Чтение 10–й страницы книги ~Валькирия~

Врать не буду, подобные речи дались мне горьким трудом. Своими руками я выстроила себе новый дом для житья... кто пробовал, знает, легко ли его, новень-з кий и весёлый, немедленно подпалить. А не спалишь - . сам себя потом сгрызёшь до костей!

Ярун схватил меня за плечи и почти со злобой встряхнул:

- Нет!.. Здесь останешься!.. - Обмяк, опустил руку, отвёл глаза и добавил: - С веном или без вена, жена она мне...

Стыд сказать, но кто-то другой перевел дух облегченно Он этот другой во мне, с самого начала боялся не за Яруна, лишь за себя. Как Голуба. Всегда - лишь себя. Он и теперь мне нашёптывал: я бы тоже не потащила с собой приёмного брата, велела ему остаться и жить... Эта дума излилась на хворую совесть, как ласковое топлёное сало, и совесть притихла. Неведомо только, надолго ли.

- Куда же пойдёшь-то? - пытаясь бодриться, спросил Блуд. - Не в Новый ли Град? Я бы привет с тобой передал кое-кому...

- Домой пойду, - огрызнулся Ярун. - Я у вас там, с датчанами, ничего не позабыл.

Я сказала:

- На лодьях летом, если пристанем... выйдешь увидеться?

Он мотнул льняной головой:

- Не выйду!

В дружинной избе не было никого. Ярун скомкал своё одеяло, впихнул в кузовок. Бросил сверху кольчугу. Блуд молча ушёл и возвратился с припасом: двумя хорошими хлебами, сыром в берестяном коробке и сладким летошним луком - сколь уместилось в руках.

Я всё беспокоилась, не оставил ли мой побратим какого добра, но он привязал плетёную крышку и отмахнулся устало и равнодушно:

- Что кинул, то кинул... наследуйте.

Новогородец пошарил глазами, потом легко вскочил на верхнее ложе, снял со стены свой серебряный меч и протянул Яруну рисунчатую рукоять:

- Ты ко мне смерть не пускал... на счастье тебе, брат.

Они поменялись. Потом обнялись и меня обняли вместе. Вот так, с одним побратимом я расставалась, Другим прибывало. Безрадостным, правду сказать, получилось наше братание... Мы вышли во двор, и я посоветовала Яруну:

- Вернёшься домой, не очень болтай. Расскажи лучше, как был посвящён. Пояс покажи. Да прибавь дескать, отроков новых готовить пора, учить ратному делу... чтобы уж не совсем дурнями к вождям приходили. Мстивой к нам навряд ли скоро-то будет, наша сторона ему не удачливая.

А про себя подумала, - есть всё же разница, когда срамом срамиться, ныне или после, хоть чуть отдышавшись. Да и мало ли что со временем успеет случиться.

Ярун оглянулся на дружинную избу, тёмную против бледного неба. Он в точности знал, за каким бревном в высокой стене была наша с Велетой лавка в маленькой горнице. Он вдруг устал крепиться, обнял меня, приник лицом и заплакал. Жалко и тяжко было смотреть На него, такого большого, широкоплечего. Блуд положил руку ему на спину. Ярун спустил на траву вздетый было кузовок, дёрнул ворот рубахи, показывая плечо... вытащил нож да и сострогал с себя целый лоскут живой кожи вместе со знаменем. Кривясь от хлынувшей боли, расправил его, окровавленный, на ладони - и с маху пришлёпнул к холодным брёвнам стены! До утра засохнет, прихватится - разве что вырубить топором...

Мы с Блудом его провожали до самого леса, потом он пошёл один по знакомой тропе, мимо родника.

Я спала по-прежнему подле Велеты, хотя были жаркие дни, и все, кроме старцев, вытаскивали постели во двор. Я старалась развлечь её, вновь катала на лодке, пекла в земляной яме пойманных щук и жирных линей и боялась лишь, не дозналась бы бедная о втором запрете вождя. Однако чужих не было у костра, где варяг отказался от угощения. Свои же помалкивали. А сам он вёл себя будто всегда.

Я спросила Хагена, как погибают нарушившие запреты...

- По-разному, - сказал старик и вздохнул. - Непобедимого оставляет сила в бою, опытный воин роняет свой меч и сам же напарывается... Всё дело в том, что ему нет больше удачи, он беззащитен, и всякое зло спешит забрать его жизнь. И в особенности, если это славный герой.

По его словам, бывали запреты, что вроде не вдруг смекнёшь, как бы нарушить. Например, одному воителю заповедали ночевать в доме с семью дверьми, сквозь которые впотьмах виден огонь. Только подумать, кто и зачем стал бы строить этакий дом! А пришёл срок - изба о семи снятых дверях сама выросла у дороги, не объедешь её.

Немного попозже, в одну из ночей, я проснулась неведомо отчего и сразу почувствовала, что лежу на лавке одна. Я метнула прочь одеяло и села, покрываясь жаркой испариной и судорожно разыскивая порты - успею ли с камня глупую снять где-нибудь на пустом морском берегу?.. И кто-то другой опять хватался за голову: не устерёгши Велету, с каким лицом встану перед вождём? Бежать, со всех ног бежать... домой, вослед побратиму... Но в приоткрытую дверь долетел шорох и всхлипывание, потом шёпот, и отлег-ло от души.

В горнице и за дверью было темно. Может, мне следовало закутаться с головой и снова уснуть. Но сердчишко ещё колотилось от пережитого ужаса, сна как не бывало, и я прислушалась поневоле. Потом пригляделась.

