Чтение 10–й страницы книги ~Леопард с вершины Килиманджаро~

где-то совсем недавно видел этот темный тяжелый цвет. И не мог припомнить,
где именно.

Между тем дверь распахнулась, и Педель, как обычно, легкий на помине,
вкатил овальный обеденный столик, уставленный прозрачными коробками с едой.
Он ловко вскрывал их и выкладывал содержимое на тарелки.

-- Консервы? -- спросил я.

Я так привык к консервам, что трудно было бы сказать, что они мне
надоели. Сана вышла в белом обеденном платье.

-- Нет, -- сказала она, усаживаясь. -- Все свежее. Готовится в
центральном поселке каждую неделю. Кстати, составь себе меню на ближайшие
десять дней.

-- Возьми это на себя, если тебе не трудно.

Она наклонила голову. Кажется, я доставил ей удовольствие.

-- И потом, знаешь, лунный свет мне положительно мешает спать. Сотвори
какое-нибудь чудо, чтобы луна исчезла.

Она посмотрела на меня почти с благодарностью.

-- Я распоряжусь, чтобы на ночь потолок затемнялся. Тебя это устроит?

-- Я не требую аннигиляции всей лунной массы. Для меня достаточно и
локального чуда. Ага, вот и "сезам, откройся". Теперь все будет просто.

Вторую половину дня я занимался с Педелем. Изредка мной овладевало
беспокойство, я подходил к двери и поглядывал, что делает Сана. До самой
темноты она просидела в глубоком кресле, не снимая со лба миалевой полоски и
не отнимая руки от контактной клавиши биодиктофона. Но панелька прибора была
мне не видна, и я не знал, диктует она или просто так сидит, предаваясь
своим мыслям. Почему-то я был склонен предположить второе.

В конце концов я тоже уселся в кресло, попросил Педеля оставить меня в
покое и надвинул на лоб миалевый контур. Вид у меня был достаточно
глубокомысленный -- на тот случай, если бы Сана неожиданно появилась в
комнате -- так что я мог спокойно отдаться безделью. В углу бесшумно возился
Педель -- у него, видимо, появились какие-то соображения по поводу
имитирующей схемы нашей будущей машины, и он придавал ей наиболее компактный
вид. Я все смотрел на него и вспоминал, в честь чего же он окрашен в этот
темный, до коричневого оттенка, бронзовый цвет. И еще мне хотелось есть.

-- Педель, -- сказал я, -- принеси мне что-нибудь пожевать, если
осталось от обеда.

-- Слушаюсь. Пожевать. Сейчас принесу.

Кто знает, в котором часу мы будем теперь ужинать, а я как-то привык
все время что-нибудь жевать. Собственно говоря, это было единственным
разнообразием, доступным мне там, на буе. Если не считать книг, разумеется.
Но книги -- это что-то вроде платонической любви; как ни пытайся
разнообразить их список, все равно при длительном чтении остается
впечатление, что занимаешься чем-то одним и тем же, приятным, но нереальным.
Другое дело -- еда. Это -- удовлетворяемая страсть. Я намеренно держал себя
дня три-четыре на молочной или фруктовой диете, а потом устраивал пиршество
с полусырым мясом, вымоченным в уксусе и вине. Ликарбовые орехи в сочетании
с консервированными раками тоже оставили у меня неизгладимое впечатление.
Почему, собственно говоря, я торчу здесь? Мне надо было отправиться прямо на
Венеру и стать директором-контролером на какой-нибудь
фрукто-перерабатывающей станции или, если так уж необходимо было сохранить
свою профессию, ремонтировал бы роботы для сбора орехов или ловли летучих
тунчиков. А говорят, что есть еще на Венере кретины, которые пасут гусей.
Это те, которые абсолютно неизлечимы от рождения. Вот благодать! Голубоватые
луга; тонкие-тонкие, словно ледяные чешуйки, маленькие пруды под
раскидистыми талами, и можно взять гибкую хворостинку и вообразить себя
кудрявым голопузым мальчиком, пасущим античных гусей, трясущих жирными
гузками в честь прекрасной богини. И даже если без антики и без прекрасных
богинь, то самый захудалый гусенок мне сейчас был бы во сто крат милее всех
многоруких и великомудрых киберов, исключая Педеля, пожалуй.

-- Послушай, -- спросил я, -- что ты мне подсунул?

-- Колбаса органическая, естественная, подвергнута прессовке под
давлением в шесть атмосфер при температуре минус восемьдесят градусов по
Цельсию.

-- Зачем?

-- По предварительным подсчетам, можете жевать от полутора до трех
часов.

-- Ах, ты, золотко мое! -- я с восхищением уставился на него. Как мне
не хватало его там, на буе! Не только его рук и головы, а вот этой
заботливости, неуклюжей, по теплой -- сердца, что ли? Почему ни один из тех
"гномов", которых я создал и запрограммировал сам, не был похож на Педеля?
Впрочем, ответ напрашивался сам собой: именно потому, что я делал их сам и
для себя. А Педеля программировали для меня другие люди. Сана. Это ее
теплота, ее заботливость жила в металлической коробке многорукой машины. Вот
так. О чем ни подумаю -- круг замыкался и все возвращался к тому же -- к
Моей Сане.

