Чтение 10–й страницы книги ~Бегство в Египет~

- Ты чего?

Она не ответила, повела своим черепашьим носом и внимательно оглядела
сквер. Я тоже повторил ее взгляд, но интересного ничего не заметил.
Выгоревшие на солнце скамейки, ясени, топольки, вал облетевших листьев -
обычный осенний вид.

Человек Лодыгин дышал через свернутый в трубочку тополиный лист.
Телескоп был замаскирован под простое березовое полено, а чтобы не
отсвечивал окуляр, сверху, на кучу листьев были набросаны донышки от битых
бутылок.

Единственное, чем он не мог управлять, - это ветром. Хорошо, что
прогноз был тихий, ветер без порывов, умеренный, а судя по вялым тучкам,
дождик капать не собирался.

Земля была сырая и теплая, и, чтобы не разморило в тепле, он выбрал
себе место пожестче, с колючками пожухлой травы и с точками муравьиных
норок.

Объект топтался на остановке; сглатывая тополиную горечь, человек
Лодыгин осторожно прибавил резкости и на слух определил время.

Пока все шло как по-писаному. Объект крутил головой и продолжал
топтаться на остановке.

Человек Лодыгин подумал, а не выкурить ли ему папиросу - если тихо
курить в рукав, то дым уйдет под одежду и разжижится в лабиринтах складок.

Он осторожно переместил дыхательное устройство вбок и на его место
пристроил белую палочку папиросы. Прикурил от фронтовой зажигалки,
улыбнулся - сделалось хорошо.

И тут объект повел себя не по правилам. Обернулся в сторону сквера и
подозрительно навострил взгляд.

Человек Лодыгин насторожился. Такой оборот дела его не устраивал.
Так, подумал он, разгоняя маховик мысли. Для начала надо объект отвлечь. И
выдохнул через тополиную трубочку маленькую серебряную горошину.

Та сделала в воздухе полукруг и точно над остановкой раскрылся белый
куполок парашюта, а под ним на коротких стропах закачался маленький
игрушечный человек в серебряном шлеме летчика.

На лицо он был вылитый космонавт Гагарин, хотя об этом первопроходце
космоса мир узнает только через полгода. А сейчас это была легкая
качающаяся фигурка, спускающаяся с небес на землю.

Я смотрел, как она кружится над проспектом, забыв обо всем на свете.
Летчик мне улыбался, он махал мне ладошкой из целлулоида и шевелил
целлулоидными губами.

И когда до моей руки ему оставалось совсем немного, в воздухе что-то
произошло. На лицо летчика набежала тень, он скорчился, ноги подтянул к
животу, в нем хрустнула невидимая пружина. И вдруг вместо маленького
парашютиста в воздухе запели осколки, замелькали винтики и пружины и
ударило горелой пластмассой.

Парашют вспыхнул и превратился в дым. Руку обдало жаром, и что-то
острое и горячее упало в мою ладонь. Это была погнутая нашлепка со шлема:
ровные буквы "СССР" и герб с шевелящимися колосьями.

Тем временем человек Лодыгин перебежками, в два приема, одолел
расстояние между кучами и зарылся в теплую глубину.

"Нет, - печально подумал он, - с этим надо кончать. Не могу, не хочу,
не бу..."

Я вздохнул: жалко было игрушечного парашютиста.

Черепаха Таня все тянула голову к скверу, к прелой куче с блестками
бутылочного стекла.

- Видишь? Ничего нет, - успокоил я черепаху Таню, протыкая вязовым
колышком пахучую горечь листьев.

И тут мы оба - я и она - услышали долгожданный звон.

Странный он был, печальный, с каким-то замогильным подвывом - уж на
что черепаха Таня была хладнокровное существо, а и она не выдержала,
спрятала голову под низкий козырек панциря.

Трамвай завернул с Садовой и, моргая пустыми фарами, нехотя поплелся
вперед.

Вел он себя непонятно, трамваи так себя не ведут: то делал громкий
рывок, то намертво примерзал к рельсам, а то начинал раскачиваться -
опасно, из стороны в сторону, дрожа все мельче и мельче и судорожно
дребезжа стеклами.

Я посмотрел на номер. Номер был почему-то тринадцатый. Удивиться я
как следует не успел, потому что водил глазами - высматривал по сторонам
Женьку. Я еще продолжал надеяться, что Женька все-таки подойдет.

Вагон с несчастливым номером остановился напротив нас. Всхлипнула
гармошка дверей, резиновые мехи сложились и улица откликнулась эхом.

Из трамвая никто не вышел, а входить в него было некому. Я вздохнул,
надо было возвращаться домой. Сейчас вагончик уедет, помашу ему на дорожку
ручкой и тоже тронусь - поздно уже.