Я узнала Мстивоя, сидевшего на верхней ступенечке всхода. И Велету в одной длинной рубахе - светлое пятно у него на коленях. Он гладил её, как ребенка, по голове, пытаясь утешить, - безмерно любимое, доверчивое дитя, не приученное ждать вероломства, не привыкшее видеть вокруг ничего, кроме добра... Да. Если бы жила, как я, с постоянно вздыбленной шерстью, теперь ей было бы легче. Всю-то жизнь грозный брат держал её на ладони, берёг, как умел, для ставного мужа, хотел увидеть счастливую и сам тем счастьем утешиться, своё навек потеряв... Велета вновь всхлипнула:

- Непраздна ведь я... - и прижалась плотнее, вверяясь ему и, может быть, впервые страшась.

Что она была Яруну женой, я и так давно уже поняла. О прочем наверняка не догадывался и сам виноватый. Знай он, что оставляет непраздную, - никому не дал бы показать себе путь. А брат... как ещё сестрёнку похвалит?

...Жестокие пальцы, гладившие растрёпанную кудрявую голову, даже не дрогнули. Не остановились. Покуда он жив, ей за ним быть что за стеной. А сынка принесёт - и его вырастит, как своего.

Вот склонился над нею:

- Одно скажи... Если силой брал...

- Нет! Нет!.. - шёпотом вскричала Велета.

- Тихо ты, - сказал вождь. - Всех перебудишь. Они ещё долго шептались, но я ничего больше разобрать не могла. Наконец он взял её на руки, перенёс в нашу горницу и сам уложил. Задел моё плечо рукавом. Я собралась отодвинуться, но вовремя вспомнила, что вроде сплю, и осталась смирно лежать.

Потом Велета пригрелась подле меня, и Злая Берёза вновь зашумела над головой, а под утро причудилось, будто зимняя волчья шкура, раскинутая на сундуке, приподняла морду, насторожила уши, стала принюхиваться...

Куцый пропал вместе с Яруном, и больше мы его не видали.

БАСНЬ ПЯТАЯ

ПТИЦА ОГНЯ

Благо всякому, кто со светлой совестью опускает ложку в котёл: ем - своё! Сам посеял и вырастил, сам добыл, в море выловил, из лесу принёс. Не дарёное, никто по милости за стол не сажал. Я уж сказывала, старейшине Тре-Iтьяку была прямая корысть кормить чуть не сто прожорливых молодцов. Каждый череп, что скалил с забрала белые зубы, прятался раньше в крепкий шелом. Каждый принадлежал воину. И все эти воины могли бы в погожий денёк втащить свои корабли на берег возле сельца. Жаль - не видал дядька Ждан тех черепов. Ну да, может, братья поведали.

Всю зиму с весной я ела хлеб, которого не заслужила. Не пасши коров - пихала за щеку сыр. Не кормив поросёнка - резала сало. Совесть знала безлепие, но я её утешала: как только нас опояшут, вздымем на кораблях пёстрые паруса, пойдём измерять широкое Нево, доискивать новых даней для князя, себе - справы, чести - вождю... Кто не видел вражеской крови, не воин, полвоина, надо же испытать, на что мы годны. Да и лето шло к середине... Так я думала. В жизни выходило инако. Не мне, глупой, было отгадывать, что там на уме у вождя.

Корабли сползали с берега в воду, но далече не отбегали. Самое дальнее до реки Сувяр. Больше кружились в виду крепости, то на вёслах, то под парусами. Учение длилось. Вчерашние отроки, привыкшие к легким маленьким лодкам, возвращались побитые качкой, с опухшими намученными руками. Даже Блуд, служивший князю Вадиму, сознался мне как-то, что До сих пор не видал близко моря и настоящей морской лодьи. От весла у него трещали все кости, он очень боялся, не заболел бы снова живот, но вслух об этом не говорил. Он ходил на корабле воеводы, и тот жалел парня, заказывал ему впрягаться в полную силу. Однако Блуду хватало. Возвращаясь на берег, он стаскивал полинялую, прополосканную ветром рубашку и молча падал в траву, а я садилась верхом и пальцами мяла его от поясницы до плеч, как выучил Хаген.

Зубастые кмети смеялись над нами, глумливо просились в ученики, замышляли показывать ещё другие приёмы - на моей, понятно, спине. Бедный Блуд! Я и дома знала таких, что с трудом выкарабкивались из страшной болезни... но прежнее весёлое пламя в них никогда уже не воскресало. Я помнила троюродного брата Яруна. Мальчишку зло порвала рысь, раны кое-как зажили на молодом теле, но с тех пор он целыми днями молча сидел у огня или на солнышке... что-нибудь плёл из соломы или совсем ничего не делал, а когда звали есть, шёл медленно, по-стариковски... Гордый Блуд однажды даже сказал вождю:

- Поторопился ты посадить меня с воинами. Варяг, несший весло, остановился и внимательно посмотрел на его дрожавшие губы.

- А ты уверен, - спросил он неожиданно, - что это и есть самое главное, грести лучше других?

Он не замечал меня, словно меня там и не было. А что ему меня замечать. Побратим, озадаченный такими словами, впервые не смог тут же выдумать что-нибудь колкое и смешное в ответ и заметался, а я рассудила: самое главное, это... такое, про что невозможно сказать, зачем нужно. Ни для чего, само для себя, а и не обойдёшься.

- Зачем воину мужество, новогородец? - спросил вождь.

Блуд совсем растерялся. Я не привыкла видеть его растерянным. Действительно, все знают, что нужно. А вот почему? Но нельзя же сказать, мол, не знаю, зачем воину мужество. Засмеют, сраму не оберёшься. Блуд выговорил:

- Для... победы, для славы...

