Чтение 10–й страницы книги ~Армагеддон был вчера~

аппаратах соседей завелся тот же зверь, что и в аппаратах Ерпалыча с тетей
Лоттой.

Заговаривай, не заговаривай...

Фол наклоняется и берет Ерпалыча на руки. Старик лежит на бугристых руках
кентавра, как ребенок, как костлявый подмигивающий ребенок в заношенном халате,
и пояс халата распустился, волочась по полу. Ритка по-прежнему стоит на коленях
и лишь поднял взгляд на Фола.

В глазах Ритки горит молчаливое недоумение.

- Поехали, - коротко бросает Фол. - В "неотложку".

И собирается выкатиться в коридор, но я заступаю ему дорогу.

- Ты что, добить старика решил? - интересуюсь я. - Он же полуголый! Кент
ты безмозглый!..

Фол с непониманием глядит на меня. Хвост его изогнут вопросительным
знаком, но спустя мгновение до Фола явно доходит смысл моих слов,
вопросительный знак становится просто хвостом, и кентавр бережно опускает
Ерпалыча на продавленный диван.

Жалобно скрипят пружины.

- Одевайте! - командует Фол.

Одевать, надо полагать, должен я.

Я оглядываюсь по сторонам, но меня выручает тетя Лотта.

Она уже выходит из соседней комнаты, неся белье, пахнущее цветочным мылом,
и костюм старомодного покроя на пластмассовых плечиках.

- А кожух-то в коридорчике, на вешалке, - спокойно говорит она и
принимается хлопотать над бесчувственным Ерпалычем, умело переворачивая его,
как если бы обряжение тел параличных стариков было первейшей и ежедневной
обязанностью тети Лотты.

- В коридоре кожушок, Алик. Тащи его сюда. И шарфик с шапкой не забудь.
У-у, старый, зря я тебе стирала, раз ты помирать собрался, обидел ты меня,
Ерпалыч... ты уж поживи еще маленько, а вернешься - я тебе обед сготовлю, из
трех блюд, а потом пойдем мою Чапу выгуливать, я ж знаю, ты любишь ее
выгуливать, и она тебя любит, псих ты старый...

Руки тети Лотты снуют легко и сноровисто, а губы уже бормочут привычное:
"Едяго естное переносное, с раба крещеного, с крови на кровь - сухотку,
ломотку, корючку, болючку... пусть слово тако скотко жрет-подавится, больной
поправится..."

Я приношу кожух и вытертый шарф с облезлой шапкой, помогаю приподнять
Ерпалыча - он кажется мне легким и пустым, словно внутри у него ничего нет, - и
тетя Лотта застегивает последнюю пуговицу, удовлетворенно причмокивая.

- Эй, хвостатый, - через плечо бросает она Фолу, - бери-ка... Да не
растряси-то, его нельзя трясти сейчас! Ишь, какой ты вымахал здоровущий, на
тебе воду возить...

И случается невозможное: Фол подкатывает к дивану и, прежде чем взять
Ерпалыча на руки, неловко целует тетю Лотту в щеку, а она треплет могучего
кентавра по лохматому затылку, как дворового мальчишку, выросшего у нее на
глазах.

- Довезешь? - спрашивает Ритка у Фола.

- Довезу.

И я понимаю - да, довезет.

До "неотложки", а если понадобится - то и дальше.

Куда надо будет, туда и довезет.

Храм неотложной хирургии находился на другом конце города, в трех
автобусных остановках от Горелых Полей. С северо-запада он примыкал к
лесомассиву, достаточно благоустроенному, чтобы летом там было полно влюбленных
и выпивох - ценителей природы, кучковавшихся в укромных беседках; на восток от
"неотложки" располагался колоссальный яр, за которым уже начиналась Дальняя
Срань.

Я взбежал по ступенькам, слыша за спиной тяжелое дыхание Фола и лязг цепи,
которой Ритка наскоро приковывал свой мотоцикл к врытой в землю скамейке;
распахнулись стеклянные двери, укоризненно глянул сверху Спиридон-чудотворец,
епископ Тримифунтский, осуждая суету в святом месте, - и я оказался в
просторном холле.

В пяти метрах от меня за столом восседала молоденькая дежурная:
пухленькое, в меру симпатичное существо в накрахмаленном халатике и таком же
чепчике с красным крестом вместо кокарды.

Брошюру листала: "Влияние ворожбы на эфферентную иннервацию"... небось
зимнюю сессию завалила!

- Дежурная сестра милосердия... - привычно затараторила она и осеклась,
когда следом за мной въехал курящийся паром Фол с Ерпалычем на руках.

Появление же хмурого Ритки в засыпанном снегом казенном полушубке без
погон, казенных сапогах и цивильном вязаном "петушке" ввергло сестру милосердия
в ступор.

Она даже моргать перестала.

Ритка замер у двери, словно по служивой привычке собираясь на всякий
случай блокировать выход. Фол уложил Ерпалыча на кушетку у стены и принялся
разминать уставшие руки, нервно подергивая хвостом; и я понял, что пора
разряжать ситуацию.