Я встряхнулся, как утенок, и виновато огляделся. Нет. Даже если бы Сана
и следила за мной, она была бы в уверенности, что я решаю одну из проблем
кибердиагностики. А между тем я напоминаю школьника, прячущего под учебником
веселую приключенческую книжонку. А сама Сана? Она ведь тоже не работает.
Мне вдруг захотелось поймать ее врасплох. На цыпочках я прошел в ее кабинет
и наклонился над ней. Ну да, прибор был отключен, и она не сделала никакого
движения, чтобы привести его в рабочее состояние.

-- Ага, -- сказал я, садясь на ручку ее кресла. -- Возрождение
эксплуатации. Один работает, а другой погоняет.

Она посмотрела на меня с тем невозмутимым видом, которым так хорошо
прикрывать свою беспомощность.

-- Я редко пользуюсь биодиктофоном. То есть, я хочу сказать, что не
включаю его, пока не добиваюсь четкой формулировки целого законченного
отрывка. Только тогда диктую. Я знаю, ты полагаешься на стилистику
автоматов, но у тебя еще много времени впереди, и те из своих заметок, что
ты собираешься сохранить на будущее, ты всегда успеешь откорректировать.

Вот, получил. Не подглядывай, не лови. Уж если она делает вид, что
работает, то, стало быть, так и надо принимать. Ведь только утром решил
отказаться от всех этих мальчишеских штучек!

-- Я не против того, чтобы ты сидела у этого ящика, -- я спасал
положение. -- Тем более, что эта голубая полоска тебе очень к лицу. Что-то
похожее, кажется, носили весталки. Только не из такого современного
материала, а из белого льна.

Сана слегка подняла брови - значит, снова я говорил не то, ох, до какой
же степени совсем не то!

-- Должна тебе заметить, что обратную связь на нашей машине ты
проектируешь напрасно. Она утяжелит конструкцию, но не принесет видимой
пользы. Конечно, это лишь мое мнение, и ты можешь не соглашаться с ним.

Я пристально посмотрел на нее. Мне отчетливо послышалось за этой
фразой, "ведь скоро ты не будешь связан моими вкусами и капризами"...

И я не мог понять, от кого исходил этот подтекст -- от ее грустных
вечерних глаз или от меня самого? Черт побери, должен же я забыть, заставить
себя забыть об этом; если мне это не удастся -- она рано или поздно прочтет
мои мысли. А это очень невеселые мысли -- когда постоянно думаешь о том, что
вот теряешь бесконечно дорогого, единственно дорогого человека -- и ничего
не можешь сделать. И снова думаешь и думаешь все об одном, и думаешь так
много, что уже появляется ощущение, что ты что-то делаешь.

Сана положила два пальца на широкую клавишу ультракороткого фона.
Несколько секунд просидела так, потом выключила прибор и сняла фоноклипсы.

-- Нас ждут.

К моему удивлению, в мобиле оказался Педель.

-- Это что -- выездной лакей, или в его программу входит теперь
поглощение ужинов?

Сана смутилась. Видно было, что она не может так просто говорить о
Педеле в его присутствии.

-- Отдохнул бы ты, милый, -- сказал я ему и отключил тумблер звуковых и
зрительных центров. Педель, словно огромный краб, застыл в кормовой части
мобиля, только руки его слегка вздрагивали, легко касаясь стен. Вид у него
был недовольный и обиженный.

-- Ну, так что же? -- спросил я.

-- Я думала, что тебе будет приятно, если он будет нас сопровождать.

-- К чертям сопровождающих, -- сказал я. -- Хочу быть с тобой. Только с
тобой одной. К чертям всех третьих. Она улыбнулась -- благодарно и
застенчиво:

-- Мне просто показалось, что ты любишь его.

Я вытаращил глаза. Этого недоставало! Добро бы меня заподозрили в
симпатии в породистой собаке -- но к роботу... Впрочем, я всегда
недолюбливал людей, которые к своим животным относились как к равным; от
них, как правило, за версту несло мещанством. Но относиться к Педелю, как к
человеку, это было уже не просто мещанство, а ограниченность, недопустимая
даже в шутку. Я еще раз пожал плечами и вернул Педелю утраченную было
полноту восприятия.

Ужинали мы уже при люминаторах, и в маленькой гостиной Элефантуса было
теплей и уютней, чем в нашем еще не обжитом и слишком светлом доме.

Я отведал вина, которое пил Элефантус, -- оно оказалось чересчур
сладким. Патери Пат не пил -- да я и не видел никогда, чтобы он это делал.
Сначала поговорили о погоде -- в горах ожидалась основательная буря.
Элефантуса и Патери Пата это беспокоило так, словно их домики не были
прикрыты одеялом из теплого воздуха десятиметровой толщины. Потом как-то
нехотя разговор перешел на работу. Сана оживилась. Говорить было о чем,
потому что пока у нас еще ничего не получалось. Патери Пат только что
проанатомировал одну из обезьян, прибывших со мной. Он подозревал у нее
возбужденное состояние биоквантовых сердечно-мозговых связей, и теперь не
мог себе простить, что не исследовал ее в состоянии квазианабиоза, а сразу
поторопился вскрыть -- это была первая обезьяна, погибшая после нашего
прилета. Она уцепилась за грузовой мобиль и упала с высоты примерно трехсот