- А слава?

Вождь улыбался. Бедный парень раскрыл рот и закрыл. Потом он сознался мне: мигом припомнилось Посвящение и загадки, которые тогда загадывал воевода. Совсем беда, коли пришлось бы на этакую напороться... Варяг не стал его мучить, ответил сам:

- Чтобы женщина тебя, бестолкового, полюбила. И как-то так усмехнулся углом рта, что я сразу подумала: вот почему ещё идут за ним люди. Он и тут знал что-то такое, что мне откроется, может, только под старость.

Меня в море не брали.

Каждый вновь посвящённый уже привыкал к своему месту на корабле, и я, тугодумная, наконец поняла, что обо мне не просто забыли. В самом деле, воевода не забывал ничего. И никого. Если бы он вдруг сказал мне: готовься! поход боевой завтра! - я не спала бы ночь, думая о жестоких врагах, о собственной трусости, о тяжёлом весле и о том, надо ли так упорно лезть, куда меня не пускают... Но позволять, чтобы вновь обнесли из-за косы на затылке?.. До каких же пор буду брать с бою всё, что другим давалось в подарок?

Сперва я хотела идти со своей бедой к Славомиру. Опамятовалась. Вспомнила, как он темнел и ожесточался лицом, когда парни затевали со мной шуточную перебранку. Нет уж. Да и при чём тут Славомир. Я собралась с духом и пошла прямо к вождю.

До сих пор вождь ни разу не гневался на меня по-настоящему. Однажды я видела его ярость со стороны и знала, что не решусь больше восстать, как зимой или ныне, при Посвящении. Глупая щенячья отвага два раза меня выручала. Больше не выручит.

Я выбрала время, когда он расседлал серебряного Мараха и чистил его после скачки по берегу. Мне показалось, он был доволен конём. Глядишь, и ко мне вдруг окажет себя немного добрей.

Он посмотрел на меня, как обычно, без всякого выражения.

- Девка глупая... - сказал негромко. - Того ли тебе надобно?

Он видел меня насквозь и, конечно, был прав, под стрелами недосуг отказываться и плакать, проситься

домой... .

- Будешь ходить на моём корабле, - приговорил он наконец. - Дело найдёшь, но у весла чтобы я тебя не видал.

Я успела уже понять, что в его глазах соколиное знамя прибавило мне не много достоинства. Я почувствовала, что краснею... Я выговорила:

- Я умею грести...

Воевода молвил спокойно:

- Пока меня здесь ещё слушаются, грести ты не будешь. А не любо, так я никого силком не держу.

Мне потребовалось усилие, чтобы сказать не слишком поспешно:

- Любо, вождь...

- Дитятко, - улыбнулся мой наставник, когда я пришла к нему за советом. - А ведаешь ли, где Бренн добыл своё прозвище?..

Этого мы с Блудом не знали, и я наморщила лоб: в самом деле, я нарекла бы Мстивоя... Строгим. Может быть, ещё Гордым. Но Ломаным? Того ради, что жизнь нелёгкую видел?..

- Однажды, - поведал нам Хаген, - ему перебило ноги веслом в бою, когда сталкивались корабли.

Я хотела сказать, что не боюсь всё равно, но рот не открылся. В четырнадцать лет я сломала правую руку. Споткнулась, пришибла нежные косточки о бревно. Я помнила, как перепуганные братья тащили меня через двор, сама я не шла, подгибались чужие коленки, даже и говорить не могла, плакала только... Вождь ходил не хромая, но прозвищ зря не дают.

Хаген добавил задумчиво и печально:

- Они оба потом сожалели, что не погибли. И Бренн, и Вольгаст.

Вольгаст, это был другой птенец разорённой Неты-Гнезда, тот, что ныне сидел воеводою на озере Весь. Стало быть, и ему крепко досталось в памятной битве. Моя мать тяжело рожала Белену, в отчаянии сама звала к себе смерть. Я рассудила: если меня в бою не прикончат сразу, лишь искалечат, пусть кто-нибудь иной жалеет о смерти, не я. Подумаешь, рука или нога!.. Голова была б на плечах. Мой наставник разгладил седую бороду и сказал:

- Их всего-то тогда двое выжило... из тридцати трёх.

На другой день я впервые смотрела на берег с корабля... Раньше, владея лёгонькой лодочкой, я никогда не отваживалась высовываться далеко. Да и незачем было. Когда берег уже совсем отодвинулся и начал прятаться в редкой серенькой дымке, я раскрыла припасённый мешок и вытащила чёрного петуха.

Непокорённая птица тотчас метнула клювом мне в руку - я едва успела отдёрнуть. К жилистым лапам был привязан камень. Этого драчливого я выменяла на полное решето плещущих карасей. Всем хорош был горластый, но хозяева ловили его чуть ли не с радостью: не давал проходу малым ребятам, злого пса не пускал из конуры. Я разглядывала тугой малиновый гребень, роскошный переливчатый хвост и предвидела: ныне уже восплакали по нему, в самую крепость кинулись выручать... пусть опять выдирает наседкам перья из спин, взлетает на голову самому хозяину и хозяйке - утро не утро без хлопанья его крыл, без оглушительного гортанного крика! Кто встретит ясный рассвет, кто прогонит злобную нечисть, рыщущую в ночи?..

Я взяла петуха, подняла камень и пошла на нос корабля. Здесь качало заметно сильнее, чем на корме, палуба под ногами дыбилась и ныряла. Славомир баял мне, хмурое Нево рождало совсем особенную волну, не такую, как их Варяжское море. Тут, говорил, нужна особенная сноровка, иначе немудрено и пропасть. Он всё знал про море и корабли. Я с ужасом чувствовала, как вздымалось и опадало что-то в желудке. Я не чаяла скорей ступить снова на твердь и смутно тешилась только тем, что воевода, державший правило, впервые взял его в руки в тот год, когда я родилась.