- Вы понимаете, девушка, - вежливо улыбаясь, я безуспешно пытался
заслонить собой кентавра, - мы до "Скорой" не дозвонились, вот и пришлось
своим, так сказать, ходом...

Нет.

Она по-прежнему не моргала.

- Больного принимай, - буркнул от дверей Ритка-сержант. - Чего
вылупилась-то?..

Вмешательство Ричарда Родионовича лишь ухудшило положение.

- Я на улице подожду, - догадливый Фол покатил к стеклянным дверям, но они
раскрылись сами. И, отодвинув Ритку, в холл вошел высокий черноусый мужчина лет
сорока пяти, одетый в дорогую дубленку, из-под которой снизу торчали полы
белого халата.

- Идочка! - зарокотал он, привычно крестясь в сторону красного угла на
другом конце фойе. - Ну почему в челюстно-лицевом вместо Пимена
Печерского-Многоболезненного опять Агапиту Печерскому кадят?! Я же вас просил
перезвонить! До каких пор...

Начальственный рык мигом вернул сестру Идочку на нашу грешную землю.

- Генрих Валентинович! - лепечет она, поглядывая то на черноусого, то на
Ритку с Фолом (я и Ерпалыч как бы не в счет). - Генрих Валентинович, тут... ой,
тут такое!..

Но великолепный Генрих Валентинович уже видит все, что должен был увидеть.

К его чести, первым делом он направился к кушетке с Ерпалычем. Проверил
пульс, заглянул под веки, расстегнул кожух и приложил ухо к груди старика -
после чего повернулся ко мне.

Фола и Ритку он демонстративно игнорировал.

- Ваш родственник? - строго интересуется черноусый.

- Нет, - почему-то смущаюсь я. - Так... сосед.

- Ясно. Документы на него есть?

- Какие документы?! - не выдерживает Ритка. - Вы что, не видите: человек
умирает!

Генрих Валентинович не видит. Ослеп.

- Я - старший сержант патрульно-постовой службы! Вот мое удостоверение, и
в случае чего я подам на вас рапорт в областные органы! Вы слышите меня?!

Генрих Валентинович не слышит.

Оглох.

- Я - заместитель главврача, - говорит он мне. - У больного, по всей
вероятности, инсульт. Без документов я не могу узнать, какие обряды больной
совершал в последние шесть месяцев, но... Идочка, я пройду к себе, а вы
оповестите реанимацию. Хорошо? Пусть готовят отдельную палату, капельницу и
алтарь в западном крыле.

Идочка бросается к телефону, а Генрих Валентинович покидает нас. Впрочем,
не сразу - проходя мимо красного угла, он вдруг останавливается, словно собака,
услышавшая хозяйский окрик, с минуту глядит в стену и наконец уходит, но шаг
Генриха Валентиновича уже не столь уверен, как раньше.

Мы ждем.

Дежурной бригады, или кто там должен был явиться за стариком, все нет и
нет. Я спиной чувствую, как начинает закипать Ритка, сестра Идочка сидит как на
иголках - и с облегчением выдыхает воздух, когда возвращается Генрих
Валентинович.

Лицо его строго и спокойно, дубленку он снял и теперь сияет кафельной
белизной; он чист и холоден, как зима за окнами - только ноздри породистого
носа с горбинкой раздуваются чуть больше обычного, портя общую картину.

- Мы не можем госпитализировать больного, - тихо говорит Генрих
Валентинович, и голос его чрезмерно спокоен для того, чтобы быть таким на самом
деле. - Его надо в неврологию с реанимационным блоком, а там нет свободных
мест. И опять же - документы... я не имею права, основываясь только на вашем
заявлении... необходимо сообщить, уведомить, а пока...

Ритка устраивает безобразную сцену. Он кричит, угрожает, топает сапогами и
размахивает своими синими "корочками", порывается звонить непонятно куда, но
это не важно, потому что в телефонной трубке урчит знакомый нам зверь - а я
смотрю на бесстрастного Генриха Валентиновича, который предлагает везти
больного в окружную храм-лечебницу, но все машины сейчас в разъезде по вызовам,
и посему... я смотрю на бледную Идочку, на вспотевшего Ритку, на Фола - и
кентавр понимает меня без слов.

Он неторопливо подкатывает к кушетке, проехав так близко от Генриха
Валентиновича, что замглавврача умолкает и невольно отшатывается, застегивает
на Ерпалыче кожух и вновь берет старика на руки.

После чего выезжает через стеклянные двери.

Промокшая насквозь джинсовая попона лежит на спине кентавра с достоинством
государственного флага, приспущенного в знак скорби; и прямая человеческая
спина Фола красноречивей любых воплей и скандалов.

Я иду за ним. У входа я оборачиваюсь и вижу замолчавшего Ритку. Ритка
стоит и смотрит на Генриха Валентиновича, смотрит долго и страшно, и я начинаю