у нас. Владика, сынка моего женю. Приглашаю вас как дорогого гостя.
Федорович, я скоро. А вы тут пока отдохните, с дороги-то устали, небось.
На кораблики вот пока посмотрите. Морскому человеку на корабль смотреть
первое удовольствие. Глаз лечит.
дубовая створка походила на толстых петлях и успокоилась. Капитан потер
больное плечо. Ссадина на виске уже не болела, временами поламывало в
затылке, но не смертельно, можно было терпеть.
пытался согреться - тело остыло после ночной воды, от камня тянуло
холодом, сырой воздух ледяными колючками облепил кожу. Но главное -
темнота вокруг. Она мешала дышать, задерживала взмахи руки, и почему-то,
упрямо, будто пружина, выталкивала вперед, к стене. Говоря честно, ему
было все равно, куда. Хотелось тепла и света. Кажется, он закрыл глаза,
чтобы вспомнить голое небо тропиков, но вместо белой бесконечной холстины
увидел другое небо - под узким прямоугольником потолка, с люстрой на три
плафона с вечно перегоревшей лампочкой, с чайником, ругающимся на кухне с
соседом, и с вырванным из календаря листком, на котором наискось,
перечеркивая какую-то праздничную муру, шла надпись ЕЕ рукой. "Я не могу
больше. Не ищи. Прости."
их света хватало, чтобы все ей простить.
выбоинам и стыкам, как по буквам в грамоте для слепых, прочитать на камне
слова, которые бы подсказали дорогу. Стена молчала. Он медленно, считая
шаги и обдирая о камень кожу, двигался вдоль стены. Уже потеряв смысл -
просто перебирая ногами и слизывая с пальцев соль.
нравилось, как она хрустит и ломается, а человек все верит, все силится и
никак не хочет понять, что он всего лишь вылепленный из глины комок с
проросшими корешками нервов, слепок с идеи Бога, который и сам был
вылеплен когда-то из глины, а до него - другой, и так в бесконечную тьму.
он нажал на клавишу "Грузовой пневмопровод. Внешний канал. Всос."
зверь сделал спросонья вдох, забирая в себя темноту и копошащихся в
темноте мошек.
клавишу и зажег в небе Луну.
снилось, как большая Луна гладит его, спящего, по лицу - медленно,
осторожно, как женщина. Он узнал эти руки, он почувствовал нитку боли,
которую как он ни выдирал, как ни выжигал из сердца холодным огнем
равнодушия, а узелок остался, жил, продолжал пугать кровь и память,
сильного его делал слабее придорожной травы.
накрест прошлом, когда она тайком сбегала к нему от своих постылых,
постных мужей. Он улыбался во сне, он хотел, чтобы этот сон не кончался,
он как младенец тыкался в эти коричневые соски, пальцы его скользили по ее
коже, перебирали ребра, расправляли мягкие волоски, раздвигали влажную
мягкость.
приговоренного человека последним счастливым сном.
илла лахо! У него, видите ли, любовь. - Кишкан вздохнул и утопил на щите
рубильник.
словно огромная серебряная медуза. Края ее стали стягиваться к середине, и
вдруг в секунду пузырь превратился в шар. Пол дал крен, и шар укатился в
лузу, открывшуюся в дальней стене.
света, спустился в подвальный этаж. Пол здесь был земляной, присыпанный
кирпичной мукой и шлаком. Кишкан вытащил из-за пояса мягкие тапки на коже,
стащил с ног сапоги и засунул их в щель за лифтом. Ключик он держал на
груди, на ленте. Он дошел до сливающейся со стеной дверцы, вставил ключ и
осторожно его повернул. Дверь он смазал заранее, он всегда ее смазывал,
чтобы не было ненужного шума. Войдя, он плотно ее закрыл, спрятал ключ и
вытащил из кармана проволочку.
рубиновым пламенем горел кристаллик стекла. Кишкан пошел вдоль стены,
молча перебирая губами. Остановился. Выбрал одно из гнезд. Накинул
проволочку на два медных контакта. Отсоединил другую, которая здесь была.
Вынул из ниши кристалл. Оглянулся. Нет, никого. Подержал стекло на ладони.
Тяжелая. Хорошо. Чем кровь тяжелее, тем упрямей ее вязкая сила. Тем слаще
сердцу и печени.
солдата-испанца по имени Сааведра, бравого бойцового петушка, по которому
вечно плакали кол и плеть, да так ни с чем и остались.
нетерпения, разъял стекло надвое, краешком языка успокоил спящую ампулку
и, в мгновенье срезав зубом верхушку, - высосал драгоценную каплю.
горизонт. Он - гора, неповоротливая слоновья туша, выше которой только две
точки над головой, две звезды, а может быть, отраженья его влажных от
нетерпенья глаз.
низ живота, молочная река его семени втекает в их раскрытые лона, и сила
его не кончается, я всех вас люблю, ласковые мои, всех...
его целиком, он становится легче пара: кожа, нервы, изъеденный солью
остов, разноцветные пятна памяти - весь этот клейкий пот уходит грязными
струями в пузырящуюся под ним трясину.
света, нет языка, нет "да" и "нет". Ни правды, ни ненависти, ни порока...
сыном, я тебе в дырку, из которой ты ссышь, вместо свинцовой затычки,
знаешь, что вставлю?
костей. Бей, казни - все готов от тебя принять. Да - срань, да - говно,
евнух, все правильно. Но яичко-то у меня однако взбрыкнуло, когда тот
верденский еврей мне скротум скальпелем рассекал. Левое, между прочим,
яичко. Так что насчет детей - тут ты глубоко заблуждаешься.
Кто ж знал, что гвоздь между лобных долей войдет? На этом "чуде" ты тогда
и сыграл - святого из тебя это мудачье сделало. И как такого, как ты,
слизняка Бог терпит?
скажи: что украл?
это ты... Да вот же я перед тобой весь... как голый. Кого хочешь спроси.
Сам же знаешь, насчет этого я... На, отрубай руку! Не веришь? Отрубай
руку... обе руби, сейчас принесу топор...
честному человеку ни за что ни про что - и руку. Владик, да ты сам-то
подумай...
прошлый раз забыл. Пошел, значит, за веником, иду, повернулся как-то не
так, ну флакон и слетел. Чего, думаю, добру пропадать - я его и того. Да и
кровь-то - разве ж то была кровь? Название одно. Испанская - сам знаешь.
Ежели б то был еврей.
тени. Цепеш мял мундштук папиросы, струйка табачной пыли рисовала на
колене звезду.
что тебя однажды уже кастрировали. Хотя, говоришь, одно яйцо на месте?
вас, молодых, лысину на солнышке греть, на тебя глядючи любоваться. Вон ты
какой красивый. Я ведь тоже был ничего. Эх, помню, в Багдаде...
велел принести вина.
Прозоров Александр
Шилова Юлия
Орлов Алекс
Сертаков Виталий
Маккарти Кормак
Корнев Павел