Белая пена вспучивалась и разверзалась перед форштевнем, холодные брызги били в лицо шумным дождём... Глубоко подо мной, в зелёных хоромах, пировал в торжественной гриднице Морской Хозяин. Он видел корабль, знал на нём новую душу и ждал подношения. Я как следует размахнулась и кинула петуха в море, как можно дальше за борт. Могучие, в голубой окалине крылья тотчас развернулись и ударили с такой яростной силой, что я поневоле перепугалась - взлетит!.. Нет, не взлетел. Камень косо упал под гребень волны, скользнул в глубину. Широкие крылья ударили ещё раз, уже по воде... и пропал огненный гребешок, исчез пышный выгнутый хвост. Я долго смотрела на беспокойные хляби, где и кругов уже нельзя было различить, и представляла, как мой петух уходил всё дальше в пучину, паря над мглистыми долами и озираясь, как подплывали к нему любопытные рыбы и отбегали, страшась сердитого клюва... как, наконец, он спустился на самое дно, возмутив шёлковый ил. Станет похаживать по двору, поклёвывать червяков и водяную траву... веселить Морского Хозяина звонкой утренней песней!

Славомир - говорил нам, молодшим: есть люди, которым любой шторм нипочём. Он сам был из таких. Мальчишкой дивился, когда другие метали съеденное за борт, - ему, весёлому, при любой качке только давай хлебца с жирной жареной рыбой, вмиг уберёт, попросит ещё. Есть иные бедняги, по двадцать лет моря не покидают, и все двадцать лет море их бьёт. Оттого людям кажется иногда, будто Морской Хозяин если невзлюбит, то навсегда. На самом деле не так. Наш воевода лежмя лежал в своём первом походе. Привык потом... Славомир про то баял нам на ушко. Чтобы не раскисали, когда станет невмоготу.

Ребята гребли, откидываясь на скамьях. Я смотрела, жестоко страдая от зависти и дурноты: вот бы мне хоть один черёд у весла!.. Опытный Славомир меня упереживал - от качки нет другого спасения, только делом заняться. Делом, любо сказать!.. Ой, зря я тогда не пошла к нему, подумаешь, за руку взял бы, спросил, скоро ли вместе поедем рыбу ловить... Может, принял бы к себе на корабль да и сжалился, велел ребятам подвинуться... Мстивой не миловал никого, а меня и подавно. Небось, только ждал, чтобы я распустила слюни и сопли, испачкала скоблёную палубу, запросилась на бережок...

Вот каким киселём расползалась моя твердокаменная решимость. Мне смертно хотелось на берег, и даже не просто на берег - вовсе домой, в родное тепло, к материным милым коленям... Ой мне! Я нацепила воинский пояс, я силилась угадать, не струшу ли в битве, - а и немного понадобилось, уже заскулила, прав был воевода, что даже в отроки брать меня не хотел!

Я крепила себя, растравляла гордость обидами и почему-то очень ждала, чтобы гребцы стали меняться. Нет, воевода ни разу пока не пятился от обещанного, сказал не даст грести, так и не даст, но скорее бы уж менялись, какая ни есть, а всё забава, сколько можно сидеть, тупо глядя на серые волны, давя мучительную тошноту!

Крепких парней уморить было не просто. Однако потом я заметила, что Нежата стал всё ленивей двигать веслом, чуть макая гладкую лопасть, и наконец мотнул головой, подозвав сменщика - Блуда, - а сам закутался в плащ и лёг под скамью. Невольно я пожалела его. Даже занятый делом, он сумел выдержать ещё меньше, чем я.

Мой побратим с готовностью подхватил сосновую рукоять, но почти сразу, отдав Плотице правило, к ним подошёл вождь. Без лишних слов прогнал новогородца прочь со скамьи, скинул рубаху, сел сам.

- Думай, что делаешь, - сказал он Нежате. - Ему ещё до дому грести!

Я некоторое время смотрела на воеводу. Весло у варяга ходило сильно и ровно, без прохладцы и уж, конечно, без малейшей натуги, и я снова вспомнила о поганке и о белом грибке и вдруг рассудила - а может, и к лучшему, что мне не дали грести. Срамиться хоть не пришлось...

Семь годов ждут зиму по лету, другие семь - наоборот. Прошлое лето выдалось жарким и грозным, за ним поспела зима - трескучая, многоснежная. Нынешняя наверняка будет гнилой. Не зря кротовые норки уже теперь смотрели какие на запад, какие прямо на север, предрекая оттепели до самой весны! Чего доброго, и море не успокоится, не уснёт в тиши подо льдом, так и будет ворочаться, катить на берег стылые волны...

Стоял липень месяц, радостная маковка лета, но жары не было и в помине. Над самой землёй текла промозглая сырость, обволакивала когда дождём, когда туманом. Несколько раз Голуба с подружками подгадывали денёчек посуше, устраивали танок. Мы ходили смотреть. Как обычно, девки натягивали по сорок одёжек, вплоть до шапок и меховых шуб - хвалились друг перед другом, приманивали женихов достатком отеческим, собственным рукодельным искусством. О прошлом годе бедные парились, бывало - падали с ног. В это лето и в шубах было как раз.

