обнаруживались напиханные туда Олегом спирали старых часовых пружин,
гипсовые носы и как бы случайно смятые обрывки газет с крупными
заголовками: "Идеи Октября живут и побеждают" и "Путь предательства".
Обычно грудная калитка была закрыта на маленький сортирный крючок. Олег
распахивал ее только перед приходом гостей, особенно иностранцев, всегда
приносивших красивые бутылки и иногда покупавших его маленькие рисунки -
будто сломанные в пояснице, угловатые голые женщины, взлетающие вверх
ногами в пустое небо...
маленького столика, на котором ели, с книжных полок, потом готовила
что-нибудь к ужину, чаще всего жарила филе трески и открывала очередную
банку лечо. Омерзительная старуха соседка Полина Власьевна, редакторша из
"Профиздата", как только выходила на кухню, начинала громко, хорошо
поставленным голосом лекторши, объяснять второй соседке, вдове
шофера-золотаря Файзуллаева, как в ее время относились к свободной любви.
"Мы были единомышленницами, а не содержанками", - говорила она, а старая
седоусая Фатима испуганно кивала, не понимая ни единого слова.
приему иностранцев он приносил хорошую баранину, которую покупал у
школьного друга, ставшего мясником, и внимательно смотрел, как она
готовит. Подлая Полина на кухню не выходила, так как Олега побаивалась, -
однажды она провизжала: "Между прочим, я считаю, что наши товарищи должны
знать о ваших связях с буржуазными меценатами!", - и Олег абсолютно
спокойно ответил: "Еще посмотрим, к чьему стуку сильнее прислушаются...
Караганду забыла, или мало было по рогам?" Из глаз Полины сразу потекло, и
она убралась в свою комнату...
напились, режиссер Валерий Федорович встал из-за стола около десяти,
огляделся - и предложил заехать к нему, выпить еще по рюмочке, посидеть.
Олег в этот день был в Ленинграде, поехал по каким-то своим делам,
готовилась там какая-то очередная подпольная выставка, что-то еще
невразумительное сказал насчет желания попрощаться с каким-то приятелем,
собравшимся уезжать. Друзья его уезжали каждую неделю, многие "сидели в
отказе", заходили по договоренности поздно ночью. Олег впускал их
осторожно. До утра курили, вполголоса обсуждали, кто уже получил вызов и
собирается, кто уже подал и каковы шансы на разрешение. Шел семьдесят
второй год, в январе она сшила Олегу новые брюки по моде - клеш и с
широкими манжетами...
через месяц Олег объявил, что тоже уезжает.
иногда, по дороге домой из Останкина, на последней своей прямой "Киевская"
- "Фили", сидя в метро с прикрытыми под темными очками глазами, - чтобы не
узнавали постоянные зрители вечерних новостей, - она замечала, что плачет,
мелкие слезы ползут, прорезая нечисто смытый грим, плачет от старого
унижения. От Олеговой скупости, от того, что не предложил ей уехать
вместе, от того, что был бездарен вместе со знаменитым его муляжом и
летающими бабами, украденными у Шагала, - теперь она уже знала. Все было
унижением - и то, что Валерий Федорович не только не помог поступить, но
просто исчез, как раз на август уехал с театром на гастроли в Польшу, а ее
не пустили, она оказалась невыездная, наверное, из-за своих диссидентских
знакомств. А потом многие годы на всех углах, во всех застольных компаниях
он говорил о ней: "Моя ученица, мое изделие, я ее сам придумал, в училище
впихнул при ее тогдашней темноте, корову через "ять" писала и Островского
знала только того, который "Как закалялась сталь", а теперь, гляди-ка,
выработалась в актерку..."
театра, опять ночуя по подругам, общежитиям и - иногда - по нечастым
любовникам. Поступила, блестяще прочитав-таки из "Чайки", которую потом
возненавидела на всю жизнь...
Вернувшись с гастролей, Валерий Федорович держался с ней как ни в чем не
бывало, и что еще хуже, и она держалась, будто с нею так и нужно. И это
продолжалось долгие годы - пока он не запил наконец безудержно, пока не
погнали его по требованию коллектива из театра. Это и совпало с ее
освобождением от его чар, давления, власти.
превратила свою неудачу - попала после училища совершенно случайно на
телевидение, прошла дикторский конкурс и застряла - в блестящую карьеру.
Вела самые популярные передачи, на улице узнавали немедленно, получила
однокомнатную близко к работе, на Аргуновской.
что-то про науку. Молодой, огромного роста, как с фирменной рекламы
красавец предложил после передачи отвезти домой...
