком очевидные недостатки в его манере писать. Но из этого ничего не

вышло.

Однажды, например, я сказал, что роща на заднем плане этого этюда вовсе

не такова по цвету, какой он ее сделал, и что никто никогда не видел

таких, как у него, завинченных деревьев и завинченных облаков.

Он спросил, выпадает ли роща из общего фона того, что он делает. Когда

я признал, что из его фона не выпадает, он объяснил:

- Начинаешь с безнадежных попыток подражать природе, все идет у тебя

вкось и вкривь. Однако наступает момент, когда ты уже спокойно творишь,

исходя из собственной палитры, а природа послушно следует за тобой...

Наконец, на исходе второй недели, когда я уже начал дрожать, Ван Гога

разыскал посланный с почты мальчик. Пять сотен франков были

присоединены к первым полутора тысячам, и вечером мы отправились в

"Сирену". Ван Гог был очень оживлен, показал мне письма от Гогена,

сказал, что ожидает его теперь в Арль. Он спросил, нет ли среди

знакомых дяди такого человека, который тоже заинтересовался бы

произведениями импрессионистов. Я ответил, что это не исключено, и

глаза его зажглись. Он заговорил о том, что, если бы удавалось

продавать хотя бы по три картины в год, он мог бы обеспечить не только

себя - ему лично не надо так много, - но и снять маленький дом, где

найдут приют и другие бедствующие художники, которые нередко от нищеты

кончают с собой или попадают в сумасшедший дом. Планы роились, дошло до

того, что будет открыта собственная небольшая галерея в Париже, которой

может руководить Теодор, что торговля картинами будет вырвана из рук

коммерсантов и подлинное искусство начнет распространяться в народе.

Мы осушили три бутылки дрянного вина, ресторан уже опустел, хозяин

сонно поглядывал на нас, опрокидывая стулья на столики. Ван Гог умолк,

вгляделся мне в лицо и тихо-тихо спросил:

- Скажите, а это правда?

- Что именно?

Он сделал жест, обводя зал, где половина газовых рожков была уже погашена.

- То, что сейчас происходит... Вы появились так внезапно. Ваш приезд

так неожидан и так выпадает из всего, что было до сих пор. Мне сейчас

вдруг показалось, что деньги, полученные от вас, могут неожиданно

исчезнуть, и все останется, как прежде... Понимаете, конечно, я не

великий художник, у меня не было возможности учиться рисовать и не

хватало таланта. Но с другой стороны, вряд ли есть еще человек на

земле, кто до такой степени не имел бы ничего, кроме искусства. Я не

помню спокойного дня в своей жизни. Дня, чтоб меня не мучили угрызения

совести перед братом, на плечах которого я повис тяжкой ношей, чтоб

меня не терзал голод либо необходимость платить за жилье, невозможность

купить красок или нанять натурщика. Ведь не может быть, чтоб такая

преданность ничего не стоила и никем не была оценена?

Черт возьми! Вы знаете, он оказался настоящим провидцем. Деньги,

полученные им от меня, действительно исчезли, все стало, как прежде,

потому что мне пришлось третий раз снять Петлю.

Но по порядку. Я вернулся из Арля в Париж 25-го, в тот же вечер я

пришел на место вызова и благополучно вынырнул к себе. Опять

всевозможные ванны, массажи. Заглядываю в "Письма", там все в порядке.

Перелистываю монографию о Ван Гоге, убеждаюсь, что тут тоже появились

изменения. Сказано, что в июне 1888 года в Арль приехал молодой

иностранец, купил у художника две картины и несколько рисунков, след

которых, к несчастью, с тех пор затерян. С "рисунками" исследователь

ошибся. Я забыл вам сказать, что в последний вечер Ван Гог набросал мой

портрет карандашом, который тут же отдал мне. И все.

Забираю я, одним словом, "Сеятеля" и "Цыганские повозки", кладу в папку

рисунки и отправляюсь в тот первый салон. Что же вы думаете? Уже через

полчаса я мчался в Институт. Мчался, как если бы за мной целым взводом

гнались полицейские на мотоциклах.

Понимаете, пришел и попадаю на усатого старика. Он берет картины и

рисунок, вертит, нюхает, чуть ли не пробует на зуб. Я тем временем

повествую о древнем чердаке. Он кивает, да-да, мол, все верно, картины

упоминаются, в письмах есть подробные описания каждой. Говорит, что сам

всю жизнь посвятил изучению творчества Ван Гога и не может не признать,

что рука его. Потом берет "Цыганские повозки" - не "Сеятеля", а именно

"Повозки",-нажимает кнопку в стене. Шкаф с книгами отъезжает в сторону,

открывается ниша, в которой аппарат, определяющий время изготовления

того или иного произведения искусства. Лучи, углеродный или там другой

анализ.

Представьте себе, на экране возникает надпись: "Порядок-до 100 дней".

Как вам это нравится? Сто дней, то есть три месяца с того момента,

когда краски положены на холст. Оно, в общем, и соответствует

действительности, поскольку "Цыганские павозки" Ван Гог написал за два

с половиной месяца до моего приезда к нему. Но я перенес вещь сразу

через нулевое время, и краски в самом деле старились из-за этого не сто

лет, а только сто дней.

Насчет "Сеятеля" же старик говорит, что наиболее пастозные места вообще

не высохли и липнут. Но при этом он, видите ли, не сомневается в

подлинности, а что касается портрета, то изображен, несомненно, я. И

смотрит на меня, спрашивая взглядом, как это все понимать.