Вот занятно! Наверное, не я одна, любой человек постоянно как бы зрит себя со стороны. И я не о поступках - о внешнем обличье. Когда мы с ребятами брали мечи и тешились поединками, я знала себя рослой, крепкой, широкоплечей. И хотелось вести себя, как пристало воину, живущему в дружинной избе. Совершать что-то смелое. Сильное... А потом шла смотреть девичий танок, и куда только пропадала моя гордая удаль, моя воинская стать! Даже косточки вдруг истончались по-девичьи, делались нежными и прозрачными. Я вдруг радовалась, что здесь были воины, которым я никогда не дотянусь и до плеча. Я ощущала себя тоненькой, хрупкой, хотелось не меч из ножен хватать - опускать долу глаза и робко краснеть, плести длинную косу и замирать с бьющимся сердцем... ждать неведомого жениха...

К концу месяца - не к началу, как след бы, - во мхах поспела морошка, девки-добытчицы стали похаживать за ней на болота. Кто в сапожках из рыбьей кожи, непроницаемых для воды, кто босиком. Я ходила oдна - Ведете не разрешил брат. Он теперь позволял ей только гулять по берегу возле крепости и в ближнем лесу, и не в одиночку: со мной, с Блудом, с кем-то ещё. На ней уже не сходился галатский затейливый поясок из бронзовых блестящих колечек. Иногда она выпускала Мараха. Могучий конь ходил за ней, как собака, баловался, валяясь в траве. Я потом вычёсывала из его хвоста колючки и мусор.

Беременность всегда стараются скрыть. Накидывают просторные одеяния, сторонятся лишнего глаза и, конечно, помалкивают. Не сведал бы чужой, завистливый человек, наделённый силой не по уму, наученный только губить, не помогать...

Бедной Ведете некуда было деться от взглядов, от остреньких язычков хуже гадючьих. И не было при ней разумной жены - подсказать, помочь хотя бы советом. Мужи сплошь да парни бессмысленные. Да я, девка.

Закатав латаные порты, я шагала по кочкам, брала пахучую крупную ягоду в белую берестяную ималку, что ещё зимой выплел Ярун. Мы с ним посиживали тогда возле Блуда, стонавшего ночами, и побратим рукодельничал, чтобы не сморило. Плёл в полусне, роняя волосы на глаза, и всё равно даже сок раздавленных ягод не мог вытечь наружу, хоть воду носи, хоть вари вкусное хлёбово, насадив на шест над костром... Было дело, надумала я запрятать лукошко - Велета тотчас хватилась, спросила, не потерялось ли. Да.

...Я слышала, как по ту сторону чахлой прозрачной рощицы гомонили, перекликались весёлые девки, и, стыд сказать, раскалялась яростной злобой. Хотелось выйти туда к ним, обозвать заугольными шепотницами, услышать что-нибудь о себе, может быть, нарваться на драку. Я знала: между собой, потихоньку, они смеялись и сплетничали о Велете. Не из-за того, что носила дитя, - эка невидаль! Но если бы им, разумницам, дали мизинчиком дотянуться до жениха вполовину такого, как мой побратим, - двумя пятернями схватили бы, не оторвёшь! Мыслимо ли - самой прогонять?.. С ума, верно, спятила сестрёнка вождя. Да и сам вождь, коли не научил хворостиной... Мне уж казалось, об ином они и не толковали.

О, я бы им всыпала. Я уж сказала бы, стиснув чьё-нибудь нежное ушко и не слушая визгу: Велета истинно женщина, сумеет сына родить. А к вам свататься - со страху погибнешь, не пустоцвет ли достался!.. Но был на мне воинский пояс, я чувствовала его, как строгую руку. И знай молча кланялась под противным мелким дождём, пока ягоды в лукошке не встали вровень с окраинами, а после и холмиком.

На полдороге до дома, на маленькой прогалине, я увидела Славомира... Заныло сердце в груди, сразу стало трудно дышать. Он тоже умел нечаянно попадаться навстречу посреди леса. Он не замахнётся мечом, как воевода. Но, кажется, лучше бы уж когда-нибудь замахнулся.

Я не испугалась его. Я подошла: ещё не хватало шарахаться. Он хмуро посмотрел на капельки влаги, висевшие у меня надо лбом в волосах. Неторопливо снял плотный кожаный плащ, протянул мне, приказал:

- Надевай!

Я тоскливо припомнила Нежату, и как мы сидели с ним тогда на крыльце, как он хотел закутать меня шерстяным мятлем и как легко было отпихнуть его со смешком - выдумал тоже! И как я потом ещё рассуждала: а от Славомира бы, мол, навряд ли отбилась. Накликала. То есть он меня, конечно, пальцем не тро - , 'Я нет. Ой мне. Дал бы подзатыльник, выругал, накричал... Ц я бы тогда хоть знала, как поступать.

Славомир натужно кашлянул, отвёл глаза и сказал:

- Люба ты мне. Да сама, поди, давно уже поняла.

Бедное моё сердчишко ходило больными толчками.

- Поняла, - сказала я тихо. Он свирепо спросил:

- А поняла, так что жилы мне тянешь? Другой кто есть на уме? Скажи лучше. Боишься, голову разлюбезному оторву?

Я сказала:

- Вот уж этого не боюсь.

Некоторое время он шёл молча, потом превозмог себя, молвил:

- Ну так ответь. Буду помнить, за кем в походе присматривать.

Велик ли труд вымолвить слово? Открыть рот, пошевелить языком. Вот только мужества иногда надо больше, чем в битве. И даже верный меч не помощник.