Но трамвай будто в землю врыли. Или кончился в проводах ток. И людей
в трамвае было не видно, лишь неясно маячила впереди кукольная фигурка
вагоновожатого. Двери были раскрыты настежь, и я решил заглянуть. Подошел,
залез на ступеньку, сунул краешек глаза внутрь. И почувствовал толчок в
спину. Двери за мной закрылись.

- Все, пионер, приехали. Конечная остановка, - сказал мне знакомый
голос.

И день превратился в ночь.

В ночи горели два спичечных неподвижных глаза. Сколько было времени,
я не знал. Пахло камнем, сырой землей и почему-то нашей школьной столовой.

Два глаза пододвинулись ближе. Я протянул к ним руку и почувствовал
шершавую кожу. Я узнал черепаху Таню.

- Где мы? - спросил я ее и испугался своего голоса. Было в нем что-то
чужое, но Таня его узнала и лизнула меня ниточкой языка.

Я взял ее на ладонь и погладил островок панциря. Вдвоем было не так
страшно - даже в этой неживой темноте.

Я прислушался - где-то пела вода. Значит, жизнь в этом мире есть.

- Будем искать выход. Идем, - сказал я веселым голосом, чтобы она не
думала, что я трушу.

И мы пошли: она - у меня в руке, я - растопыренной пятерней тыча
наугад в темноту.

Скоро мы увидели свет: маленький, чуть заметный, будто его прятали в
кулаке.

Запахло водой и ветром.

Мне сразу сделалось хорошо, и я зашагал быстрее.

Когда мы дошли до света, радости моей поубавилось. Перед нами была
грубая гранитная стенка и бойница величиной с носовой платок. В бойницу
летели брызги и таяли на железных прутьях, которые ее сторожили.

За стеной плескалась вода. Фонтанка, я узнал ее сразу - по голосу
ленивой воды. А свет, к которому мы пришли, был желтой тенью зажженных на
берегу фонарей.

Я даже определил место, где мы сейчас находились: примерно, между
Климовым переулком и въездом на Египетский мост.

Моста отсюда было не разглядеть - слишком узкой была дырка в граните
и мешали отсветы на воде. Египет тоже скрывал вечерний туман и дымка
береговых тополей.

Что делать, размышлял я. Стоять здесь, смотреть на Фонтанку и ждать
случайного катера? А дальше? Ну будет этот случайный катер, ну увидят с
него за решеткой чью-то бледную тень лица, ну, допустим, даже и выслушают.
Но какой идиот поверит во всю эту историю с чемоданами? Я бы на их месте
ни за что не поверил.

Только теперь мое место здесь, в этой каменной мышеловке, и такое это
место чужое, что покуда не вернулся мой давешний трамвайный знакомый, надо
отсюда как-нибудь выбираться. И чем скорее, тем лучше.

И мы отправились обратной дорогой на поиски своего спасения.

Мы шли, спотыкались о какие-то корни и скользкие железные трубы,
перешагивали в темноте ямы, в них светилась и шевелилась тьма, закрывали
руками голову от хохочущих летучих существ, бежали, падали, поднимались,
насмерть разбивались о стены, плакали в загаженных тупиках, и когда сил
уже не осталось, а осталось только лечь умереть, я увидел высоко над собой
маленькую сиротливую звездочку, висящую на безлюдном небе.

Мы стояли на дне колодца, из которого выпили воду; его стены были
сложены из больших бетонных колец, и наверх, вделанные в бетон, вели узкие
металлические ступени.

Пересадив черепаху Таню с руки себе на плечо, я проворно,
по-обезьяньи, стал карабкаться к сиротке-звезде.

Она была уже совсем близко, когда голова моя уперлась в холодный
камень, и я понял, что до неба нам не добраться.

Звезда была за решеткой. То есть, наоборот, за решеткой была не она,
за решеткой были мы с Таней.

Я приник глазами к железу и тоскливо посмотрел на звезду. Это была не
звезда, это тускло светилось окошко - одинокое среди темной вереницы
других.

Место было очень знакомое. Настолько знакомое, что сердце мое
сжалось, как загнанный в западню зверек.

Это был школьный двор, наш - я знал в нем каждую каплю в осенних
лужах и каждого беспризорного воробья.

Решетка, через которую мы смотрели, была зарешеченным входом в
бомбоубежище. А ключ был далеко-далеко - у Василия Васильевича на шее. Это
его окошко бросало нам крохи света.

Опять свобода махнула белым платочком и скрылась в крокодильем нутре.

Я медленно слез обратно и сел, уставясь на мутное пятно на стене. Мне