конгрессов то в Маниле, то в Брюсселе, ездил на "Волге", а жил у приятеля
- три месяца назад вернулся из Челябинска, что-то там консультировал две
недели, и застукал жену. Сын был у бабушки. Ключ в скважине натолкнулся на
другой, вставленный изнутри. Он позвонил. За дверью шла суетливая жизнь,
наконец жена открыла. На ней были брюки и тонкий свитерок, она была
аккуратно причесана и вид, как обычно, имела строгий - преподавательница в
техникуме. "А ребят увезли на картошку, - сразу объяснила она свое
нахождение дома в разгар учебного дня, - мы с Леонидом Владимировичем
оказались не у дел, я и пригласила его кофейку попить..." Позади нее
маячил Леонид Владимирович, преподававший в том же техникуме общественные
дисциплины. Однажды Андрей его уже видел - после какого-то техникумовского
празднества, скорей всего, восьмого марта, жена привела домой много народу
- допивать, Леонид Владимирович был безумно остроумен, но каждую шутку
повторял дважды, чтобы все расслышали... Аккуратно обойдя жену и Леонида
Владимировича, Андрей прошел в спальню. Постель была убрана, но из ящика
торчал впопыхах не замеченный край простыни. "Можно тебя на минуту?" -
позвал он жену. Она вошла, остановилась у двери, чуть пошатнувшись,
оступившись. "Зря ты надела брюки на голое тело, - сказал он. - Все
остальное могло бы сойти, но это заметно и трудно объяснимо". В прихожей
стукнула дверь - Леонид Владимирович удалился...
Андрей встречал ее после каждой поздней передачи и, перегибаясь из-за
руля, целовал, чуть прикасаясь сухими губами к губам. Завидовать ей стали
еще больше... Так они прожили восемь лет. Дочка пошла в школу, помогала
бабушка, его мать, поочередно пасшая то старшего внука, то младшую внучку
и одинаково ненавидевшая их матерей. Она была вдовой академика и оба брака
своего сына считала непристойными мезальянсами, от нового тоже не ждала
ничего хорошего, но детей воспитывала по-своему, серьезно, потому что
академическая фамилия не должна была прерваться выродками, каким-нибудь
рокером и шлюхой.
теперь, когда можно было бы существовать прекрасно, достойно, чисто, -
одолела ее страшная, давняя, с отрочества, пагуба. Не знал об этом никто -
ни Олег, ни сгинувший где-то в провинциальных постановках стадионных
концертов Валерий Федорович, ни случайные мужчины - о неутолимости ее,
которую смиряла всю жизнь, да так и не смирила. И теперь, в покое и
довольстве, страсть, бешенство, жажда вылезли на поверхность, стали
крутить ее и корежить. В первую ночь Андрей был счастлив, такой любви он
не знал, техникумовская учительница была жадна, но зажата, лишена фантазии
и понимала только одно: еще, еще, еще...
становясь на миг сильней его, радостно изумили... Но прошли годы - и
однажды днем, когда свекровь увела внуков в Пушкинский музей, в спальне с
задернутыми шторами она открыла глаза, отстонавши, отхрипев, отдергавшись,
- и встретила взгляд Андрея, удивленно холодный и даже - потом убеждала
себя, что показалось, но знала, что так и было, - слегка брезгливый. Резко
оттолкнувшись мощными руками байдарочника, он встал и, не оглянувшись,
молча ушел в ванную. А она осталась лежать, только медленно перекатилась
лицом в подушку и, закидывая назад руку, нащупывая, натянула на себя
простыню. Это был последний раз днем, да и вообще - последний раз по ее
инициативе. Теперь пару раз в неделю она лежала ночью неподвижно, глядя в
невидимый темный потолок или плотно закрыв глаза, и повторяла про себя: "Я
не хочу... ничего не хочу... это не я... не я..." Андрей будто ничего и не
заметил.
немыслимые слова, в студии появлялись люди, заставлявшие вспомнить
молодость, пыльные мастерские и ночные разговоры, в которых она, тогда еще
ничего не понимая, радостно ловила отзвук, эхо опасности, наслаждалась
привкусом недозволенности и находила в этом выход своей вечной
неутоленности. Теперь люди, неуловимо похожие на Олега и его друзей,
приходили в студию, она их представляла зрителям, а они, лихорадочно спеша
сказать, выкрикнуть застоявшиеся слова, смотрели сквозь нее и даже, как
она иногда замечала, с некоторым раздражением - эта накрашенная
телефункционерша, смазливый попугай, наверное, вот так же несколько лет
назад сообщала об очередной звезде выжившему из ума борцу за мир.
- и нашла: стала пробиваться в комментаторы, читала сутками все подряд, от
обезумевших газет до недавно еще запрещенных философов, и уже однажды вела
какую-то из новых, бесконечно болтливых передач и произвела прекрасное
впечатление на участников, и какой-то старикан в неприлично модном пиджаке
и с легко летающими вокруг пергаментно сухой плеши белыми волосиками,
дружески наклонившись к ее уху, когда на мониторах шла информационная
перебивка, спросил: "А вы, милый друг, у хозяина почалиться-то успели?" -
видимо, совсем потеряв реальные представления о возрасте, поскольку, как
Афанасьев Роман
Маккэфри Энн
Каменистый Артем
Прозоров Александр
Акунин Борис
Роллинс Джеймс