Я смутно подумала, как, должно быть, забавно всё переменится, если я вдруг возьму да и повернусь к нему, положу руки ему на широкие плечи. И буду знать идущего подле меня могучего, красивого молодца не просто добрым товарищем, старшим побратимом в дружине - мужем!.. А что, наверное, привыкну к нему. Уж я постараюсь. Конечно, он вмиг заберёт меня с корабля, велит позабыть кольчугу и меч, и я заспорю, но если по совести, то больше для вида. Начну провожать его в море и жадно встречать на берегу, он будет помнить про это и, может, хоть мало станет беречься, мне ведь рассказывали, как они дрались... мстящие воины. На празднике весеннего равноденствия будут нас с ним вдвоём зарывать в голубой искрящийся снег. Начнём жить-поживать, деток родим. Да. А потом однажды появится Тот, кого я всегда жду. Мне захотелось уронить ягоды, метнуть кожаный плащ и убежать со всех ног.

...или не появится, я ведь решила уже про себя - его нет на этой земле. Но были подружки, с которыми мы когда-то вместе бегали босиком, умывали детские лица живыми струями первых летних дождей. Теперь у всех были рассудительные мужья. И многие баловали жён, никому не давали в обиду, даже старейшинам, когда те сердились. Не все подружки с утра до вечера пели, но в зелёную прорубь не заглядывалась ни одна. Почему же мне всё время казалось, будто в Девках они как будто летели, трепеща нежными крыльями, тянулись к чему-то, звеневшему там, наверху, в солнечной синеве... а ныне, мужатыми, словно растеряли перья из крыл. Так и со мною будет за Славомиром. Не умею лучше сказать. И басни баснями, а наяву что-то я иного не видела. Баснь слагают раз в поколение про тех, у кого сбылось. А сколь таких, кто не дождался, не встретил, кто сапоги железные стёр и медные короваи изгрыз - впусте?

Плохо сказываю и длинно, но что поделаешь, если я даже матери не умела толком поведать. Неужто сказать Славомиру - ан есть другой на уме, только я его ещё не встретила? Такого, чтобы подле него мои крылья не изломались, но стали вдвое сильней, чтобы вместе выше лететь? Обидится? Или поймёт?..

Должно быть, я слишком долго молчала, и Славо-мир угадал, что разумного ответа не вынудит. А вынудит, так не какого хотел. Он взглядывал искоса, всё больше мрачнея. Вот встречусь я с Тем, кого я всегда жду, и окажется, что я совсем ему не нужна. Как мне Славомир...

Он не стал меня мучить, а может, не захотел совсем лишаться надежды.

- Ну вот что! - сказал он трудно. - Сроку тебе до первого снега. Думай, девка! Потом сватов пришлю!

Рубанул воздух до дрожи напряжённой ладонью и ушёл прочь, не оглядываясь. По упругому цветущему вереску, напролом сквозь цепкие сырые кусты...

Я осталась одна на тропе, закутанная от дождя в его широкий кожаный плащ. Держала в руке лукошко. Я шила бы Славомиру цветные рубахи, гладила частым гребнем русые кудри... как брату сестра. Ох, Славомир. Мне было жалко его. А себя, конечно, жальче в три раза. Злое дело любовь! Может, оно в баснях лишь и живёт - счастье-то?..

...Было бы поистине удивительно, если бы ночью мне не приснился Тот, кого я всегда жду. Мне приснился наш свадебный пир, и как нас наконец подняли из-за стола и свели в клеть, и прикрыли за нами тесовую дверь. Лежали там, на чистом полу, славные тугие снопы, числом тридевять. А сверху - пушистые меховые одеяла. И стрелы воткнуты были в стены по всем четырём углам, и были подвешены на те стрелы пахучие свежие калачи... Он обнял меня, потом отпустил. Молча сел на постель, и я склонилась оазуть, снять с него сапоги. Без этого не родится на свет новый Бог, Бог нашего дома... Подняла голову, нашла глазами его глаза... и не снесла суровой и горькой нежности, светившей мне из их глубины! Обхватила его колени, изо всех сил прижалась лицом и заплакала. Как же часто я плакала в таких снах. На сей раз - от мысли, что наше счастье будет не вечным, что, однажды состарившись, я снова могу его потерять... Он нагнулся и подхватил меня на руки, и я была птенчиком у него под крылом. Бережные ладони вытерли мои слезы, а потом стали рассказывать, что мы долго-долго будем с ним вместе - а если когда разлучимся, то не навек, ибо нет смерти, а есть несчитанные миры и вечная Жизнь, рождающая сама себя без конца. Мы будем всегда в этих мирах, и Злая Берёза... при чём тут Злая Берёза?..

На другой день вождь велел спускать корабль для первого большого похода. Мы сразу поняли, что это будет настоящий поход. Старшие кмети как будто забыли про девок, ходивших туда-сюда по двору городка. Опытные мужи мазали щиты собственной кровью и исповедовались друг перед другом, без утайки рассказывая, кто что натворил. Хуже нет - отправиться в море с нечистой душой, замаранной недобрым поступком... Наверняка дождёшься беды. Я сказывала про гнев, превращённый в чёрные тучи. Точно так с худыми делами, если молчать. Слово рвёт невидимую пуповину, и снова чист человек.

Я очень боялась, не вздумает ли Мстивой оставить меня на берегу. Мало ли. Я почти уже не сомневалась - оставит. Насмешник Блуд потом говорил, я тряслась, как мокрый волчонок в овраге, между крутых стен, жаль было смотреть. Но воевода лишь мельком, недовольно посмотрел на меня... и ничего не сказал, и отлегло от души. Вот убрали мостки, подняли парус... впереди вновь ждала жестокая качка если не бой, в котором меня искалечат или убьют. Чего всё же ради я так отчаянно лезла, куда меня не пускали?..

