жилище. Оно было невелико, в одну комнату, с маленькой заборкой,
отгораживающей угол для стряпни - кухню, громадная русская печь занимала
большую часть площади. По двум стенам были прибиты лавки. На одной из них
я и трапезничал, вот и весь уклад от прежней, может быть, очень счастливой
жизни. Уже ложась поудобнее на лавку, я заметил ухват, стоящий у закрытого
чела печи, и каталку для него на загнетке. Ноги мои гудели, да и по всему
телу шел ток перенапряжения, и я никак не мог заснуть, вздрагивая, как
только тяжелели веки. Давно уже стемнело, и невысокая луна заглянула из-за
лесов в окошко, и сверчок, ожив в подпечье, поднял монотонный скрип, а сон
все не приходил. Крутясь на лавке, которая стала для меня жестче камня, я
вдруг услышал шаги на воле и, приподнявшись на локте, увидел темную
женскую фигуру, входящую в дом. Она вошла, тихонько прикрыла дверь,
привычно глянув в пустой передний угол, обмахнула себя крестом и, увидев,
что я не сплю, поклонилась. Я поднялся.
и певучесть. Я невольно подумал, что слово дольше всего сохраняет в
человеке его первооснову.
печке.
щиколоток юбке, в темной кофте и платочке, по-монашески подвязанном под
самые брови. Лицо ее было добрым, но очень бледным, скорбные складочки в
уголках губ, углубляясь, определяли дряблость ее щек. Она взяла ухват,
сняла с чела зачалку, поставила ее у ног и, ловко подхватив ухватом
чугунок, выкатила его из печи. Он был черным, и белые пальцы ее и кисти
рук лепко обозначались, когда она понесла чугунок ко мне. Я принял его,
подивившись тому, как приятно жжет он ладони. Поставив чугунок на колени,
я взял у женщины деревянную ложку с полустершимися цветами на ней, она
протянула мне ее, обмахнув чистым передником. Коричневая пленочка с черным
поджаром по краям чуть опала внутрь чугунка. Я аккуратно продавил ее
ложкой, и в ноздри ударил сытный молочный запах хорошо упревшей, в меру
сдобренной коровьим маслом гречневой каши. Такую кашу могла варить только
моя бабушка.
нужна, - говорила она, присев рядом и глядя на меня, подхватив под локоток
правой руки левую и положив на ладонь щеку и подбородок.
приходила ко мне покойная усталость, клонило ко сну.
довольно, предложив поставить чугунок на подоконник, позади себя.
спросил, уже погружаясь в сон:
ответа. Проснулся от запаха гречневой каши. Вкус ее стоял во рту, и будто
бы даже прощупывались языком гречневые чешуйки, застрявшие в зубах.
Первое, что я увидел, - открытое чело русской печи, ухват и каталку на
загнетке. "Какой добрый и хороший сон, - подумал, вставая. - Словно и
взаправду каши наелся". За окном лежал по-осеннему густой туман.
Непроглядная белая муть покрывала все вокруг, но мне показалось, что
какая-то тень пересекла двор. И в этот момент увидел я на подоконнике
черный чугунок с ложкою внутри и повисшей лоскутками по краям коричневой
пленочкой. Судорога прошла по всему моему телу, холодом ознобив затылок.
Безотчетно заторопившись, я мигом собрал рюкзак, волнуясь, вышел на волю и
поспешил прочь от этого дома. "С чего разволновался, с чего бегу: ведь
было так хорошо, так уютно. И старая женщина так была добра. И каша была
вкусная, - думалось мне. - Почему же я бегу от доброты?" - "Потому что
этого не могло быть", - кто-то, нет, не я, ответил.
оглянуться. Грустны и беззащитны были брошенные людьми жилища. Ничего не
бывает скорбнее этого запустения.
печи в избах и в той, в которой провел я странную ночь, были холодны...
лишенный плоти, витающий вокруг, словно бы воздух, невидимо сгорая,
источает его. Вынырнул из забытья: идем мрачной, черной какой-то низиной.
И запах гари есть - не показалось мне, нет. Обочь тропы - старая-старая
гарь. Черные пики деревьев стоят вокруг, земля черная, ни травинки, ни
кустика, и только сплетаются в долгие нити, обметывают сухой плесенью
землю мхи. Старая гарь, очень старая, но до сих пор полна горьким запахом
беды. Но не он, старый, как погребная плесень, запах, обеспокоил меня.
