маменькиного сынка, беззащитный бок. Подошел к телефону. Раскрыл записную
книжку. Набрал номер. В ухо потекли безнадежные гудки, тягучие, как зубная
боль. Виктор подождал, потом притиснул рычаг, шепотом матерясь.
Посматривая в книжку, набрал другой номер. Опять загундел звонок.
Заткнулся. Загундел. Хлоп!
тут замуж выскочила! Костю помнишь? Хотя нет, это ты уже уехал...
скулами, набрал следующий номер.
Неровен час, ум простудит! - напарник всем весом лег на рычаг. Полистал
книжку. Лицо его было пунцовым. Короткие гудки. Короткие. А теперь
длинные. Гундосит. Хоп!
оживленный разговор, смех. Кто-то громко спросил поодаль от трубки: "Кого
там черт принес? У нас все дома!"
никого. Да что они, сговорились все, что ли?! Он исступленно встряхнул
трубку, так что сдернул телефон со столика. Поймал на лету. Набрал новый
номер.
бессильно опустился на пол и привалился спиной к дивану.
прямо дар божий.
Проведать позвонил.
японский бог, грипп... Он вдруг обнаружил, что морщится, будто от
кислятины. Расслабил мышцы рта, потер руки. Никогда он не думал, что это
так противно - не быть единственным.
Сегодня крейсирую по одному Большому, завтра - по другому. Приехала - по
подругам побежит, есть шанс. Есть маленький шанс найти непохожую. И лезть
из кожи вон, чтобы для нее исчезли все другие. Чтобы звонить, не рискуя
напороться на выеживающийся мужской голос. Чтобы звали в гости не от
скуки.
норму уже назавтра.
неудержимо падавшую в узел завтрашнего кроссинговера. Это было уже не
касание, как с Мокеевым. Это была третья нить нахлеста. В тот самый миг,
когда Виктор ссыпался по лестнице, усталый и злой после всего; в тот самый
миг, когда Дима благодушно пил на кухне чай и рассказывал тете Саше, как
съездил, мама робко приоткрыла дверь и заглянула в комнату, держа в руке
блюдце с двумя яблоками.
пришел... - в дверь потянуло с кухни тошнотворным запахом стряпни. - Ты
закрывай скорее.
Он причмокнул. - Вкусное!
хрупала, а снималась и рвалась, как жеваная промокашка.
ощетинился.
ведь, не болит.
ты бросаешь! Снова хочешь слечь?
было ужасно. - Забыл, как отец на руках носил тебя по лестнице? Юрик, мне
и так тяжело, ты же видишь. Хоть ты следи за собой сам!
Все равно через неделю в колхоз, не успею курс...
был нож острый. Юрик и сам-то боялся невесть как, хоть и бодрился. Впервые
покинуть дом, ехать на какие-то работы, с незнакомыми ровесниками -
нормальными, сильными, компанейскими.
ты не помнишь?
про блюдце в руке. - Пойди пока, дай ей...
ненавидел поликлинику. Ненавидел белизну тоскливых стен, эфирные запахи
болезней и немощей, ненавидел стоять в очередях за номерками, в очередях
на прием и в очередях на процедуры, среди рыхлых стариков, торжественно
уложивших мешки животов на растопыренные короткие ноги, с незастегнутыми
ширинками и светящимися из-под штанин кальсонами, среди неряшливых,
визгливых старух, способных разговаривать лишь о недугах и болях там и
сям... Они смотрели на Юрика так, будто он посягал на какую-то их
привилегию, будто не имел права занимать место в их очереди и, тем более,
быть впереди кого-то из них... А в это время толпа ровесников, в которую
его скоро бросят совершенно одного, купалась, играла в футбол и в
баскетбол, гуляла с девушками, балагурила - эти ровесники жили, им было
весело! Этого уже не наверстаешь! Можно выздороветь, можно научиться
подтягиваться или даже ходить на лыжах и не простужаться, можно сдавать
сессии на одни пятерки и потом стать великим ученым, можно, наверное,
когда-нибудь жениться на Вике - но этого уже не наверстаешь никогда!
окаянный запах лекарств. Запах его проклятия.
постели. Бабуля повернулась к нему.
она, с трудом садясь и протягивая руку - белую, вялую, в синих полосах
вздутых вен. Взяла, попробовала. Сморщилась, - нарочно, что ль, выбирала
похуже? - тон сразу стал недовольным, резким. Откинулась на стоящие горбом
подушки. - Чего ж сама-то не пришла? Заразы боится?
бессильной злобы на эту ядовитую рухлядь жгуче затопили горло. Мама сидела
возле бабули ночами, когда ту разбирал кашель, всегда были наготове
горячее молоко с медом, пертуссин... Ставила горчичники, переодевала,
когда старуха потела... А что было раньше! И что будет потом! Вся жизнь,
сколько Юрик помнит, текла очерненная кошмаром бабулиных печеночных колик.
Слабость с утра, измывательски упрямые отказы вызвать врача - пройдет, вы
не хлопочите, я уж как-нибудь сама, я себя еще могу прокормить; уход на
работу и возвращение ползком через час-полтора, надсадные стоны, рвота...
Мама выносит ведро, а он, Юрик, лежит, слушая все из-за тонкой, как
папиросная бумага, стенки, подкошенный вечной болью в ногах, не в
состоянии ничем помочь, и стискивая кулаки, плача в подушку и заклиная
судьбу: "Я никого не буду мучить... Я не доживу до старости..." И наконец
далеко за полночь - соизволение: да вызови ты врачей, ведь силы нету
терпеть! И нечеловечьи крики, прерываемые то новой рвотой, то
требовательным: вызвала? И приезжали, и делали уколы, и спрашивали: почему
не позвонили сразу. А она: доктор, я же работаю, на свои деньги живу... И
доктор корит маму, и мама молчит, ведь не рассказывать же, как бабуля
закрывала дверь квартиры собой, горбясь от боли, танком перла на нее и
Роллинс Джеймс
Сертаков Виталий
Дальский Алекс
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Громыко Ольга