Под чистым небом шагали один за другим тяжёлые холмы зелёной воды, но всё во мне от волнения билось подобно струне, и тошнота отбегала. А может Морского Хозяина позабавил чёрный петух? Может, он и не будет мне более возбранять мерить лютое море?..

Когда берег окутала паутина и крепость нельзя было разглядеть, воевода велел бросить за борт крепкий бочонок, набитый обрубками сосновой коры. Вождь хотел посмотреть, каковы мы будем стрелки на зыблемом корабле. Лёгкий бочонок ретиво запрыгал, словно телок на вольном лугу. Плотица двинул правилом, разворачивая корабль, а потом повёл его скулой против волны - чтобы болтало как следует. Спасибо на том, что хоть не против солнца нас мучил.

Раньше в моём туле жили все немудрёные охотничьи стрелы: широкие срезни - на волка, двузубые - на утку и гуся, тяжёлые, с длинным жалом - на лося... Теперь я носила с собой грозные боевые, и тоже было из чего выбирать. Стрелы укладывались в колчаны перьями вверх, и каждую пяточку отличала пёстрая краска. Чёрная - там широкие лезвия, жадно пьющие кровь. Красная - гранёные жала, способные разыскать малую щелку между пластинами броней, раздвинуть звенья кольчуги... Были ещё подобные маленьким долотцам - раскалывать окованные щиты и крепкие шлемы. Были подобные полумесяцам - резать снасти на близящейся лодье, ронять парус на головы врагам... Подумав, я вынула три гранёные и одну положила на тетиву.

Палуба ворочалась подо мной, пыталась уйти из-под ног. Что ж, я била гусей из маленькой лодки, которую колебало не то что течение, всякий вздох мой или Молчана... Корабль был против неё островом, грех к нему не приноровиться. Вот вскидывается волна и сплеча ударяет в скулу, в крепкие доски, так, что корабль содрогается и гудит, как чуткие гусли... Славомир сказывал, бывало, проламывались, не выносили удара честно слаженные борта. Сорок вёдер воды взлетает над палубой! Прозрачная, кружевная от пены, сверкающая на ярком солнце стена на миг замирает... безжалостный ветер дробит её, швыряя нам в лица. Неудержимо валится лодья на подветренный борт, и дышащая вода за ним становится опасно близка, так что чертят по ней края пёстрых щитов, зато другой борт выкатывается наверх, обнажаясь чуть не до киля, делаясь крутым и неприступным... но и это длится мгновение - тяжкая сила размаха спешит выпрямить судно навстречу новой волне...

Двое отроков, взятых в море науки ради, не выдержали: первыми вскинули луки, бросая стрелы в полёт. Ждать всегда нелегко. Мальчишеское нетерпение наградил заслуженный смех. Встречный ветер обессилил и уронил стрелы в воду, не допустив и близко до цели. Такие стрелки всегда находятся на корабле, и мне предстояло узнать, что их стрелы тонут всё-таки не вовсе без пользы, помогая другим, более хладнокровным, взять хороший прицел. Я старалась не обращать внимания на кметей, начавших уже теребить упругие сыромятные тетивы, не боявшиеся ни воды, ни жары. Может, у них были луки куда сильней моего. Не равняться же с ними.

Если бы на нас теперь шёл вражий корабль, с него давно бы уже летела певчая смерть, так что сидеть бы нам, скорчившись, за щитами, моя же стрела не досягнула бы двух саженей... сажени...

Неразлучное громовое колесо толкнуло в ключицу: пора! Вот корабль припал левым бортом к воде, вознося правый; в бою он закрыл бы нас, дал приготовиться; лодья начала выпрямляться, я вскочила, оттягивая тетиву до правого уха; нашла глазами скакавший бочонок и выпустила подряд все три стрелы... проследила за их полётом, увидела торчащими, обрадовалась... и запоздало смекнула, умный враг утыкал бы меня, как ежа, не позволил метнуть вторую стрелу, третью... что растороп-Хорошо, если Куда уж там.

Плотица вновь развернул корабль, догоняя бочонок. Я виновато ждала: воевода, внимательно следивший за нами, станет учить нескладёх, подаривших Морскому Хозяину ладные боевые стрелы, а с ними меня неосторожную. Он ведь не пощадит и не понадеется, что в бою буду умней. Вотрёт, как едкую мазь. Вождь повернулся к Плотице и указал рукой против ветра, звеневшего в снастях на разные голоса:

- Чайки кружатся... глянем, что там такое. Я брезгливо подумала, что там скорее всего был дохлый тюлень, разбухший, обезображенный тлением и клювами прожорливых птиц.

- Падаль какая-нибудь, - проворчал кормщик, топча палубу упрямой деревянной ногой. Вождь ничего не ответил. Парни выловили бочонок, Плотица гаркнул, прокашлявшись:

- Поворот!..

Мы кинулись по местам: ребята - хватать тугие концы, нести бьющееся ветрило на левый с правого борта, а я - из-под ног паршивым котёнком, не ровён час, помешаю. К парусной работе, как и к веслу, меня близко не подпускали. Того гляди, впутаюсь долгой косой в смолёные ужища, подставлю голову под катящийся бегунок, ручки белые намозолю... что было мне - обижаться? Или опять радоваться, что срама миную?

А всё же не зря люди звали Мстивоя Ломаного воеводой. Мы издали поняли, что это был совсем не тюлень. Качался в воде обрубок бревна, способный удерживать на плаву человека. Потом я разглядела верёвку и две привязанные руки. Время от времени руки напрягались и жестоким усилием вытягивали к поверхности голову. Чайки бросались с криками, пытаясь клевать. Человек хватал ртом воздух пополам с водой, и голова снова тонула. Привязанный не замечал ни галдевших птиц, ни нашего корабля. Он ничего вокруг уже не замечал.