Что-то другое насторожило. Я остановился. Осип чуть не налетел на меня.
Обочь тропы, справа и слева, круглые камни будто бы вулканические бомбы. Я
присел, поднял черный, в окалине тяжелый катыш. Сколько брожу по тайге, по
горам, по морским и речным побережьям, считаю себя вроде бы и неплохим
практиком, но такого образца не встречал. Камень лежит на руке тяжелый,
молчаливый, в черной рубашке окалины, в мелких пупырышках, круглый, как
ядро. Вглядываюсь в рисунок концентрических колец. Рука сама кидает камень
в левую ладонь, а правой привычно ищу молоток - сейчас заглянем внутрь
этой бомбочки, определим по излому, что это подбросила мне тайга. Нет
молотка. В отпуске я. Пошарил глазами, нет ли подходящего камешка... И
только сейчас заметил, что земля вокруг усыпана точно такими же камнями, и
все в пупырышках, и все скатанной, круглой формы. Нет, не все... Кое-где
разглядел словно бы плоские лепешки с теми же пупырышками, причудливой
формы. Поднял одну из них - только кажется плоской, на самом деле целое
изваяние - чуть-чуть вытянутая голова на длинной шее, рисунок камня
причудливо напоминает лицо в маске, глядит на меня из глубины белыми
точечками глаза. Хоть убейся, не могу понять, что у меня в руках. Словно
бы спекшиеся песчинки в плотной рубашке окалины, черной, так и кажется,
оставит след сажи на руках. Гляжу - не могу наглядеться.
черным-черно от камня, от стволов сгоревшей тайги... Может быть, копоть.
Э, нет! На стволах каменный налет, нестираемая окалина... Сколько прошло
лет с бушевавшего тут пожара? Пятьдесят, шестьдесят, семьдесят? А может
быть, сто? А деревья все так же черны, будто только-только отшумел
пламень.
к другому.
камень. Забрел в гарь, трогая рукою стволы старых лиственок, и впрямь -
окаменевшие деревья. Как черные сталагмиты, стоят они среди черного
простора. Хожу от одного дерева к другому, трогаю руками - каменные. Чуть
посильнее толкнул одно - и вдруг оно подломилось и с сухим треском рухнуло
на землю. В изломе и не видать древесины, до сердца почернело. Не дерево -
головешка.
черные камни, поднимаю их, разглядываю. Так и не удалось ни один из них
разбить. Осип торопит:
мной, насколько хватало глаз, лежала мертвая черная пустыня. Ни деревца,
ни кустика, ни травинки, даже мхов не было. Царство черного камня лежало
передо мной. И эта чернота, эта россыпь словно бы прибрежного скатанного
галечника каким-то незнакомым чувством, скрытой тайной тревожили сердце.
Далеко впереди, в синеватой пыльной дымке, словно бы ее испаряли камни,
чуть угадывались крутые складки сопок с редкой тайгой. Но они были так
далеко, что казалось - на ту обетованную, полную жизни Землю гляжу с
другой, мертвой планеты, планеты, где только черный камень.
до невидимой тайги на склонах небольшого хребтика, лежал простор,
уставленный черными стрелами сталагмитов, устремленных в низкий белый
свод.
Сибирь, Дальний Восток, Сахалин, Курилы, Шантарские острова, Командоры,
наконец, Памир, пустыни Кызылкум и Каракумы, Тянь-Шань и Кавказ, Крым и
Урал... Я знал, что такого не увижу и в Африке. Это место - единственное в
мире. Хорошо видная отсюда тропа, ее определял светлый на черном след,
причудливо вилась по мертвому простору, и по ней, как нечто несоизмеримо
малое, лишнее и беспомощное, спешил Василий. Он так и не оглянулся ни
разу, все удаляясь и удаляясь, на глазах превращаясь в большеголового
муравья.
в черной оправе. Он притягивал к себе взгляд, заставляя глядеть и глядеть.
И я, улавливая легкую игру цвета - громадный этот овал из бледно-голубого
становился бирюзовым, играл сизыми, почти белыми пятнами, то жег отчаянно
синим огнем, - я смотрел на него не отрываясь.
расслышал.
Зыков Виталий
Корнев Павел
Никитин Юрий
Белов Вольф
Шилова Юлия
Распопов Дмитрий