Наверное, кто-то решил подарить его Морскому Хозяину, как я чёрного петуха. Только я не мучила птицу, прежде чем утопить. Тут мне стало жутко и холодно, и кто-то другой, склонный всё примерять на себя толкнул меня в бок: так же сделают и с тобой, когда попадёшь в плен. А прежде ещё всё отнимут, что можно отнять у связанной девки. Ой мне!..

...Знать, о Морском Хозяине подумали все. Воевода хмуро промолвил:

- С Богами здешними я сам толковать стану, когда осерчают. А хуже будет, про нас скажут: струсили...

Корабль прошёл мимо бревна, и три молодца, быстро скинув одежду, с ножами в зубах перебрались через борт. Двое стали рубить путы, а третий обхватил человека поперёк живота. У того был привязан тяжкий камень к ногам. Этот камень едва не повлёк обоих на дно, когда пали верёвки. Упорен, знать, и на диво силён был незнакомец, коль до сих пор успевал взнимать себя к свету... другое дело, и вождь повернул корабль как раз вовремя. Да что говорить.

Лодья описала круг и приблизилась осторожно, на вёслах. Крепкие руки втащили на палубу всех четверых. Трое кметей были с головы до пят красны от холодной воды и жгучего ветра. Спасённый лежал на гладких досках, мучительно выгнувшись, раскинув окостенелые ноги, беспомощное нагое тело казалось мертвенно-серым, как скудная лесная земля. Он не открывал глаз, но руки по-прежнему судорожно сгибались, он запрокидывал голову, ударяясь о палубу затылком, и с лютым хрипом скалил ровные зубы: он был давно без сознания и всё ещё погибал в воде между тонущим камнем и плавучим бревном... Пока мы смотрели, он вздрогнул, и выпяченные рёбра перестали подниматься и опадать.

Сугубого приказа нам не понадобилось! Тот не кметь на лодье, кто тут растеряется. Двое припали на колени и начали сдавливать ему грудь, не позволяя сердцу умолкнуть. Мутная вода истекла из уст человека... Я вобрала в себя побольше воздуху, обняла губами его рот и с силой вдунула в горло. Это был молодой великан, сотворённый для праздника бытия: как позволить, чтобы ушёл с весёлого пира, чуть пригубив? Он так яростно сражался со смертью - и разрешить ему, уже спасённому, вдруг взять умереть? Ну нет. Слишком могучая жизнь обитала внутри холодного тела, ей надо было лишь немного помочь. У меня начало темнеть в глазах от глубоких вдохов и выдохов, но вот губы затрепетали, широкая грудь сама вобрала воздух, и человек закашлялся и застонал, заскрёб пальцами доски. Теперь надо было согреть его и дать отлежаться. Случись всё это около суши, можно было бы ещё присыпать землёй, возвращая на время в праматеринское лоно... Что поделаешь, берег давно пропал вдалеке. Ребята вынули из-под палубы два хороших меховых одеяла и дали мне толстую варежку. Я всунула в неё ладонь и начала тереть человека, гоня по жилам и жилочкам отяжелевшую кровь.

Он был красивый, хотя и очень замученный. Как раз такое лицо, какое могло бы нравиться мне: гордое, резкое, напрочь лишённое слащавой девичьей нежности. Крепкие скулы, прямой нос и тёмные брови над сомкнутыми глазами, как крылья. Если бы ещё не серый налёт страдания, старивший и искажавший лицо... Я подумала, какими будут глаза, когда у него хватит сил поднять наконец ресницы, прилипшие к худым мокрым щекам? И как он выглядит, когда улыбается? И что делать, если он захочет мне улыбнуться?

Мне вдруг стало совестно смотреть на него и показалось, будто меня застали за чем-нибудь нехорошим. А ведь на самом деле я лишь спросила себя: а если этот чужой, из моря вынутый человек как раз окажется Тем, кого я всегда жду?..

Я сменила уставшую руку и продолжала тереть. Я не знаю, подслушал ли неподвижно лежавший мои тайные мысли, но мне уже казалось - подслушал, и метилась ниточка между нами, готовая связаться маленьким узелком, и было стыдно и боязно, и подступала тоска. Наверное, с этим, как с Посвящением: нетерпеливо ждёшь, а пришёл срок - хотя на денёчек бы отложить!..

Плотица и воевода весь день чередовались возле правила. В прежних малых походах они ставили у руля каждого молодого кметя, даже меня, - мало ли что может случиться, ходишь на корабле, умей всё. Мы доспевали по-разному, иных суровый Плотица награждал подзатыльником. Мне таких наград не перепадало, и я не знала, что думать: щадил меня, девку? Или же вправду что получалось?.. Я, конечно, мечтала думать, что получалось. Но стоило подойти к правилу истинному умельцу, и сразу делалось ясно, в чём разница, кого корабль слушался едва-едва, а кого радостно и с охотой. Вот и теперь за полдня через борт не плеснуло ни единого разу.

Вызволенный зашевелился только под вечер, когда полнеба обняла медленная заря, а ветер начал стихать. Вождь тотчас велел затеплить в трюме маленький очажок. Чуть погодя и вправду раскрылись мутные, ничего не понимающие глаза... Блуд подал мне глиняную чашку. Волнуясь, я устроила голову человека у себя на коленях, и он потянулся губами и принялся глотать горячий, добротно сваренный мёд. Живая краска выступила наконец сквозь серую кожу... Блуд сказал: